— Да кобыла же, — объяснил Жалейка.
— Что кобыла? Опять кобыла?
— В гору не идет. Она днем в гору не идет. А как стемнеет — тогда пожалуйста. Она же дура, она думает, что если не видно, что в гору, — тогда ничего, а если видно — ни за что не пойдет.
— И ты каждый раз сидишь здесь дотемна?
— Почти так.
— И в Большом малиннике поэтому опрокинулись?
— Конечно! — удовлетворенно сказал Жалейка.
— Так что же ты кружочки не сделаешь, кожаные кружочки такие — шоры называются, раньше в городе лошадям глаза закрывали, чтобы машин не боялись.
— Правильно! — обрадовался Жалейка. — Сейчас я ей мешок на голову намотаю!
Но с места не стронулся. Сидел, смотрел на неподвижный поплавок.
Рыба не клевала. Река засыпала. Заметно стемнело.
— Пошли?
— Да, — вздохнул Жалейка и поднялся. — Пошли.
Мы расстались с ним у палатки.
Укладываясь, я слышал, как за тополями, по дороге, протарахтела телега. Раздалось щелканье кнута, зычные крики: «Гэй! Давай! Туды-сюды! В хвост и в гриву!» Слышно было, как телега, набрав разгон, вкатилась на увал. Потом стук колес стал удаляться, затихать, затихать, пока не растворился в поздних летних сумерках.
Сам я не слышал и не видел, только бабушка рассказывала, что жалейка — это пастушеская дудочка из коровьего рога или тростника. Звук у нее пронзительный и печальный, хватающий за сердце. Но пастухи всегда наигрывали на ней веселые-веселые напевы.
КОЛОДЦЫПовесть
1
Ночью в горах выпал снег.
Горы были белыми почти до самого подножия.
А пустыня вокруг — желто-бурая, уже выгоревшая, уже спалившая свою короткую весну.
Вчера я думал, что будет гроза. Крутило и вертело так, что в десяти шагах ничего не было видно, сплошная песчаная мгла, все время в воздухе чувствовалась предгрозовая свежесть, даже редкие капельки стучали по железной крыше вагончика. Но на этом и кончилось.
— Здесь всегда так бывает, — сказал Иван. — Кажется, вот-вот будет дождь, а нет… Горы все притягивают.
Я занялся капитальной уборкой вагончика. Время свободное было. Передышка. Вымел сор из всех углов, вытащил из сундуков и ящиков старые ватники, брезентовые робы, сапоги. Сапог почему-то много было, пар двадцать, наверно.
Я вынес их на улицу и начал выстраивать вдоль вагончика. Длинная шеренга получилась. Потом передумал и выстроил их в четыре шеренги. Получилось каре. Стоптанное, порванное, скособоченное, обтертое до рыжей кожи каре.
Пришел Мейрам.
— Это ж надо! — восхитился он. — Море сапог!
— Да уж, сапог больше, чем людей.
— Что ты, кто только у нас не работал! Все уезжают, а сапоги остаются. Теперь вот ты у нас будешь…
Мейрам прикусил язык. Понятно, хотел сказать: мол, долго ли ты продержишься.
Меня в бригаду Ивана Азорского перевели месяц назад. Конечно, Иван мог обойтись и без четвертого буровика: если что, шофер водовозки Мишка Рындин всегда поможет, он уже несколько лет с ними работает. Людей не хватает во всех бригадах. Но буровая Азорского дает план, деньги, ей надо работать в полную нагрузку. И потому меня с гор, с Кегеня и Нарынкола, перебросили сюда, в юнджинскую пустыню, в пекло, к самой аж китайской границе.
А вообще-то странно, почему у них в бригаде четвертый человек никак не уживается. Заработки у них хорошие, лучше всех в мехколонне. Да и ребята вроде неплохие, ни в ком из них зла нет, это уж точно. Я на это чуткий.
Тот же Мейрам — живет человек, как птичка. Длинноногий, длиннорукий, длинноволосый, шумный, добрый и беспечный. А уж на гитаре играет — заслушаешься. Не бренчит, а играет по-настоящему, в армии он в музвзводе служил. Как заведет с наигрышем: «Эх, ридна наша доля!» — так поневоле руки-ноги дергаются, в пляс просятся.
— Вам помочь?
Это вышел из вагончика Эрик. Стоит улыбается, щурится на солнце.
— Чего тут помогать, сами управимся.
— Тогда ладно, пойду щиток посмотрю.
Эрик, по-казахски его Ертай зовут, — прямая противоположность Мейраму. Он тих, спокоен, мягок и удивительно красив. Глаза большие, ресницы длинные, пушистые, нос аккуратный, прямой, а когда он смущается, разговаривая с кем-нибудь из начальства, сквозь легкую смуглоту щек пробивается румянец: парень еще краснеть не разучился. При всем при том он у нас сменный мастер, работает по четвертому разряду, и по всем бригадам нашей мехколонны, раскиданным от Балхаша до китайской границы, о нем говорят как о мальчишке, который может и знает все. Лентяев среди нас нет — если пошел в буровики, то работай, иначе выгонят, — но такого трудолюбивого парня я еще в жизни своей не встречал. Мы с ним в одной смене, и если смена выпадает не ночная, то и часа нет, чтобы Эрик просидел спокойно. То он с масленкой ползает по буровому станку, то подкручивает какие-то гайки на роторе, то выпрямляет огромным молотком кожух привода насоса, на который никто из нас и внимания не обращал. А если уж совсем нечего делать, то плетет из обрывков тросов удавки, короткие тонкие тросики со скользящей петлей.
Вот и сейчас, не найдя себе дела, пошел к электрощитку на буровой, снял кожух и начал зачищать на всякий случай контакты.
— Слышь?! — крикнул ему Мейрам. — Не знаешь, куда нас теперь пошлют?
— Завтра поедем на базу — узнаем.
— А дядь Ваня говорил, что прямо в Юнджу поедем! Вот жизнь будет, да?
— Можно и в Юнджу, — согласился Эрик. — Нам все равно…
С утра Иван Азорский и Мишка Рындин поехали в Юнджу, большой поселок в предгорьях, на самом краю пустыни. Там, в Юндже, УОС, районное управление оросительных систем, наш заказчик. Все, что мы бурим в этой пустыне, — это для них. И давно уже поговаривают, что после этой, шестисотметровой скважины, нас переведут туда: зачем-то им нужна скважина прямо в поселке. Наверно, сады поливать воды не хватает.
Работать в населенных местах всегда хорошо. Не то что где-нибудь в глухомани, где на сто верст окрест человека не встретишь. Но очень уж неудобно. Для любого села или поселка приезд буровиков все равно что приезд цирка, честное слово. Собираются с утра зеваки и глазеют, глазеют, малышня под ногами путается: зашибет кого-нибудь ненароком — отвечай потом… А так, конечно, хорошо: люди кругом, кино…
— Эх, завтра в Алма-Ату рванем! — с дрожью в голосе говорит Мейрам. Его всего распирает от избытка сил. — Представляешь, город, девки кругом!
— Да тебе-то что! Вам с Эриком только на базу — и обратно, так я понял? Думаешь, вы там с девками гулять будете, а мы здесь сидеть, ждать вас?..
— Все равно! Город посмотрим. А ты как старик, честное слово. Дядь Ваня всегда нас посылает специально, чтобы проветрились. И ты можешь поехать, все равно здесь делать нечего.
— Нет уж, спасибо. Сами по жаре мотайтесь.
— А ну тебя! — отмахивается Мейрам и кричит в белое, выбеленное нещадным солнцем небо: — Чер-вону руту не шукай вечерами!..
2
Эрик с Мейрамом уехали на базу, а мы втроем — Иван, Мишка Рындин и я — остались ждать, когда они пригонят машины и кран, чтобы собрать, погрузить все хозяйство буровой и переехать на новое место.
Мы сидим в тени вагончика, на засаленном, прожженном посередине красном ватном одеяле и гоняем чаи. Кругом пустыня, вдали горы, а посередине наш вагончик, и мы живем вокруг него: передвигается тень — и мы вслед за ней, с книжками, с картами, с одеялом своим и жестяным синим чайником. Так за день и обползаем вагончик со всех сторон… А когда идет бурение, солнца вроде не замечаешь…
Мишка лениво перебирает карты, Иван отхлебывает чай из кружки, пыхтит, отдувается, лысина в капельках пота.
Под пятьдесят лет Ивану, и с виду мужик как мужик, ничего особенного, кроме лысины, выпяченной вперед челюсти да багрового шрама через всю щеку. Бычий загривок, слегка заплывший жиром, покатые плечи плавно переходят в тяжелые, округлые руки — бугров мышц вроде и не видно, но знал бы кто, какая силища таится за этой покатостью, округлостью рук и плеч. Когда надо было оттянуть «квадрат», четырехсоткилограммовую квадратную ведущую штангу, и мы с Эриком уперлись в нее, а она ни с места, как скала стоит, — Иван, разозлившись на нас, налетел, уперся и один протащил ее метров на пять, пока мы не опомнились и не налегли на нее все разом…
По небу плывут редкие облака, похожие то на пароходы, то на причудливые острова.
— А я ведь в детстве хотел моряком быть, — сказал я вдруг, глядя на эти облака. — По морям путешествовать, острова всякие проплывать… Чудно…
— А попал как раз в пустыню! — рассмеялся Мишка. — Прямо пальцем в небо!
— Ну и что? — спросил Иван. — Чего ж в моряки не пошел? Или расхотелось?
— Да как-то так… Наверно, не очень-то и хотел, если б сильно хотелось, так пошел бы… Просто, как все пацаны… кто ж из пацанов не мечтал моряком быть.
— Жалко, — сказал Иван. — Плавал бы сейчас, туземцев разных на островах повидал…
— А может, и к лучшему, — сказал я. — Как-то я книжку читал про одного пацана, который все мечтал попасть на какие-то диковинные острова, названия уже не помню. А он слабый по здоровью был, этот пацан, с трудом в моряки пробился, жизнь, можно сказать, на это положил. А потом еще пробивался, чтобы в загранку ходить, его все время на внутренних рейсах держали. Ну, а когда попал на эти острова, — там, оказывается, ничего особенного нет: обыкновенная земля, песок, пальмы, а пальм этих он уже навидался. Сидел на песке и ревел, здоровый уже мужик, что вот и все — ничего, все обыкновенно…
— Так уж и ревел? — не поверил Мишка. — Что он, вчера на свет родился? Да и плавал уже, знать должен, что ничего уж особенного нет.
— Не понимаешь ты! — загорячился вдруг Иван. — Человек себе мечту построил. И сильно добивался. А когда сильно добиваешься, всегда ждешь чего-то…
— Это как с бабой, — вставил Мишка. — Пока ее обламываешь — интересно, а потом…
— У меня так с Новым годом было, — перебил его Иван. — Пацаном был, все думал, что в праздник такой обязательно что-то особенное случится. А праздник приходил — и проходил, и ничего… Да и какие у нас праздники были! — скривился он. — Мы же в Михайловке жили, была такая послевоенная слободка в Караганде: кругом шпана — оторви да брось — какие там праздники…