— Да мне понять хочется! — сорвался вдруг на вымученный, надрывный шепот Рыжий. — Зачем, зачем тебе надо так ломать себя? Чтобы ты понял, что я, — он ткнул себя в грудь пальцем, — я живу как хочу. Пусть плохо, но как хочу. А ты нет, ты не можешь жить как хочешь, ты сызмальства себя связал.
— Ну, это ты брось, — легко прервал его Шаймерден и пристукнул кружкой по столу. — Ты меня жить не учи, ты свою жену учи, понял?
Рыжий ничего не ответил, сгорбился только, припал губами к кружке: пил долго, медленно, потом оторвался от нее, подумал и отошел от столика, взгромоздился на перила. Получилось так, как будто Рыжий покинул поле боя.
Спор, неожиданно обострившийся, угас сам собой. И я в нем так ничего и не понял. Посидел еще немного, поговорил с мужиками о том, о сем, допил пиво и пошел к себе на буровую.
Эрик и Мейрам в тени вагончика играли в подкидного. Я пристроился к ним, налил себе из синего железного чайника холодной заварки.
— Тебе раздавать? — спросил Мейрам.
— Угу. — Я кивнул головой машинально, не глядя на него. Внимание мое привлек человек, появившийся на буровой площадке. Это был Шаймерден. Он медленно, по-хозяйски обходил площадку: попинал ногой в сандалии скаты автомобильного прицепа, осмотрел сложенные штанги, надолго остановился у глиномешалки, подергал, проверил, туго ли натянуты ремни привода. Заметив, что мы смотрим на него, он оставил глиномешалку и пошел прямо к вагончику.
— Здорово, ребятки! — сказал он, присаживаясь на крепкий деревянный ящик из-под запчастей.
— Здрассьте, — вразнобой ответили «ребятки». Мне Шаймерден улыбнулся как старому знакомому, и я улыбнулся ему в ответ: он был огромен, добродушен и спокоен.
— Случилось что? — кивнул он в сторону буровой. — Второй день, замечаю, не работаете.
Вообще-то нам уже изрядно надоело объяснять каждому любопытствующему прохожему, отчего да почему мы простаиваем, но Шаймерден больно уж располагал к себе, и я не удивился, когда Эрик начал подробно рассказывать ему, что муфта сцепления на нашем станке всегда была ни к черту, и вот доработались, теперь надо диски новые ставить, и Иван поехал за ними на базу.
— Где же вы раньше были? — удивился Шаймерден. — Пришли бы к нам в автопарк или к начальству местному сходили: нашли бы, никуда не делись, им же выгодно, чтобы вы побыстрее закончили.
— Нечего баловать! — вмешался Мейрам. — А то наша начальство привыкло уже, что мы сами все достаем. Пусть повертятся немного, Иван там задаст жару…
— Ну, если так, — согласился Шаймерден. — А Иван долго там будет?
— Сегодня утром должен был приехать. Наверно, по делам задержался.
— Ладно, тогда я завтра зайду к вам, — сказал Шаймерден и встал с ящика. Но не уходил. Ждал чего-то. Или хотел что-то еще сказать…
— А зачем тебе Иван? — спросил я. — Может, передать ему что надо?
— Я спросить хотел у него… Да ладно, вы без него все равно ничего не решите.
— Да вы скажите, в чем дело? — спросил Мейрам. — Может, мы чем поможем?
— Я насчет трубы хотел, — сказал Шаймерден. — Вон у вас труба валяется: нужна она вам?
— Это десятидюймовая, что ли? — спросил Эрик.
— Ну да, широкая…
— Черт его знает… — Эрик заколебался, посмотрел на меня.
Трехметровый отрезок трубы, на который показал Шаймерден, был, в общем-то, нам совсем не нужен. Остался с какой-то скважины, вот и возили мы его с собой: не выкидывать же, авось где-нибудь пригодится.
— А зачем она тебе? — спросил я.
— Мост надо сделать перед домом, — объяснил Шаймерден. — Канаву я вырыл, чтобы вода протекала, теперь трубу широкую никак найти не могу. Вот эта как раз туда подошла бы. Иван приедет, я поговорю с ним…
— Да берите сейчас! — вмешался нетерпеливый Мейрам. — Нам она все равно не нужна.
— Конечно, — поддержал его Эрик. — Забирайте, да и все, чего Ивана ждать. Железа жалко, что ли…
— Ну, тогда я укачу ее сейчас, — сказал Шаймерден деловито, спокойно, нисколько не обрадовавшись, как будто другого он и не ожидал. — А потом за вами приеду, у меня машина. Искупаться съездим на Чарынку. Искупаться ведь хочется, а?
— Это дело, — сказал я. — Искупаться бы не мешало.
— Тогда я сейчас подъеду, — сказал Шаймерден.
— Я вам помогу, — Эрик привстал с одеяла.
— Не надо, — махнул рукой Шаймерден. — Чего тут помогать, я же ее не на себе потащу.
Он пошел на площадку, прихватив по дороге лом из толстого куска арматуры, развернул этим ломом трубу в нужном ему направлении, стронул ее с места, и труба, противно, душераздирающе скрежеща на мелких камешках (как стеклом по сковородке), прокатилась мимо нас. У меня внутри все сжалось.
— У-у! — скривился Мейрам. Он тоже не выносил этого.
Шаймерден, проходя, улыбнулся.
— Сама едет! — сказал он.
Со спины смотреть на него было забавно. Огромный, толстый, он забегал то с одного конца трубы, то с другого, мелко, неуклюже подпрыгивал на одной ноге, чтобы попасть в такт, а другой ногой подталкивал трубу, выправлял. Вскоре он скрылся за поворотом улицы.
— Здоровый мужик, а? — сказал Эрик, глядя ему вслед. — И веселый.
— Толстые, они все веселые, — сказал Мейрам. — И не тяжело ведь ему ходить по жаре. Ходит, смеется.
— Давайте собираться, ребята, — предложил я. — Он же обещал нас на речку свозить.
— У него «Жигули», — сказал Мейрам. — Я видел, он один раз проезжал здесь. Синие такие, с желтыми подфарниками. Как-то вмещается он туда, сидит…
Часа через два мы въезжали в Юнджу, возвращались. Полста километров туда и обратно как будто не было. Машина Шаймердена летела бесшумно, с легким шорохом, ветер рвался в открытые окна. Было тепло и приятно. Мы в Чарынке все-таки сильно замерзли. Купаться в середине лета в реке, текущей с гор, — дело не шибко веселое. Мутная вода, может, два дня назад еще бывшая снегом в горах, несется так стремительно, что сбивает с ног, кружится голова. Сядешь на дно и сразу же чувствуешь, как поток, словно мощным брандспойтом, вымывает, вырывает из-под тебя песок и камни. Но зато отмылись, содрали с себя многодневную пыль и грязь. Ненадолго, конечно, на день-другой.
— Сейчас ко мне поедем, — сказал Шаймерден, когда показались первые дома Юнджи.
Дом у Шаймердена даже с виду просторный, приземистый и широкий, обитый «в елочку» зелеными дощечками. Ворот нет. Стоят только два квадратных железобетонных столба с навесами для петель, земля вокруг недавно утрамбована. Перед воротами — глубокая, аккуратно вырытая канава, через которую проложены две широкие доски.
— Вот в эту канаву и ляжет ваша труба, — сказал Шаймерден, осторожно проводя машину по доскам. — А то как дождь, так лужа вокруг: в низком месте у меня дом стоит.
Большой двор завален досками, прутьями арматуры, к забору прислонено широкое корыто для замеса раствора, под маленьким навесом несколько мешков с цементом. В глубине двора высятся шесть бетонных столбов, врытых по прямоугольнику. Между ними начата кирпичная кладка.
— Гараж будет, — объяснил Шаймерден. — Все самому приходится делать. Нигде ничего не купишь, вертишься как проклятый, все доставать надо. — Он улыбнулся, как будто радуясь: вот нелегко, а он все же достает, дли нею это нетрудно и даже вроде интересно.
На веранде, сильно захламленной, заставленной какими-то старыми, пыльными на вид мягкими стульями, коробками и сундуками с наваленными на них кошмами и одеялами, сидела с ребенком на руках сухая и черная старуха в низко повязанном черном платке. На нас она не обратила никакого внимания.
В большой комнате, где был накрыт уже обеденный стол, все на городской манер: и темный, зеркальной полировки шифоньер, и такие же сдвинутые вместе две деревянные кровати, и сервант с тонкими, лимонного стекла рюмками и аккуратно расставленными чайными чашками с голубым узором… Ребята притихли даже, осваиваясь в непривычной обстановке. Я подумал: хорошо еще, что мы чистые, умытые, а то бы совсем нелепо чувствовали себя здесь.
Вошла жена Шаймердена, принесла на подносе четыре большие пиалы с дымящейся лапшой. Была она в широком ситцевом платье с когда-то темно-красными, а теперь уже поблекшими цветами, лицо худое, заострившееся, повязана, как и бабка на веранде, по самые глаза темным платком, только не черным, а посветлее, с узорами. Широте платье висело на ней, как на вешалке, казалось, что женщина эта худа какой-то непонятной, пугающей худобой.
Шаймерден почему-то не представил ее нам, не познакомил, да и она не посмотрела даже на нас, глаз не подняла.
Расставила пиалы и вышла.
— Давайте по первой, ребята! — скомандовал Шаймерден, придвигаясь к столу. — Под лапшу. После купанья хор-рошо!
Мы усердно заработали вилками и ложками. После холодной водки, после сахаристого, рассыпающегося и тающего во рту холодного помидора, от горячей, густо наперченной, острой лапши прошибал пот.
— Хорошо у вас, — сказал Эрик, откидываясь на спинку стула. — Красиво, чисто, уютно. А мы…
— Дом и должен быть домом, — спокойно, веско сказал Шаймерден. В его руках бутылка казалась игрушечной. — Чтобы дом сделать, надо много сил положить. Это потруднее, чем по пивным языки чесать да на чужое заглядываться. А то все смотрят, что у тебя есть, и никто даже не подумает, каким трудом это достается. С неба ничего не падает.
Похоже, это он говорил специально для меня, намекая на рыжего мужика из пивной.
— А что это за мужик был? — спросил я напрямую. — Ну, рыжий такой, что с тобой утром в пивной разговаривал?
— Дурной мужик, — нахмурился сразу Шаймерден. — Он у нас в автопарке работает слесарем. Имеет диплом газоэлектросварщика — у них тарифная сетка: есть работа, нет работы — рубль сорок в час, — а работает слесарем. Говорит, что не хочет на сварке.
— А чего он такой… — я подыскивал нужное слово и не нашел, — злой, что ли, дерганый какой-то?..
— Точно! — обрадовался Шаймерден. — Именно что дерганый! Знаешь, есть такие, что не живут, а дергаются все время, как будто шило у них в заднице сидит. Так и этот… То, бывает, работает — одно загляденье, а то как найдет на него — ходит, руки опустит и ходит, как вареный. А то еще напьется и насмешничает, подковыривает всех. Жалко мне его иногда. А иногда злость берет: чего он гоношится, подковыривает всех, поддевает, как будто он лучше других. А там ведь и смотреть-то не на что: как паршивая овца — ни себе, ни людям.