Шаймерден разволновался, может, даже разозлился. От благодушия его уже и следа не было. Но и в злости своей он не мельчил, не суетился, а оставался весомым, уверенным в себе, этаким тараном. И только где-то на самом донышке — или мне это показалось? — проскальзывали неуверенность, недоумение: почему, почему Рыжий все-таки не признает за ним первенства в жизни, почему этот хилый и никчемный мужичонка так зловреден и все подковыривает, подковыривает; от зависти, конечно, но только ли от зависти?
— А в автопарке вообще хорошо работать? — спросил Эрик. Он раскраснелся, размяк, разулыбался: он был всем доволен — хозяином, угощением, купанием, жизнью. И Мейрам тоже, и я…
— В автопарке? — переспросил Шаймерден, с трудом, видимо, отвлекаясь от своей мысли. — Работать, ребята, везде можно. Только голову надо на плечах иметь, а не кочан. Вот у нас, например, человек десять шоферов с первым классом, а на экспресс Юнджа — Алма-Ата меня посадили, со вторым. Правда, у сменщика моего первый класс. А почему меня выбрали? Потому что поняли: я человек надежный. Кровь из носу, а все, что надо по работе, я сделаю. По работе ко мне никто не придерется. А ведь люди как: он в рейс с похмелья выходит, его ловят раз, другой, потом с машины снимают или на другую линию переводят, а он начинает завидовать, начинает за спиной шипеть: вот, мол, меня с первым классом на лайбу посадили, а его со вторым — на экспресс: подхалиму везде у нас дорога… Л-люди! — с ожесточением сказал Шаймерден. — Каждый себя ангелом считает, ни за что ни про что его обидели, за собой никто ничего не замечает! А чуть что, так сразу: шу-шу-шу, он такой, он сякой… — Шаймерден скривился, ткнул вилкой в колечко лука, съел, скривился еще больше.
Я подумал, что и ему живется не так легко, как может казаться с виду, и хорошо, что попались ему мы, молодые ребята, люди полузнакомые, с которыми можно поговорить. Можно высказать им все обиды, и не обиды даже, а так — полунамеки, шепотки какие-то, которые, видно, задевают его сильнее прямых обид.
Задевать-то задевают, но не очень, наверно, глубоко: раздражают только. Ему, в общем-то, плевать на все это, для него это мелочи, слону дробинка, его этим не прошибешь, не поколеблешь его уверенности в себе, в своей жизни… Так я решил, потому что уже в следующую минуту Шаймерден с коротким, благодушным своим хохотком начал рассказывать нам, как воюют они, водители автобусов, с контролем билетов на линии, как срабатывает их шоферская солидарность, как действует целая система оповещения о выезде контролеров на линию и что контроль контролем, а каждый умный водитель еще и нутром чувствует, когда нельзя брать пассажиров, а когда можно и на каком перегоне…
Вновь вошла хозяйка с подносом, уставленным дымящимися пиалами.
— Давайте чай пить! — сказал Шаймерден. — Настоящий уйгурский!
В пиалах был густой, с молоком, соленый уйгурский чай. Я его еще не пил, не приходилось как-то. Молоко и соль — желудок мой восстал!
— Да ты что! — зашумел Шаймерден. — Боишься? Это же лучшее средство от жары, соль… Да ты попробуй!
Я, пересилив себя, попробовал. Вкусно, ей-богу, было вкусно! Чай прямо-таки таял во рту, обволакивая нёбо чуточку маслянистой и приятной на вкус пленкой.
— Я вот что хотел спросить, — наклонился ко мне Шаймерден. — У вас бортовые машины часто бывают?
— Когда как, — ответил я. — А что тебе надо?
— Мне лес надо вывезти, — сказал он. — Куба четыре. Это километров шестьдесят отсюда, из лесничества.
— Из лесничества? — удивился я. — Здесь лесничество есть?
— Ну да, — сказал Шаймерден. — Мой брат там главным лесничим. Если поедем, я тебя с ним познакомлю.
— Хорошая работа, — мечтательно сказал я, представив на секунду сырую прохладу леса, зелень травы на полянах с красноватыми по краям, разлапистыми листьями земляники.
— Хорошая, — согласился Шаймерден. — Только здесь трудно: лесов нет, все к нему едут. И родня, и знакомые, и начальство разное — всем лес нужен. Каждый ведь считает, что если главный лесничий, то, мол, и полный хозяин. А чуть где споткнулся, так сразу же подтолкнут, свалят и не оглянутся. На такой работе надо крепкую голову на плечах иметь. Ну, брат у меня головастый мужик, он насквозь видит, как надо делать и кому что сказать.
— Будет тебе машина, — сказал я. — Не сегодня-завтра. Иван приедет на бортовой, вот и поговоришь с шофером. За день-то обернетесь?
— Обернемся, там все готово! — обрадовался Шаймерден. — Только ты сам вначале с Иваном поговори и с шофером: он вас лучше послушает. Скажи, что в обиде не будет.
— Поговорим, — пообещал я. — Это нетрудно. А сейчас пойду я, Шаймерден, а то разморило меня… Ребята, наверно, еще посидят.
— Конечно, посидят! — засуетился он. — А тебе куда спешить? По вагончику, что ли, соскучился? Сейчас телевизор включим.
— Нет, пойду я, спать хочется. Да и буровую на весь день оставили: забредет какой-нибудь дурак, в яму с раствором свалится.
Мы с Шаймерденом попрощались на крыльце.
— Заходи, — сказал он. — Завтра я первую картошку начну копать, отсыплю вам, а то ведь старая на базаре по полтиннику…
Я брел по серым, закаменевшим от зноя, избитым машинами в пыль кривым поселковым улочкам. Неподвижный, душный вечер опускался на дома, на редкие, бурые от пыли деревья.
За поворотом, в конце улицы, на пустыре, открылась буровая. Непривычно тихая, показалась она мне вдруг заброшенной, оставленной на произвол судьбы. Особенно сиротливо выглядел вагончик, двери которого всегда были распахнуты настежь, а сегодня, закрытый на висячий замок, он был похож на покинутый всеми, заколоченный крест-накрест досками старый дом. Жалко стало, как живого человека. Дом мой…
На койке второго яруса было не так душно: чуть-чуть тянуло свежестью из окна, затянутого марлей. Я полежал немного, наслаждаясь покоем, чистотой, подумал, что хорошо бы немножко почитать, и не заметил, как уснул.
Разбудил меня грохот двери и шаги: пришли ребята. Молчаливые какие-то, с застывшими лицами. Эрик сел к столу и, уперевшись в него локтями, начал механически, не глядя на страницы, перелистывать журнал буровых работ. Мейрам стоял спиной ко мне, смотрел в окно.
— Скорей бы Иван приехал, — сказал он. — А то тоска — жить не хочется.
— В чем дело? — спросил я. — Поругались, что ли?
— Да нет, — вяло ответил Мейрам. — Просто этот Шаймерден твой — козел…
— Как «козел»? Почему «козел»?
— А ты не догадался, что он нас за дураков считает? — повернулся ко мне Мейрам. — Не догадался? Ты сам подумай, где бы он мог трубу такую достать, на десять дюймов, а? Здесь ей цены нет. Он-то хитро подъехал: мол, вы-то что, вы без Ивана ничего не решите, где вам. А мы и рады стараться показать, что мы сами с усами, бери, чего там… Он над нами смеется, думает, обвел вокруг пальца.
— Ничего не понял! — Я даже потряс головой: как-то трудно было поверить, что Мейрам, час назад сидевший за столом Шаймердена, теперь так поносит его. Конечно, Шаймерден оборотистый малый, но… — Объясни ты толком! — потребовал я. — Что у вас там случилось?
— Тебе сколько лет? — вдруг в упор, как выстрелил, спросил Эрик.
— Мне?! — Я растерялся. — Не знаешь, что ли…
— А ему?
— Кому «ему»? Шаймердену? Лет сорок, наверно…
— Двадцать семь, — отрубил Эрик.
— Что?
— Ну да, — подтвердил Мейрам. — Эрик спросил у него: «Вы долго на машину копили?» Нет, говорит, недолго, лет пять. Как из армии пришел, женился, работать начал, А Эрик: «Как после армии? Вы что, недавно служили?» Да, говорит, лет шесть назад. Мне отсрочка была. А Эрик уставился на него и спрашивает: «Так сколько вам сейчас лет?» А тот хохочет, качается весь, живот, как бурдюк, трясется. «Двадцать семь, — говорит, — скоро двадцать восемь будет. А что, мало?»
— Удавиться можно… — почему-то хрипло произнес Эрик и посмотрел на меня своими красивыми, в темной опушке ресниц глазищами. Недоумение, злость, беззащитность, полное непонимание и страх, ужас перед этой чужой жизнью прочитал я в его взгляде. — Я б удавился сразу… а он доволен… А жена… видел жену?..
— …Он хохочет, — продолжал уже тихо Мейрам, как будто и не прерывал его хрип Эрика, — а я смотрю на него и думаю, все пытаюсь вдолбить себе в голову: он тебе ровесник. Понимаешь, тебе ровесник?! И нам почти тоже, да?
Я оделся и вышел из вагончика. Сел на крыльцо, закурил. Мы на краю поселка стояли, у парка. Дальше — пустыня. Вечер был тихий. Красиво было смотреть: прямо сквозь буровую вышку просвечивало круглое красное солнце.
5
Мы начали менять цилиндры насоса и срезали резьбу на болту съемника. А без него никак, хоть что ты делай.
И тогда нас с Мишкой Рындиным со срочным заказом отправили на базу. Гнали мы всю ночь. В мастерских нам за несколько часов выточили новый болт, и мы, гордые тем, что все так быстро уладили, полетели на буровую, в Юнджу. Мишка даже домой не заехал; намекал, правда, что надо бы посмотреть, как там и что, но я не дал. Надоело нам в Юндже загорать, сил нет уже, каждый час — мука мученическая. Если так и дальше пойдет, то в нарядах писать почти нечего: так, простой да ремонт, ремонт да простой…
На выезде из Алма-Аты, там, где кольцевая развязка, мы притормозили у магазинчика: нельзя же на буровую с базы приезжать с пустыми руками.
Время было обеденное, толпилась очередь, но Мишка, не обращая ни на кого внимания, буром попер к прилавку. И тут его можно понять — привычка. Во всех поселках, где мы работали, перед нами были распахнуты двери всех магазинов и складов. Приезжая на ферму или овощную плантацию, мы деловито и спокойно просили выделить нам флягу молока или ящик помидоров, и когда кто-нибудь, пораженный таким нахальством незнакомых и грязных людей, сердито спрашивал: «А вы кто такие?» — мы коротко отвечали: «С буровой». — «А-а, буровики, так бы сразу и сказали. Берите, берите, нам не жалко…»
Мы везде чувствовали себя королями: мы давали воду.