- Смелее, прекрасная вода! И, удаляясь, махал им рукой.
Один за другим вступали они на движущуюся дорожку. Паркхилл, охотник, поэт с женой, актер и красивая женщина со своей служанкой. Издали они напоминали статуи, уносимые вулканической лавой, и оставалось только гадать, куда их уносит.
Уайлдер тоже вскочил на дорожку. Металлическая река любовно омыла его ноги. Он ехал по улицам, вокруг парков, сквозь фьорды зданий.
На пристани и перед воротами никого не осталось. Не было даже следа пребывания людей. Словно они здесь никогда и не появлялись.
Актер первым сошел с дорожки. Его внимание привлек один дом. Не раздумывая, он тут же спрыгнул и принюхался.
Улыбка озарила его лицо.
По запаху, исходившему от этого здания, он понял, что это такое.
- Начищенная до блеска латунь. И, Боже, это означает только одно!
Театр.
Обитые латунью двери, поручни из латуни, латунные кольца для занавеса.
Он раскрыл дверь и вошел внутрь. Снова принюхался и громко рассмеялся.
- Да, достаточно одного запаха, запаха металла и миллиона разорванных билетов. И, кроме того… - он прислушался. - Тишина.
Тишина, которая ждет. Другой такой нет. Это бывает только в театре. Даже в воздухе витает ожидание. Тени сидят, откинувшись назад и сдерживая дыхание. Ладно… готовы вы или нет… вот он я…
Фойе, обитое зеленым бархатом и украшенный красным бархатом зал напоминали подводное царство. Лишь тусклый свет проник в зал, когда он распахнул двойные двери. Где-то в глубине была сцена.
Раздался такой звук, словно заворочался огромный зверь. Дыхание актера пробудило его к жизни. Тридцатиметровый занавес заколыхался в темноте, как крылья гигантской птицы.
Бьюмонт нерешительно шагнул вперед.
На потолке начали зажигаться лампы и создавалось впечатление, словно над залом плывут сказочные светящиеся рыбы.
Повсюду заиграл неясный свет. Актер раскрыл рот от изумления.
Зал был полон.
В темном зале неподвижно сидела тысяча людей. Да, они были маленькие, темнокожие, хрупкие, в серебряных масках, но все же - люди!
Он знал, что они сидят здесь десять тысяч лет.
Но они не мертвы.
Они… Он протянул руку. Дотронулся до запястья мужчины, сидящего в проходе между рядами. Раздался звон.
Он дотронулся до плеча женщины. Тот же звук. Как колокольчик.
Да, они ждали несколько тысяч лет. Но в конце концов машины могут себе это позволить.
Он сделал еще шаг и замер.
Потому что тихий вздох пронесся по залу.
Он напоминал первый звук, который издает новорожденный перед тем, как начнет сосать материнскую грудь, лепетать и бурно выражать удивление по поводу своего появления на свет.
Тысяча вздохов постепенно затихла за бархатными портьерами.
Под масками раскрылась тысяча ртов.
Двое пошевелились. Бьюмонт замер.
В бархатных сумерках широко распахнулись две тысячи глаз.
Он сделал еще шаг.
Тысяча голов молча развернулась на старых, но хорошо смазанных шарнирах.
Они смотрели на него.
Мурашки побежали у него по спине.
Он повернулся, чтобы убежать.
Но их глаза не дали ему уйти.
И из оркестровой ямы послышалась музыка.
Он увидел, как медленно поднимаются странные, похожие на насекомых инструменты причудливой формы. Он услышал бренчание, свист, звучание струн, сливающиеся в одну мелодию.
Все в зале повернулись в сторону сцены.
Зажегся прожектор. Раздались громкие звуки фанфар.
Раздвинулся красный занавес. Луч прожектора переместился на сцену, освещая пустой помост и стоящий на нем стул.
Бьюмонт ждал.
На сцене никто не появлялся.
Он уловил какое-то движение. Несколько рук поднялись и начали аплодировать. Луч соскользнул со сцены и двинулся по проходу между рядами.
Бьюмонт отступил назад.
Но белый луч постепенно приближался.
И остановился, подрагивая, у его ног.
Публика, повернувшись к нему, зааплодировала громче. Театр загрохотал, загремел, эхо непрекращающихся аплодисментов многократно усиливалось акустикой зала.
Бьюмонт почувствовал, как внутри его поднимается теплая волна, словно он обнаженным стоит под летним дождем. Чувство признательности охватило его. Быстро забилось сердце. Расслабились мышцы. Разжались кулаки. Он подождал еще мгновение. Теплая волна, поднимаясь все выше, достигла щек, веки затрепетали и закрылись, и он ощутил, что идет как приведение по стене замка за призрачным лучом; он наклонился, шагнул вперед, пошел вниз между рядами навстречу заманчивой гибели, ускорил шаг, побежал со всех ног; и маски засверкали, ласковые глаза наполнились восхищением, руки заметались в воздухе как крылья подстреленного голубя. Он взбежал по ступенькам на сцену. Аплодисменты затихли.
Он судорожно глотнул воздуха. Затем медленно преодолел оставшиеся ступени и встал на освещенной сцене. Тысяча масок была обращена в его сторону, две тысячи внимательных глаз, и он сел на стул, и свет начал гаснуть, и горячее дыхание, шумно вырывавшееся из металлических ртов, стало тише, и был слышен только звук, доносившийся из пахнущего машинным маслом железного улья.
Он положил руки на колени. Расслабился и наконец произнес:
- Быть или не быть? Стояла мертвая тишина.
Ни покашливания. Ни движения. Ни шуршания. Все в зале, не отрываясь, смотрели на него. Все в ожидании. Совершенство. Идеальная публика. И это будет вечно, вечно. Совершенство. Совершенство.
Он говорил и его слова-камешки медленно падали в этот чудесный пруд, и тихо пробегала по воде рябь, и поверхность ее вновь становилась спокойной.
- …вот в чем вопрос.
Он говорил. Они слушали. Он знал, что теперь они не дадут ему уйти. Они будут без устали аплодировать ему. Он будет забываться безмятежным сном, просыпаться и снова говорить. Всего Шекспира, Шоу, Мольера - от начала до конца. Сам за всю труппу.
Он поднялся, произнося последние строки.
Закончил и подумал:
- Здесь я готов провести остаток своей жизни.
И послушные машины одарили его громом аплодисментов.
Кара Корелли нашла дворец зеркал.
Служанка осталась снаружи. А Кара Корелли вошла внутрь.
Она шла по лабиринту и смотрела в зеркала и видела, что помолодела на день, на неделю, на месяц, на год, на два года. Это был дворец восхитительной и упоительной лжи. Находиться в нем означало снова стать молодой. Быть окруженной высокими красивыми зеркалами-мужчинами, которые больше никогда в жизни не скажут тебе правду.
Она дошла до середины дворца. Остановилась и увидела в зеркале себя двадцатипятилетнюю.
Она села посреди этого сверкающего лабиринта. Она сияла от счастья.
Служанка прождала на улице около часа, а затем ушла.
Это было темное сооружение невиданных очертаний и размеров. Там пахло смазкой и кровью гигантских ящеров с зубцами и колесами вместо зубов, которые ожидали чего-то в темной тишине.
Медленно, с грохотом поползла огромная дверь, напоминавшая стреловидный бронированный хвост, и в лицо Паркхиллу пахнуло машинным маслом. Он улыбнулся, и неожиданно для него самого улыбка буквально расцвела на его лице.
Его руки, висевшие вдоль тела, быстро и бессознательно протянулись вперед. И ухватили воздух. Не спеша и молча он вошел в гараж, ремонтную мастерскую, ангар или что это было.
То, что он увидел, наполнило его благоговейным восторгом, священным трепетом и детским ликованием. Он вошел и медленно развернулся на каблуках.
Куда бы он ни глянул, всюду были машины.
Машины, которые ездят по земле. Машины, которые летают по воздуху. Машины, готовые ехать в любом направлении. Машины на двух колесах. На трех, четырех, шести, восьми. Машины, похожие на бабочек. Машины, напоминающие древние мопеды. Три тысячи машин выстроились в ряд, четыре тысячи прекрасных машин были готовы ехать куда угодно. Еще тысяча машин была перевернута, колеса сняты, капоты подняты: они ждали, чтобы их отремонтировали. Еще тысяча была подвешена на паукообразных подъемных устройствах, днища открыты взору, прекрасные и замысловатые диски, трубы, зубцы, ждущие, чтобы к ним прикоснулись, открутили болты, заменили клапана и обмотку, аккуратно смазали.
Паркхилл почувствовал зуд в ладонях.
Вдыхая первозданный запах нефтяных болот, он прошел мимо рядов мертвых, но ждущих возвращения к жизни, древних, но хорошо сохранившихся механических рептилий, и чем больше он видел, тем шире он улыбался.
Это был вполне нормальный город, и, до определенной степени, самостоятельный. Но в конце концов эти редчайшие фантастические бабочки, покрытые металлической паутиной и смазочным маслом, опустились на землю; машины, ремонтирующие ремонтные машины, износились и начали разрушаться. Этот Зоогараж, это дремлющее кладбище слонов, где ползали ржавеющие алюминиевые драконы, ждал появления всего одной живой души среди толпы застывшего металла, который еще может ожить, ждал человека, который все исправит. Ждал появления бога машин, который скажет:
- Пробудись, Лазарь-грузоподъемник! Возродись, устройство на воздушной подушке!
И смажет их жиром левиафана, и завинтит гайки волшебным гаечным ключом, и даст им практически вечную жизнь в небе и на сверкающих дорогах.
Паркхилл миновал девятьсот металлических мужчин и женщин, убитых обычной коррозией. Он вылечит их.
- Сейчас. Если я начну сейчас, - подумал Паркхилл, засучивая рукава и глядя на ряды машин, растянувшиеся на целую милю, на гараж, на подъемное устройство, лифт, аккумулятор, резервуар с горючим и разбросанные сверкающие инструменты, ждущие прикосновения его рук, - если я начну сейчас, то мне хватит работы на тридцать лет.
Завернуть миллиард болтов. Починить миллиард двигателей. Залезть в миллиард днищ. Всемогущий, перемазанный машинным маслом, одинокий, один на один с всегда приятными, никогда не возражающими, шумящими машинами-птицами и другими удивительными штуковинами.