— Мушкатель, товарищи, умер…
— Как так — «умер»? — вскрикнул Кулагин.
— Этой осенью умер. Зубры ведь живут восемнадцать — двадцать лет. Быки поменьше, коровы подольше. За два года до смерти мы выпустили Мушкателя на волю, и он жил…
Кулагин отвернулся.
Вот, значит, как. Умер. А это, значит, Муран. Тот самый Муран, который бродил по опушке леса, как бездельник-подросток бродит по поселковой площади. Ну что ж…
Девушка-экскурсовод, рассказав все про Мурана, увела группу к дальним загонам. А Кулагин остался.
Муран ходил вдоль сетки, то подходя к ней вплотную, останавливаясь и скользя по Кулагину круглым зрачком, то уходя вглубь, поддевая по пути рогами сухой ствол поваленного дерева.
Все было, как и в тот далекий уже год. И если бы Кулагин пришел сюда один, то так бы и считал, что это старый Мушкатель смотрит на него выпуклыми глазами из-под нависших бурых косм мамонтовой шерсти. И от этого сходства, такого обычного, ибо кто же отличит одного зверя от другого, Кулагину почему-то было жутковато: чудилось, что какая-то темная, неведомая ему сила таится за этим превращением отца в сына и сына в отца.
Еле слышный, дрожащий звук возник в воздухе и оборвался — за десятки километров отсюда промчалась, сигналя, электричка.
Кулагин вздрогнул и огляделся.
Высоким и холодным было небо, далеким и сумрачным лес. Зябко и бесприютно душе человеческой, когда остается человек под этим небом один и впереди у него долгая зима.
БОЛЬШАЯ МАЛЫШКАПовесть
ЗАГАДКА ЧУЖОЙ ЖИЗНИ
Все мои знакомые очень удивляются, когда узнают про Большую Малышку.
— Как-как? — переспрашивают. — Большая Малышка?!
Да, говорю, а что?
Никто из нас, местных, никогда не задумывался над этим. Местными я называю не только большемалышкинских — сам-то я никогда здесь не жил, — но и всех жителей нашего города, нашей области; никто и никогда не задумывался, не удивлялся, все мы принимали это как самое обычное дело.
Ну хорошо, — продолжают меня расспрашивать. — Если есть Большая, то должна быть и Маленькая Малышка, так ведь?
Да, говорю, есть. Только не Маленькая, а Малая Малышка. Это деревенька в лесу, в восьми километрах от Большой, отделение совхоза. А центральная усадьба совхоза в Большой Малышке, огромном селе, которое вытянулось по правому берегу Ишима. Люди здесь живут, как и везде, обыкновенные: механизаторы, доярки, пастухи. Многих из них я знаю давно: как-никак десять лет подряд приезжаю сюда, живу здесь неподалеку, на берегу реки. А с пастухами мы и вовсе друзья. Палатка моя из года в год ставится на одном месте, под тополями, на первой террасе. Внизу, под обрывом, — Ишим, невидимый за густыми тальниками. Вокруг — приречные луга с разбросанными там и сям крепкими, раскидистыми березами и тополями. С другой стороны, вдоль реки же, замыкает террасу материковый берег, высоченный увал, с которого не всякий шофер решится спустить свою машину, памятуя к тому же, что взбираться еще трудней, а если дождик пройдет, то все — в плену. Террасу эту не всегда, но раз в пять-шесть лет заливает в сильный паводок ишимскими водами, и травы здесь могучие. На них-то и выгоняют совхозную скотину, бычков и нетелей. Летний лагерь пастухов — вагончик и загон — в километре от моей палатки.
Словом, знаю я этих людей давно. И так бы и считал, что знаю, если бы однажды не увидел Федю Микошина со стороны. Это очень странно, когда ты видишь своего знакомого, приятеля, наблюдаешь за ним, а он не знает этого, не видит тебя. Так вот, однажды вечером, подходя к палатке, я издали увидел, как Федя Микошин подбрасывает на руках свою маленькую дочку, несет, усаживает ее в люльку мотоцикла. Казалось бы, что тут особенного. Но меня вдруг как иголочкой пронзило ощущение незнакомости, сознание, что ничего-то я о Феде не знаю, и не узнаю, потому что это загадка чужой жизни.
Вроде бы какая уж тут особая загадка. Все мы люди-человеки, по одним законам живем, в одной стране… Но вот едешь зимой в поезде, за окнами — темень, за теменью этой тоска российских просторов, и вдруг — разъезд, полустанок. Два домика, три огонька, фонарь на столбе, роняющий желтый свет на фиолетовые сугробы. И схватит вдруг сердце — люди живут! Как? Чем? И кажется тогда загадкой эта чужая, неведомая жизнь.
ДУША БОЛИТ
Этой зимой случилось так, что в хозяйстве у Феди Микошина стало сразу две коровы. Здоровая нетель Тайка, которую он готовил к сдаче, да все жалел, оттягивал, выправилась незаметно в статную стельную корову и в феврале принесла крепенького белоголового теленка. И молока хоть залейся, побольше даже, чем у матери, у Милки. Две коровы в одном дворе — так и так чересчур, надо сдавать. К тому же старшая дочь школу закончила, подала документы в местный пединститут, на подготовительное отделение, а взрослую дочь в городе учить — это такие расходы, что никакой зарплаты не хватит. В общем, решили они с женой сдавать Милку в кооперацию, а деньги за нее отложить, не тратить их ни на что — только на дочкину учебу. Жена заикнулась сначала, что лучше бы не Милку, а Тайку, но тут же сама поняла, что нельзя, реву не оберешься. Тайка ведь на глазах у детей выросла, они ее так забаловали, что потом от дома отучить не могли. Чуть отвернешься, а она шмыг на кухню и лежит у печки, сопит, закрыв глаза…
Да и Милку, конечно, жалко. С Милки заново начиналось его хозяйство здесь же, в Большой Малышке. Жене про это он не стал говорить, не ребенок ведь, но пригрел тихонько одну тайную мысль, нянчил ее, улыбался про себя, что все так удачно придумал. Правда, он слышал как-то от соседей, что нельзя, ничего из этого не получится, но соседи соседями, а пока сам не проверишь — не поверишь, это уж точно.
Выбрав день, когда народу в конторе было не так густо, он зашел к зоотехнику. Зоотехник, молодой парень, приехавший сюда два года назад после Омского сельхозинститута, сидел, зарывшись в огромные листы бумаг — составлял, наверно, какую-нибудь отчетность.
— Здравствуй, Федор, — сказал он и посмотрел на Федю усталыми от мелких цифирок глазами.
В Большой Малышке этот парень освоился быстро, со всеми был на «ты», а не на «вы». Выкают в деревне только учителя и самые главные совхозные начальники, чтобы держать дистанцию, а то, мол, не ровен час, никакой дисциплины не будет. Но тут была одна хитрость, про которую Федя догадался сразу. Зоотехник этот всех подчиненных ему доярок, скотников и пастухов называл не иначе как Анастасия, Михаил, Василий… — полным именем. И так получалось, что, назвав Федю Федором, он сразу как бы становился старше его, хотя был-то почти вдвое моложе. Федя про эту хитрость догадался сразу, но все равно всегда удивлялся, как это действует на людей. Вот и сейчас он почувствовал себя младшим — не подчиненным, простым пастухом, а младшим по возрасту — вот как получается.
— Я корову сдать хочу, — с ходу, напористо начал Федя, но потом сбился и зачем-то добавил: — Милку, — как будто зоотехнику только и дела было, что знать наперечет все Федино хозяйство и очень переживать, Милку или Тайку решили сдавать Микошины.
— Ну, это не ко мне, — обрадовался зоотехник. — Это в рабкооп иди или в сельсовет, они этим занимаются.
— Да нет же, это я сам знаю. Я хочу в совхоз сдать, понимаешь? А ты мне взамен яловую. Я тебе хорошую корову, а совхоз мне взамен яловую. А я ее — на мясо. Баш на баш, и все в дамках, так, да?
— Понимаю, — грустно сказал зоотехник. — Не ты первый такой умный. Только совхоз не частная лавочка и баш на баш у нас не положено.
«Положенных порят», — чуть не ляпнул Федя, вспомнив вдруг старую, еще его армейской молодости присказку. Там это главное слово было — не положено. В ответ на него-то и придумали эту присказку армейскую остряки. Но здесь же не армия…
— Это ж тебе не армия, — вслух сказал он. — Положено — не положено… Чуть что — так сразу: «не положено»… Ты сам думай: совхоз получает дойную корову, а взамен сбагривает яловую — это что, не выгодно?
Федя скис и последние слова выговаривал уже просто так, с разгону, остановиться не мог. Он как-то сразу понял, что все это бесполезно и глупо доказывать зоотехнику то, что он и сам наверняка знает. Если не положено — тут уж ничего не поделаешь. Если бы было положено, то, наверно, и без него бы догадались, не дураки же сидят.
— В совхозе каждая корова имеет свою именную карточку, — объяснял ему тем временем зоотехник. — Там весь ее род, все показатели отцов и матерей. У тебя хорошая корова, никто же не спорит, но она для нас неизвестно откуда и неизвестно кто, понимаешь? А у нас ведь учет, племенная книга, отчетность, и никак твоя корова туда не влезает, ни с какого боку. А так, конечно, выгодно. Если б можно было, мы бы сами хороших коров скупали, меняли, кому ж охота яловых держать.
— Ну да, — подтвердил Федя. — Все вроде все понимают, а без бумаги никуда.
— Так жизнь наша бумажная, Федор! — рассмеялся зоотехник и потряс огромными листами сводок. — Вот же она!
— Ладно, — сказал Федя. — Пойду.
— Постой, — спохватился зоотехник. — Скажи, как вы там. А то я все собираюсь заехать, да не успеваю.
— Пасем… Всю траву уже побили. Сейчас на Большой малинник ходим, там получше, а так гоняем как солдат на плацу — справа река, слева поля и ни шагу в сторону, сам знаешь.
— Ну да, — сказал зоотехник, уже не глядя на Федю, а углубившись снова в бумаги. — Ничего, дождь пройдет — трава поднимется.
Федя вышел из конторы и пошел домой; удивляясь тихо тому, как вдребезги разлетелось все от одного только слова «не положено». И самое удивительное, получилось-то все наоборот: получилось, что он, Федя, дурак и лезет со своими дурацкими планами, в то время как всем вокруг давным-давно известно, что к чему и как обстоит, и только он прет лбом, как недоумок, а потом стоит и еще удивляется Но чем ближе к дому, тем сильнее распалялся Федя на все это, на глупое свое положение, и его распирало желание объяснить все, высказать, и потому, придя домой, он тут же выкатил из гаража «Урал». Вначале хотел выкатить «Жигули», но было уже жарко, раскалилось все, как в духовке, на «Урале» по ветерку лучше.