Самоизлив — самое страшное, что может быть в нашем деле. Это когда напор воды в почве настолько силен, что до того, как бур дошел до контрольной отметки, до того, как опущены обсадные трубы с фильтрами, скважина взрывается фонтаном воды. Были случаи, когда самоизливную скважину забивали, заглушали, а вода прорывалась по-за стенками труб, в считанные минуты размывала почву вокруг — и буровой станок, многотонная махина, проваливался, как в болото. Единственный выход — держать густой раствор глины, как можно гуще, чтобы замазывать им наглухо водоносные слои во время бурения. Мы и делали густой раствор, такой, что он не тек по канаве, а наслаивался, расползался по площадке, и приходилось прогонять его лопатами. Но глина была пополам с песком…
Это случилось ночью. До контрольной отметки оставалось метров двадцать с лишним, когда Иван остановил бурение и велел мне выключить насос. Раствор перестал поступать в скважину, но… из горловины по-прежнему лилась тонкая струйка, и с каждой минутой она разжижалась, разжижалась, и скоро стало ясно, что это не раствор — откуда ему взяться, если насос не работает? — а вода. Мы смотрели на нее и боялись поверить глазам своим.
«Самоизлив пошел», — сказал Иван, и мы засуетились. Всю ночь готовили свежий, невероятной густоты раствор и закачивали его в скважину. Иван останавливал станок, ждал, а струйка коричневой воды все переливалась и переливалась через горловину…
Потом мы сделали раствор цемента и закачали его в скважину: цемент тяжелее глины, может, он удержит. Бесполезно. Под утро Иван сказал: «Все, теперь уже ничего не сделаешь, начнем обсадку». Мы промолчали. Мы знали, что это такое: делать обсадку, не добурив скважину, не позвав, как заранее договорено было, совхозного гидротехника, который должен был сделать контрольный замер. Мы все знали. А что делать? Струйка бурой воды все текла и текла, не ослабевая и не усиливаясь. Хоть бы уж пошла по-настоящему, рванула… «Будет вода, — сказал тогда Иван. — Обсадим, прокачаем, и будет». Но когда к утру мы, опустив в скважину обсадные трубы с фильтрами, прокачали ее чистой водой, вода все равно не пошла, не ударила фонтаном. Кто знает, в чем дело. Может, до главного водоносного слоя не добурили, может, фильтры не там поставили. Мы стояли, как солдаты на поле своего поражения, грязные, мокрые, с ног до головы обляпанные жидкой глиной, и Эрик вдруг грязными, в глине руками достал из кармана штанов, покрытых коркой уже подсыхающего раствора, совершенно чистый, сверкающей белизны платок и вытер им нос. И меня от этого дикого несоответствия, от появления здесь белоснежного платка разобрал такой хохот, что я никак не мог остановиться, все хохотал и хохотал, а ребята смотрели на меня, ничего не говоря.
Потом приехал Женя Ведищев, и мы объяснялись с ним, говорили, что закончили бурение ночью и самоизлив уже пошел, поэтому некогда было за ним ехать, будить, а воды большой нет, потому что… кто его знает почему, под землю ведь не заглянешь, что там творится, может, здесь ее вовсе не было, гидрогеологи ошиблись, а может, потом будет, когда прокачают скважину как следует мощным компрессором, промоют фильтры; тут уж ничего не поделаешь, бурение — картежная игра, везет — не везет, и Женя кивал головой, соглашался вроде. Он, конечно, догадался, сразу или потом, что мы его обманывали. И мы знали, что он догадывается. Но что делать? Ведь пока мы не сдадим скважину, денег нам не заплатят. А разве мы виноваты, что так получилось? Вода ведь и правда могла пойти. Могла, но почему-то не пошла.
Женя подписал все документы на скважину, мимоходом заметив, что совхоз выкинул на нее двенадцать тысяч, но нам и без этой цифры плохо было, пакостно на душе: врем в глаза друг другу, и каждый понимает, что врет, а сказать вслух нельзя. И главное, исправить ничего нельзя.
Вторую точку нам наметили на краю этого же клеверного поля, у самой окраины села. В случае, если пойдет вода, ее должно было хватить и на полив клевера, и на фермы, и на личные огороды.
Но уж эту скважину мы не начали, пока нам не привезли первосортной глины. И пригнали, говорят, из-под Бухары, два трайлера голубой глины, вязкой, как пластилин. Рейс в копеечку обошелся. Примерно дня за три до окончания проходки с базы прикатили сварочный агрегат: вытребовали.
Сварщиком был Гриня Ерыгин, худенький, низкорослый мужичок, похожий на мальчишку, особенно со спины: плечи узкие, головка вихрастая, ершистая, коротко стриженная. Он любил поговорить, но нам было не до него, и он отстал, уходил в село, пропадал там до вечера и приходил в вагончик только спать.
…После восьмидесяти метров скважина «задышала». Мы остановили станок, выключили насос и смотрели. Неподвижная поверхность густой, чуточку маслянистой голубой глины в горловине скважины медленно вздулась и опустилась. Потом еще раз, еще… Потом возник пузырь и лопнул с глухим сырым чмоком. Казалось, какой-то гигантский зверь спит там, далеко в глубине, и от его мерного дыхания вздымается голубой, тяжелый столб глины, и мы этого зверя только чуть потревожили, а что будет, если он проснется?..
— Ну что ж, попробуем для начала отработанной глиной, — сказал Иван. — Давай, Витя…
Мы подавали в скважину раствор уже из второй ямы, свежую глину. А в первой загустел, покрылся коркой отработанный раствор.
Через яму перебросили толстую доску, привязали к ней веревку. Я разделся до плавок, обвязался другим концом веревки под мышками и влез в густую прохладную глину. Выбрал место с краю, где спуск положе (на середине с головой скроет), но и здесь было по пояс, потом засосало по грудь. Через край доски перебросили гофрированный всасывающий шланг насоса. На конце шланга — храпок, дырчатая металлическая рубашка. Я опустил храпок в глину и кивнул Ивану. Он крутанул ручку насоса, конец шланга у меня в руках вздрогнул, как живое существо, со всхрапом — отсюда, наверно, и название — всосал в себя первую порцию раствора. И первые песчинки и камешки, я руками почувствовал это, влипли, притянулись к мелким отверстиям храпка. Я содрал их, но поршень сработал второй раз, и новая порция острых камешков забила всасывающие отверстия. Хорошо, что ладони уже задубели, а то в первые дни, когда приходилось вот так, обдирал их в кровь. Так мы и работали: насос на малых оборотах и я, помогая ему изо всех сил. Иногда я не успевал, храпок забивался, насос гнал поршень вхолостую, и я торопился, отдирал шлепки глины с камешками, и шланг у меня в руках снова вздрагивал, всхрапывал, казалось, от удовольствия, и новая порция густейшего раствора шла в скважину.
— Не устал? — спросил Иван минут через пятнадцать.
— Нет, — ответил я. — Только перекурить надо. И почесаться, а то сил нет терпеть.
Меня засасывало, но веревка не пускала, натянулась, врезалась в тело. Я подтянулся, переступил, ослабил веревку и с наслаждением, раздирая кожу, расчесал те места, где она перехватывала меня под мышками. Жесткая была веревка, колючая.
Мейрам дал мне покурить, и я закашлялся: нет хуже курить из чужих рук…
— Поехали! — крикнул я Ивану, и он включил насос.
Часа полтора простоял я в яме, отдирая шлам от храпка, пока мы не убедились, что первый прорыв водоносного слоя мы заглушили, задавили.
Когда я вылез из ямы и бултыхнулся в трехкубовую железную емкость с водой, меня вдруг слегка закачало.
— Это от глины, — объяснил Иван. — На сердце давило.
К ночи скважина начала поглощать раствор. Он уходил туда, как в прорву.
— Водонос поглощает, — сказал Эрик. — Это хорошо.
И мы начали готовить новый раствор. Шестьдесят лопат глины на каждый замес. Еще шестьдесят, еще… Вращаются лопасти глиномешалки, вращаются в глазах лампочки на мачте, отчего-то начинает вращаться, проворачиваться в руках лопата…
Медленно, ох и медленно шла проходка. Я почти физически ощущал, как бессильно скребут в глубине, проскальзывают по кремневой скальной породе зубья бурового долота, сделанные из такого сплава, на котором зубило не оставляет и царапинки. Скребут, по сантиметру вгрызаясь в породу.
Но к утру «квадрат» вдруг резко, на глаз видно, пошел вниз.
— Сильный водонос, — сказал Иван. — Теперь держись, ребята.
И снова все повторилось, как на той скважине. Не помог ни раствор, ни цемент. Мощный напор воды снизу разжижал тяжелый столб густейшей глины и цемента, пробивался наружу слабой, тоненькой и страшной струйкой. Но теперь мы знали, что делать с ним, с самоизливом.
Сели, перекурили.
— Начнем, — сказал Иван. — Щас мы ее…
И началась работа адова — скоропалительный, срочный подъем бурового снаряда с глубины девяносто метров. Работа, подгоняемая страхом: а вдруг сейчас рванет на полную мощь? Тогда все. Тогда уже ничего не сделаешь.
Первая штанга, вторая, десятая…
Успели — фонтан не ударил, но все больше и больше воды переливается через горловину. Рвануть может в любую минуту. Надо спешить. Страх и злость подгоняют нас.
Теперь начинается самое главное — наш последний шанс в войне с самоизливом.
Мы закачали в скважину воду — разжижили столб раствора. (Это самый рискованный момент — вот сейчас-то, когда столб раствора не так сильно давит на водоносный слой, она и может рвануть.) И с лихорадочной поспешностью забросали скважину заранее поднесенными кусками глины, забили до самой горловины. Потом опустили буровое долото на тридцать метров — утрамбовали. Подняли. Еще раз забросали глиной. И начали медленно опускать снаряд, одну за другой наращивая штанги, разбуривая готовую уже скважину, втирая сухую глину в стенки, забивая водоносные слои.
Зато, когда мы опустили долото до забоя, скважина была как миленькая: ни движения, ни пузырька не появилось на поверхности.
— Так и на той скважине надо было, — сказал Иван, — а то растерялись, и я, как пацан, спаниковал…
— Хрен с ней, — замысловато выругался Мейрам, помянув, кстати, добрым словом милую нашу Юнджу, где бурили мы и горя не знали. — Давайте раствор готовить, сейчас ведь жрать начнет, прорва.