авно сбежит. Каждой твари на воле жить хочется, Мейрамчик, на во-ле!
— Ну и хрен с ним, — отрубил Эрик. — Прибьют его где-нибудь на свалке, вот и все.
Я ушел в вагончик. Меня что-то знобило. Лег на проволочную сетку пустой кровати, накрылся старым спальным мешком. «Воля, воля, воля…» — стучало в голове. Да и не в ней, не только в ней же дело, и не про то Иван, наверно, хотел сказать. А про то, что человеку надо, чтобы было где размахнуться, чтобы если уж напрягаться, так до конца, до износа, потому что от жизни чуть-чуть, вполсилы, человек сильно устает, ему распрямиться надо до хруста в костях, чтобы силу свою ощутить, не пешкой себя чувствовать, не последней спицей в колеснице — вот в чем дело.
И вообще, если об этом говорить, о том, что нас всех здесь держит, то надо говорить еще и о дороге, о просторе. Это все понимают и все чувствовали: когда едешь в машине, особенно в кабине грузовика, откуда обзор хороший, дорога тебя захватывает, кажется, что так бы ехал и ехал всю жизнь. А когда к тому же едешь не пассажиром, а как бы хозяином над всем этим, то это совсем другое дело.
3
Вчера вечером через поселок проехала колонна КрАЗов и автокран. Они в пустыню шли, снимать и перевозить буровую Ильи Баранова. Остановились по пути у нас, попили чаю.
Крановщик, длинный, обугленный солнцем парень, по-шоферски лихой, разговорчивый, хлопнул нашего Ивана по плечу и от избытка лихости аж выбил перед ним в песке чечеточку:
— Ну что, пескоеды, наелись песка? Илья-то уезжает, а ты все еще здесь сидишь?
— Посадить бы тебя сюда, — добродушно улыбнулся Иван, показав сияющее железо вставных зубов. — Ох, посмотрел бы я на тебя, красавчика!
— То-то же, — удовлетворенно сказал крановщик и отошел. Потом спохватился, обернулся и добавил:
— Дураков нема, Ваня. Кому песок, а кому песочница, кому молоко, а кому молочница, понял?!
И сел на ящик, очень довольный собой.
— Дураки дураками, а деньгу они здесь загребли — дай бог каждому, — пробубнил приехавший с крановщиком шофер-перегонщик буровых установок, толстый, крепкий старик.
Иван, веселый, улыбающийся, вдруг сразу помрачнел, тяжело взглянул на перегонщика, но ничего не сказал, только сжал зубы и выпятил челюсть.
— А ты что, нанялся чужие деньги считать? — тут же встрял крановщик. — Тебе что, своих не хватает?
— Не жалуюсь, — буркнул перегонщик. — А не хватит — так у тебя не попрошу.
— А чего ж ты мне за дорогу всю плешь деньгами проел. А деньги, они, может, дураков и любят, а? Правильно я говорю, Ваня?
— Ох и трепло же ты! — с восхищением сказал Иван. — У тебя одно шило в языке, а другое в заднице, точно говорю!
Крановщик захохотал и пошел к машине.
И они уехали, сотрясая землю, глядя на маленький, захолустный поселок с громадной высоты кабин своих КрАЗов.
А сегодня с утра Иван сказал нам, то есть Эрику, мне и Мейраму:
— Берите Мишкину машину и поезжайте к Илье. Поможете, мало ли чего надо. А мы с Мишкой здесь побудем.
— А чего всем не поехать? — вмешался Мишка. — Все-таки последняя…
— Надо бы, если по-хорошему-то, — вздохнул Иван. — Но мне сегодня весь день в УОСе торчать, бумаги подписывать. А так бы конечно…
— Вот тебе и все, — еще горестней вздохнул Мишка. — Уедет Илюха — и прости-прощай, Юнджа…
— Мы-то еще остаемся, — сказал я, не понимая, почему они так говорят, почему они такие грустные.
— А что мы? Мы уже так себе, концы подбиваем.
— Да мы уже и не в пустыне стоим. В пустыне один Илья остался, — сказал Иван и встал из-за стола. — Ну, пошли…
Мы втроем влезли в кабину Мишкиной водовозки — Эрик сел за руль — и по утренней еще прохладе выехали из Юнджи в пустыню.
Вообще-то пустыня вот она, перед глазами, мы на окраине поселка стоим. Но напрямую дороги нет, овраги, свалки. Мы по дороге поехали, круг дали через весь поселок. И потому получилось так, будто до пустыни надо было еще добираться, какой-то путь совершить. И когда открылась она, пустыня, я невольно поежился, холодновато стало внутри, и дыхание задержалось.
Привыкнуть к этому я никак не могу. Бурая земля, ровная, как доска, и ничего больше нет, куда ни смотри. Только далеко-далеко на горизонте, у самого краешка, синеют тучи. Но это не тучи, а горные хребты. Ничего вроде особенного, мало ли какие земли и какие края бывают, насмотрелся уже. Но что-то есть в пустыне такое, отчего пробирает озноб, при виде ее испытываешь ощущение какой-то страшной, холодящей нутро древности, почему-то начинаешь думать, что в начале всего была вот такая пустыня, и только потом появились горы, леса, реки…
— Да… — вздохнул я. — Земелька… А Иван с Мишкой грустят так, как будто с райским местом расстаются.
— А ты как думал? — удивился Мейрам. — Они же здесь пять лет отпахали. Ну, не пять, чуть поменьше. Первым сюда Жорка Чемоданов приехал со своей бригадой. Потом дядь Ваня, потом Илья Баранов, а потом уже все наши. Что ты! Здесь такое творилось, вся колонна наша почти была тут, всю пустыню насквозь пробурили! Сейчас куда ни поедешь — везде скважины, арыки, поля… А раньше ничего не было, один песок. Я еще приехал — ничего не было, одни буровые мачты. Тебе, конечно, все равно, — с заметной обидой в голоса закончил Мейрам, — а пять лет — это не баран чихнул.
— Пять лет… — как эхо откликнулся Эрик. — Да…
И я его понял, зря Мейрам обижается. Что ни говори, а пять лет в моей, тем более в их жизни — это ж… целая жизнь. Я вон два года в армии отслужил, а служба была не мед: тайга, морозы, палатки, а потом временные деревянные казармы, где по углам куржавеет слой инея толщиной в ладонь, тяжелая, изматывающая работа; а все равно, как пришло время уезжать, расставаться со всеми, — грустно было, да и сейчас с грустью вспоминается: два года, кусок жизни ушел безвозвратно. А тут ведь пять лет…
— Приехали, — сказал Эрик.
Я осмотрелся, но ничего не увидел, не узнал. А это ведь наши места, мы здесь стояли, наша буровая и буровая Ильи Баранова, в километре друг от друга. И как-то радостно, уютно было приезжать сюда из поездок а поселок или в соседний совхоз: смотришь, гладкая пустыня, и на ней — тоненькие, ажурные мачты наших буровых станков. Мы ушли — буровая Ильи оставалась, одна мачта высилась, а сейчас и ее нет, собрали уже, демонтировали, и совсем голой, незнакомой, безрадостной показалась мне пустыня вокруг.
— Странно как, — пробормотал Эрик, пристально вглядываясь в даль.
— Чего странно?
— Машины стоят, а людей не видно.
— И правда, нет никого.
— Да не может быть, машины же там, значит, приехали.
— Ну смотри сам, не видишь, что ли!
— Вижу. Может, спят еще?
— Черт знает…
Так не бывает, чтобы с утра на буровой никто не работал. Утро же, лучшие часы, прохладные. А уж когда перевозка, тем более. Все стараются пораньше собраться, чтобы выехать засветло. А здесь совсем непохоже, что буровая готовится к перевозке: все машины стоят неподвижно, неподвижна и даже не поднята стрела автокрана, и людской суеты нет.
Подъехав вплотную, мы увидели, что шоферы КрАЗов, крановщик и перегонщик сидят себе спокойно в тени вагончика и играют в карты. И только когда мы затормозили метрах в двух от них, аж взрыв песок колесами, они поднялись, подошли к машине.
Мы вышли, чинно поздоровались.
— Загораете? — спросил Мейрам, самый нетерпеливый из нас.
— Загораем, — охотно подтвердили они.
— А чего так?
— Да Илья с Борькой чудят! — весело махнул крановщик в сторону тепляка, дощатой будки на помосте станка, возле которой маячила чья-то фигура. — Скорпиона найти не могут.
— Чего?!
— Скорпиона своего ищут, потерялся.
— И стоите из-за этого?
— Ну да! Илья говорит: «Не поедем никуда, пока не найдем! За перевозку я отвечаю!»
— Так хоть штанги начали бы потихоньку грузить, станок бы с места стронули!
— Что ты! Мы так и хотели! А Илья кричит: не трогайте ничего, банку, кричит, разобьете, он где-то здесь!
— Да и была охота, — вмешался перегонщик. — Цапнет эта подлюка — и поминай как звали.
— Ерунда, — перебил его крановщик. — Скорпионы только весной ядовиты, я знаю.
— Дурака валяют, — злобно сказал перегонщик. — А мы здесь простаиваем из-за них.
— Да брось ты! — отмахнулся от него крановщик. — Ноешь и ноешь. Ну и пусть валяют! Посидел бы ты в пустыне, как они, так небось какую-нибудь фалангу завел бы!
— Собаку! — засипел от злости перегонщик. — Собаку пусть заведут. Вон у них же собака…
— Ну, собаку и дурак заведет. А ты скорпиона подержи!
И смех и грех, честное слово. Скорпион живет в бригаде Ильи Баранова уже давно. Отловил его Борька Шкарбанов, сменный мастер Ильи. Отловил — и посадил в литровую стеклянную банку. И ничего, прижился он у них. Они его называют «бригадной животной» и очень гордятся, что такой «животной» нет больше ни на одной буровой, от Балхаша до китайской границы.
Когда я впервые увидел его, этого скорпиона в банке, меня ужас сковал. Это был даже не паук, не тварь ядовитая, а живое орудие для убийства. Я даже и на буровую к ним старался ездить пореже, хотя мы и соседями были. Не мог. От одного только сознания, что где-то здесь, рядом со мной, находится «это», я весь цепенел. А ребята ничего, как будто так и надо…
— Нашел! Наше-ол!! — раздался вдруг победный рев откуда-то снизу и из-под вагончика, прижимая к груди стеклянную банку, вылез Борька Шкарбанов, здоровый бородатый детина. Вообще-то борода в пустыне, в пекле этом, совсем ни к чему. Но Илья Баранов, до того как попасть к нам в колонну, долгие годы работал на Севере, бурил там на золото, и потому носит бороду и называет всех бичами: это у него северный шик такой, привычка уже. И вся бригада, конечно, тоже: все в бородах, все друг друга бичами величают…
— Где нашел?
Откуда-то сверху, с трапа, коршуном слетел Илья Баранов. Маленький, жилистый, отчаянный.
— Вот здесь, прямо у колеса, под вагончик кто-то поставил!