Человек вышел на берег и устало опустился на траву.
— Не успели мы с тобой, Рыська! Стар я стал, а? Чуть-чуть бы — и прихлопнули на месте. Сфотографировали бы, и все — с поличным взяли бы!
Мушкатель знал, что человек этот, бродя по лесу, всегда разговаривает со своей собакой. Его издалека слышно.
— Упырь! Настоящий упырь! Хорошо, ты не понимаешь, Рыська, что он делает. А то загрызла бы сразу, без суда и следствия. Он ведь плотину проламывает и ставит в пролом капканы. Как только вода начнет падать, бобры наши засуетятся, бросятся заделывать проломы — и в капкан. Это же все равно что детишек приманивать… Господи, воля твоя, что ты терпишь этого упыря на земле!
Человек дрожащими руками достал сигареты, чиркнул спичкой, и до Мушкателя донесся запах сладкого дыма. Он любил этот странный запах, этот дым, пыхающий из человека, сидящего на берегу. Точно так же пыхали дымом люди, что остались там, в питомнике.
— Пойдем, Рыська!
Человек поднялся, прицепил к поясу железные капканы, забросил за плечо ружье.
— Так и будем охотиться, Рыська. Он на бобров наших, а мы на него… Пошли…
Человек и собака ушли. И Мушкатель, безмерно уставший от разыгравшихся на его глазах событий, — он чувствовал, что здесь схлестнулись две силы — закрыл глаза.
Осенние сумерки окутывали землю. Уже третьи сутки Мушкатель ничего не ел, не мог и не хотел есть. Могучее знание, владеющее им, привело его сюда и точно отсчитало, определило ему оставшиеся дни и часы. Мушкатель знал, когда, и чувствовал, как истлевает в его легком теле последняя ниточка, держащая его здесь, на берегу ручья, в ивняковых зарослях, и как с каждым часом все сильнее и сильнее уносит, утягивает его сон, гордый, глубокий и покойный, без видений и сожалений, похожий чем-то на тот сон, которым он забывался, исполнив указанный ему жизнью долг, когда отгонял от молодой зубрицы всех и оставался с ней один.
Последняя ночь опустилась на землю. Мушкатель уснул. И снова видел во сне ослепительное солнце, сухие травы прерии и бродящие по ней стада бизонов; потом и это видение померкло, тепло разлилось по всему телу: это пришли дети, Марина и Муран, и начали вылизывать его шершавыми языками. И последним чувством умирающего зубра было удивление: какие теплые, мягкие языки у его детей.
И снова судьба привела Кулагина на ту же станцию над Окой. Это ведь только со стороны кажется, что человек, решивший прожить жизнь без единственного своего дела, без дома и без семьи, волен, как ветер, и пути-дороги его неисповедимы. На самом-то деле все наоборот.
На самом деле такой человек, хотя он и снял с себя какие бы то ни было обязательства перед себе подобными, тем не менее живет нелегкой, напряженной жизнью, подверженной давлению многих обстоятельств, и жизнь эта вынуждает его не рисковать, не пускаться в неизведанные предприятия, а держаться проторенных однажды троп. Вначале он этого не замечает, но потом вдруг открывает для себя, что колесит по кругу. И с каждым годом круг этот все уже…
Точно так же, как и несколько лет назад, кружились в воздухе первые снежинки. Но на этот раз Кулагин был спокоен: он ехал не на пустое место. Дружок не дружок, приятель не приятель, но знакомец один, такой же, как и он, уехавший раньше него, обещал разузнать заранее, присмотреть что-нибудь, жилье подготовить.
До харьковского поезда времени было много, и понятно, что, бродя по вокзалу, Кулагин предался воспоминаниям. Все эти годы были похожи друг на друга до полного беспамятья; и люди, которых он встречал, с которыми знался, тоже были похожи друг на друга, различаясь только именами и кличками. И среди этой неразличимой череды людей и лет с удивительной яркостью возникали перед ним дни, проведенные в Прудках. Он помнил всех тамошних людей: по именам, по лицам — вот что удивительно. И, конечно, зверей этих косматых, зубров. Гороподобного Мушкателя с мамонтовой бурой шерстью и головой с добрый сундук, драчуна Плекса, которого отлупил Мушкатель, шпаненка Мурана и оленей, которые плыли по воздуху, поджав ноги и запрокинув головы. Все помнил, до мелких подробностей.
И, понятно, что вспоминая Прудки, Кулагин очень скоро пришел к простой и вполне очевидной мысли: а почему бы не съездить, не посмотреть, как там и что? Времени у него достаточно, автобусы ходят.
И вновь, как и тогда, Кулагин ринулся на привокзальную площадь, правда, без вещей, и через час приехал в Прудки. Он был уверен, что его не узнают: не один ведь год прошел, да и кто его помнил, если честно говорить.
Кулагин за эти годы сильно изменился. Стал совсем таким, как и его немногие собратья, по землистым, припухшим, изношенным лицам которых невозможно определить, сколько им лет: тридцать или пятьдесят… Он держался еще изо всех сил, чтобы не стать на одну доску с теми, кто всю жизнь свою проводит у винных магазинов на окраинах городов, и сам понимал, что держаться ему все труднее и труднее.
У конторы заповедника толпились люди. Человек семь-восемь. Все одеты по-городскому, но очень тепло, видно, что ехали издалека, специально готовились.
Кулагин удивился, но, потолкавшись среди них, понял, что сегодня суббота и что люди эти приехали на экскурсию, посмотреть на зубров. Билеты продавались здесь же, в конторе. Кулагин тоже купил. У незнакомой девушки в зеленом пальто и теплой шали. Больше в конторе никого не было.
Девушка эта оказалась и экскурсоводшей. Она заперла контору большим ключом и повела всю группу в глубь заповедника, к питомнику. Кулагин шел сзади, приглядывался. Никого из знакомых не было. Тихо и пустынно. Только громадные сосны высятся по обе стороны дорог-просек, да где-то вдали рокочет мотор.
У входа в питомник Кулагин подобрался, перешел на всякий случай в середину группы. Но, как оказалось, зря старался. В питомнике, на весь прогляд широкой дороги между загонами, никого не было видно. Кулагин посмотрел на часы: да, утренняя кормежка уже давно кончилась, а до трехчасовой еще далеко. И ему вдруг стало обидно: захотелось кого-нибудь встретить, узнать и быть узнанным.
Экскурсоводша что-то рассказывала про Беловежскую пущу, про зубров, привезенных из Польши, но Кулагин не слушал: он ждал, когда поведут к Мушкателю.
— Почему зубров не видно? — спросил кто-то из группы.
— Не беспокойтесь, товарищи. Зубры поели и ушли в глубь загонов. Сейчас они увидят нас и подойдут. Они всегда подходят, когда видят людей.
— Думают, что еще раз покормят?
— Да… Только предупреждаю: кормить их нельзя ничем, ни яблоками, ни конфетами. И очень прошу: не просовывайте руки сквозь сетку, можете без рук остаться. Даже если зубр лизнет вас, попадете в больницу. Языком зубр срывает кору с осин…
— Ого! Язычок как рашпиль!
— А сейчас, когда мы вкратце ознакомились с историей разведения зубров в нашей стране, прошу всех пройти дальше. Самые интересные экземпляры в центральных загонах.
Группа стронулась с места, но тут же замерла, остановилась, раздались ахи и охи. От зеленого дома с навесом навстречу людям шел, слегка подволакивая задние ноги, маленький зубренок.
— Кто это? — ахнула девушка в коричневой шубке и прижалась к мужу, высокому парню в очках.
— Это, товарищи, редчайший случай в нашей практике: зубренок, выросший на руках у людей. Прошлым летом, как вы знаете, по средней полосе промчался ураган. У нас повалило много деревьев. И только что родившегося зубренка, ему было два дня от роду, придавило упавшим деревом. Теленок не мог ходить, не мог сосать. И сделать мы ничего не могли — зубрица не подпускала никого. Он на глазах у нас погибал. Наконец, на шестой уже день удалось отвлечь зубрицу к дальнему краю загона, наши ребята схватили теленка в охапку и — вынесли. У него был перебит крестец, да еще обнаружилось воспаление легких. Лечили его уколами, поили молоком из бутылочки…
— А можно его погладить? — замирая, спросила девушка в коричневой шубке. Маленькая, она тепло оделась в дальнюю дорогу и была похожа на медвежонка.
— Конечно, можно. Я же говорю: он совсем ручной.
Зубренок стоял, моргая глазками. «Совсем как домашний телок», — подумал Кулагин и спросил:
— А почему он такой маленький?
— Вот это нас и огорчает. Все его сверстники больше его в два раза, а он вот такой… плохо развивается. Конечно, молоко зубрицы не сравнить ни с чем. Да и болел он очень долго. Мы думали, не выживет…
— Какой же ты мягонький, какой же ты пушистенький, — приговаривала между тем девушка, оглаживая зубренка со всех сторон, обнимая его за шею. Как-то так получилось, что она как бы завладела им, и никто больше не подходил, не гладил: все топтались вокруг, но не подходили. А зубренок, освоившись, ткнулся мордой в шубу и начал вылизывать рукав.
— Наверно, он меня за маму принимает! Шуба же коричневая, и он, наверно, думает, что я его мама? Зубренок ты мой пушистенький…
Всем, и Кулагину тоже, было понятно, что у девушки этой недавно родился ребенок, наверно, первый ребенок, и теперь для нее весь мир состоит из отцов-матерей и их теплых, пушистых детенышей…
Кулагин подошел, сунулся рукой и удивился: под корявыми пальцами его был нежнейший, почти неосязаемый пух. А он почему-то думал, что у зубров шерсть как проволока. На вид она и была такой.
Из-за высоких сосен в дальнем загоне показались зубры: корова во главе, бык, бычки…
— Вот они, идут! — раздался чей-то заполошенный голос, и все задвигались, засуетились. Кто-то достал фотоаппарат, стал наводить объектив.
Кулагин измерил взглядом расстояние от домика, сосчитал загоны и определил: Мушкатель. Это он, его загон. Вот он, гороподобный, невозмутимый, со свисающими с бороды ледяными сосульками. «Мушкателище, старый бродяга, дармоед… — бормотал Кулагин, растягивая рот в затаенной улыбке. — Вот и свиделись…»
И вдруг услышал:
— Перед вами, товарищи, крупнейший в нашем питомнике кавказско-беловежский зубр Муран, сын знаменитого Мушкателя, самого крупного зубра в стране…
— А где Мушкатель этот? — перебил кто-то.