– Приболела, видать. Закуталась в палатку и спит у костра. Даже ужинать не стала. Ты, Николай Егорович, кушай, не думай о ней. Мы за товарищем Кабо присмотрим, не сбежит.
Перед сном Лоскутов проверил караулы. После гибели партизанского отряда «Красный луч» Николай Егорович никогда не выставлял в ночной дозор по одному человеку. Как бы ни было мало у него людей, часовых всегда было не меньше двух. Наказав дневальному разбудить себя рано утром, Лоскутов влез под «одеяло» коллективной кровати.
Спали в первую ночь так: вначале расчистили землю и на ней разожгли костер. На согретую землю наложили в три слоя лапника, сверху постелили свернутую пополам палатку. Перед тем как залезть между слоями палатки, Николай Егорович снял сапоги, поставил их между изголовьем «кровати» и поддерживаемым всю ночь костром. За сапогами, на расстоянии вытянутой руки, он положил командирский планшет, автомат и подсумки с боеприпасами. Вещмешок, мягкой стороной вверх, заменил подушку. Телогрейку Лоскутов набросил поверх «одеяла».
Всего в одну «кровать» с Николаем Егоровичем улеглось восемь человек (по ширине палатки), спавших вплотную друг к другу. Если ночью кто-то из них вставал по нужде, то он вылезал из общего ложа, как червяк из яблока, не поднимая покрова, и таким же образом вползал обратно.
Спасенных моряков, кроме умирающего, распределили спать между десантниками. По замыслу Бокова, за ночь бойцы должны были теплом своих тел отогреть переохладившихся в морской воде ульяновцев. Глафира Короткова спала между Мазуром и Жуком. Во сне она прижималась то к одному, то к другому, отдавая предпочтение бывшему боцману, мужчине рослому и жаркому.
Еще в темноте Лоскутов проснулся от снежинок, падающих на лицо. Стараясь не разбудить соседей, он выбрался из «конверта», закурил, сел у костра перемотать портянки. Ночной дневальный подал ему кружку горячего чая.
«Чем плохо спать в конверте, – подумал Лоскутов, – так это голова всегда на улице. Дождь ли, снег ли, все на лицо летит. Зато по тревоге вскакивать удобно: покрывало откинул – к бою готов. В палатке наоборот: спать комфортнее, но что творится снаружи, никогда не знаешь».
Взбодрившись крепким чаем, Николай Егорович обошел лагерь по периметру, проверил караулы, вернулся к костру, написал в Мурманск первое донесение.
От усилившегося снегопада один за одним просыпались десантники. Некоторые же, разоспавшись, заползали от снежинок под «покрывало», пытаясь согреться собственным дыханием, но холод все равно давал о себе знать, и вскоре почти весь отряд собрался у костров. Светало.
С готовым текстом радиограммы Лоскутов разбудил Кабо.
– Кажется, я простыла, – Кабо виновато посмотрела на командира. – Товарищ майор, вы ничего не подумайте, я готова к переходу. Знобит что-то, а так я здорова.
Получив от Лоскутова текст радиограммы, шифровальщик уединился в единственной палатке в лагере. Выйдя через пару минут, он подал Николаю Егоровичу лист с колонками цифр, а подлинник сообщения сжег. Зачем надо было каждый раз подписывать документ, который после зашифровки сжигают, было непонятно. Но таковы были правила, которые следовало неукоснительно соблюдать.
Пока Лоскутов занимался радиосвязью с Мурманском, Боков провел прием жалующихся на здоровье бойцов. Серьезных заболеваний пока не было, таблетки понадобились только Кабо. Даже принявшие накануне ледяную ванну моряки с «Дмитрия Ульянова» чувствовали себя нормально. Тяжелораненый моряк, как и предсказывал Боков, ночью умер.
Пока не взошло солнце, в отряде разогрели консервы в банках, вскипятили чай, позавтракали и затушили костры.
– Будем ждать «раму»? – спросил Лоскутова Монгол.
– Перестрахуемся, подождем. Нам и так пока несказанно везет: в море не потопили, на мину не налетели, вчера одним катером отделались.
В ожидании «рамы» в лагере навели порядок, убрали все бросающиеся в глаза следы ночевки большого количества людей. Могилу для умершего моряка вырыли около густого кустарника. Перед тем как опустить в яму покойника, туда побросали пустые банки, мусор, головни от костров. Рыть для мусора отдельную яму никто не хотел.
«Рама» прилетела около десяти часов и долго кружила над фьордом. В один из заходов она подлетела близко к лесу, где прятались десантники. При ее приближении в лесу все замерли, даже разговоры смолкли. Ничего не разнюхав, немцы улетели.
– Теперь в путь! – скомандовал Лоскутов. – До наступления темноты мы должны пройти перевал. Если хотите поужинать горячей похлебкой, то пошевеливайтесь, за вас багаж никто не понесет!
Переход ко второй горной гряде прошел быстро и организованно, но в месте, обозначенном на карте как перевал, удобного подъема в гору не было. Пришлось незапланированно идти дальше вдоль полуострова. По дороге отряд попал под сильный дождь, спрятаться от которого было негде. К вечеру вымокшие и озябшие десантники подошли к проходу между горами. Посовещавшись, командиры решили по ущелью перейти в новую долину. Лагерем встали уже в полной темноте. Дров поблизости не было, так что спать легли на холодной земле, полуголодными.
Наутро Кабо слегла.
– Что с тобой? – присели около нее Лоскутов и Боков.
– Не могу встать. В животе все жжет, болит, температура. Может, я отлежусь до вечера?
Боков раздел больную, послушал ее дыхание, помял живот. Вместо лекарств вколол ей морфия, после которого замполит уснула.
– Командир, у нее аппендицит, – сообщил врач. – Оперировать ее здесь нет никакой возможности.
– Она же здоровая была? Ты осматривал ее перед рейдом?
– Ее если где и осматривали, так в военно-медицинском управлении Северного флота. Но не в этом дело, аппендицит может проявиться у любого человека. Она, как мне сказала, вчера упала с горы и ударилась животом о камень. Если у нее произошел прорыв слепой кишки, то перитонит неизбежен.
– Сколько ей осталось?
– Сутки, двое. Лечить нечем. Обезболить могу.
– Ты уже ее обезболил. Лежит, посапывает, как младенец. Вот что, Боков, о том, что у нее обострение аппендицита, никому ни слова. В первую очередь ей не проболтайся. Бойцы, готовьте носилки, у нас раненый!
Вместо носилок Кабо пришлось нести на плащ-палатке. Деревьев, чтобы вырубить жерди, нигде поблизости не было.
Через шесть часов марша по горной долине Лоскутов скомандовал: «Привал!» Остановились в жиденьком перелеске. Из сухих дров разожгли небольшой костер, разогрели пищу. Кабо пришла в себя.
– Товарищ майор, вы не бросайте меня, я поправлюсь. Я знаю, вам тяжело нести меня, но это ненадолго. Я живучая, я вам еще пригожусь – в глазах у нее стояли слезы. Слезы жалости самой к себе. Наверное, она вспомнила, как совсем недавно предлагала Лоскутову бросить потерпевших крушение моряков.
– Не волнуйся, – Николай Егорович почти ласково погладил ее по волосам, – в рейде своих не бросают.
К вечеру Кабо поняла, что Боков и Лоскутов что-то скрывают от нее. Она, для разговора один на один, вызвала Николая Егоровича.
– Что со мной, товарищ майор, все серьезно? – Кабо, не в силах подняться, лежала на сложенной вчетверо отрядной палатке.
– Мы подозреваем перитонит.
– Меня надо отправить в больницу. Вы не сможете вылечить перитонит в полевых условиях. Меня надо оперировать. Майор, что вы смотрите на меня так? Вы же не собираетесь смотреть, пока я не помру у вас на руках?
– Отвечу по порядку, – Николай Егорович сел на землю рядом с Кабо, закурил. – Если ты не забыла, то мы находимся в Норвегии, на оккупированной врагом территории. В какой госпиталь я должен тебя отправить? В немецкий?
– Мне надо в больницу, – прошептала Кабо.
– Никому из них, – Николай Егорович обвел рукой десантников, обустраивающих временный лагерь, – даже на ум не придет говорить о лечении у немцев. А ты? Ты не боишься оказаться в руках у врага. Почему? А не потому ли, что ты давно и успешно работаешь на абвер?
– На какой еще абвер? – Кабо устало прикрыла глаза.
– Брось прикидываться. Я вычислил тебя еще в Мурманске. Я мог бы давно отдать приказ ликвидировать тебя, но решил подождать…
– А сейчас чего ждешь? – усмехнувшись, спросила Кабо. – Я беззащитна. Я в твоих руках. Достань нож и воткни мне в грудь, если у тебя рука поднимется убить больную женщину.
– За меня не беспокойся: крови я никогда не боялся – ни своей, ни чужой. Для меня, Кабо, мир не делится на мужчин и женщин, на сильных и слабых. Для меня есть свои и есть враги. Ты – враг, и убить тебя – благо.
Они помолчали. Десантники, видя, что у командира с больным замполитом серьезный разговор, старались обходить их стороной. Боков с аптечкой стоял в зоне прямой видимости, ждал, когда понадобится его помощь.
– У меня есть деловое предложение, – Лоскутов, подводя итог дискуссионной части разговора, ввинтил окурок в землю. – Буду откровенен, жить тебе осталось недолго, от силы сутки. Как ты проведешь эти сутки, зависит от тебя. Если мы не договоримся, то я оставлю тебя без медицинской помощи, и тогда ты проклянешь тот день, когда родилась на свет.
– Я давно его прокляла. Много-много лет назад.
– Боль будет невыносимой, – продолжал Лоскутов. – Перитонит выжжет тебя изнутри. Ты будешь подыхать в адских муках, но никто не подаст тебе даже глотка воды. Смерть твоя будет долгой и ужасной. А можно все решить по-другому. Я прикажу Бокову, и он будет колоть тебе морфий до самой кончины. Никаких мук, никаких страданий, только сладкий сон и забытье.
– Что ты хочешь взамен? – Кабо расстегнула гимнастерку, поправила бюстгальтер.
– Для начала – имя, фамилия и должность руководителя немецкой разведки в Мурманске. Назовешь того, кто послал тебя ко мне в отряд, доктор тут же вколет тебе морфий.
– Дурак ты, Лоскутов! Ничего я не буду тебе говорить, – Кабо рукой провела по губам, незаметно слизнула с ладони ампулу. – Пока!
Николай Егорович не сразу понял, что означает хруст стекла на зубах у Кабо. Инстинктивно он попытался разжать ей зубы, но под его руками тело Кабо противоестественно выгнулось, затряслось в конвульсиях и разом ослабло. Замполит была мертва.