Третья Нога и есть Третья Нога. И никогда бы она не стала Пилорамой и Лесопилкой, если бы не увидел как-то Игнат на складе МТМ полуразобранную и списанную за ненадобностью бензопилу «Дружба» еще первых выпусков. Игната осенило. Литр водки — и она перешла к нему. Недели две возился он с этим железным хламом, и настал наконец, день, когда движок выстрелил раз, другой и не замолк, как всегда, а затарахтел громко и торопливо, словно радуясь прорезавшемуся голосу.
С этого лета и началась известность Игната Федина, ставшего своим человеком во всех окрестных селах: Успенке, Уткине, Романовке, Фурмановке, Раздольном… Мало того, люди из райцентра, никогда не видевшие Игната в глаза, при имени его тотчас же откликались: «А-а, Третья Нога, знаем…» Еще Игнатово изобретение называли Пилорамой, Лесопилкой, Комбайном, а то и просто — Колымагой.
Сегодня Игнат работает в Романовке, у Гали Рамазановой, обрусевшей татарки, живущей с двумя сыновьями в приземистом домике на краю села, напротив длинного, обшарпанного, похожего на амбар клуба. В ее дворе он чувствует себя хозяином. Да и не только у нее. Есть дома, где пол и столы блестят нездешней полированной и холодной чистотой, в углах стоят кресла под торшерами, а мясо и молоко хранят в громадных белых холодильниках — туда Игната почему-то не приглашают, там без него обходятся. А вот в таких, обнесенных изгородью из жердин, по старинке еще, где колья подгнили и завалились и никто на них внимания не обращает, некому потому что, — в таких домах Игнат всегда желанный гость.
Дрова свалены в глубине двора, под навесом. Игнат выбрал бревно покороче, плотно уложил его на землю и посередине вырубил топором широкий и глубокий паз. Теперь можно работать: бревна будут лежать в пазу надежно, не хуже, чем на козлах.
Мотор завелся с одного оборота. Игнат погонял его немного вхолостую, потом медленно подвел полотно к бревну, и когда металл зубьев врезался в нежную бересту и напрягшиеся руки ощутили первый толчок, Игнат слегка усилил нажим и почувствовал, как сочно вошли зубья в податливую древесину: запахло теплыми и влажными опилками.
Игнат пилил с привычным удовольствием, не спеша подкатывая новые и новые бревна, и мысли текли такие же привычные и неторопливые. Он думал о том, какие все же люди умные: вот, придумали пилу с мотором — ни пота, ни мозолей — пили да радуйся. Да разве только это. Много чего люди напридумывали такого, что и представить себе нельзя. И от того, что люди такие умные и много чего еще напридумывают, Игнату почему-то становилось легко и радостно. Потом он стал думать о том, какой он умный и находчивый человек, и как здорово он придумал себе машину и пилу, и как хорошо, что после зимы всегда наступает лето и он больше не ходит в пропахшую табаком контору, а сам себе хозяин: ездит по селам, пилит людям дрова и деньги зарабатывает, небольшие, конечно, деньги, не шабашник же он, и себе удовольствие, и людям хорошо. Взять, например, Галю Рамазанову: кто ей напилил бы дров, не будь его, Игната. Муж ее, совхозный тракторист, лет шесть назад поехал в город купить одежды к зиме, да так и не вернулся, до сих пор покупает. А Галя живет, не жалуется: зимой пацаны на центральной усадьбе, в школьном интернате, летом в пионерлагере, а сама она с утра до вечера на ферме. Зато и деньги есть, и дети устроены, и в институты поступят: Галя их вытянет, и себе на старость что-нибудь кроме пенсии останется. Раз в год Галя уезжает по путевке на юг. Возвращается тихая, похудевшая, и долго еще в глазах ее не угасает сухой и горячий блеск. Но кому какое дело до короткого бабьего праздника. У нее — месяц, а у него, например, целое лето — праздник. Кому какое дело.
Штабель бревен уменьшился почти наполовину, когда пришла с полуденной дойки Галя. Ни дети, ни тяжелая работа, ни годы не убили еще в ней женщину. Но это уже последний всплеск. Еще несколько лет, и от того малого, что пока есть, ничего не останется — одно только имя, что женщина.
— Как работается, Игнат? Смотри, здоровую ногу не отпили, — сказала она, устало садясь на скамеечку у входа в дом.
— Нога-то что! — с готовностью откликнулся Игнат. — Мне главное, чтобы последнее не отпилить. А ты про ногу…
— Да неужто еще не отпилил? — притворно изумилась Галя. — А я-то думаю: чего это девки по деревням ревмя ревут. Оказывается, от тебя, грозного… хахаля. Вон ты, оказывается, какие дрова пилишь?!
— Насчет дров мы мастаки! — подхватил Игнат. Ему нравился такой разговор. — Нас хлебом не корми, дай только дрова попилить. Было бы с кем, хе-хе-хе!
— Ну, ладно, — поскучнела вдруг Галя. — Проголодался, наверно. Сейчас накормлю…
В доме пахло картошкой, жаренной на сале, и грибным супом. Игнат прошел в комнату и сел за круглый стол, покрытый тяжелой скатертью в синих квадратах и сверху еще тонкой прозрачной клеенкой.
За эти восемь лет, что он ездил по селам, сложился своеобразный порядок угощения Игната, полностью соответствующий его незатейливым вкусам. Как всегда, как в любом доме здесь, на столе появилась поллитровая баночка самогонки, плотно закрытая белой капроновой крышкой, и глубокая тарелка соленых груздей. Грузди здесь вообще-то и за грибы не считаются: полным-полны ими березовые колки, скот их топчет. Они не для тонкого вкуса, но Игнату как раз и нравится в них эта прямая грубая острота.
Он налил Гале в старую граненую рюмку и себе в стакан недолил примерно на два пальца. Потом можно пить и понемногу, но первую, самую сладкую, на голодный желудок да с хорошей закуской — только так, чтобы сполна почувствовать всем ртом, глоткой, всем нутром обжигающую горечь.
Игнат медленно, наслаждаясь, выцедил стакан и посидел немного, закрыв глаза. И потом только начал жадно есть грузди, мыча от удовольствия. Галя закрыла банку крышкой и вынесла в сени, в холодок: во время работы Игнат больше стакана не пил. Все остальное — на вечер.
Августовское солнце, спрятанное за легкой дымкой облаков, только-только начало клониться к западу, когда на дворе Гали Рамазановой вновь оглушительно затарахтела бензопила. После обеда Игнат работал с особым удовольствием, приправленным острым чувством ожидания, нетерпения. Приближались самые приятные часы.
Ближе к вечеру с поля, с сенокоса, с ферм группами и поодиночке потянулись к селу мужики. Запыленные, усталые, веселые, пропахшие соляркой, бензином, навозом, сухим ароматом трав и земли.
— Здорово, Игнат!
— Здорово! Здоровей видали…
— Да уж здоровей тебя у нас не найдешь…
— Это точно: гля, сколько дров наломал…
— Ему бы еще ножовку, так он бы все леса вокруг поспиливал!
— Гы-гы-гы!
— Дай-ка я попробую, Игнат.
— Пили, если силу девать некуда.
— Дай, дай ему, Игнат, пусть попилит. Он в поле не наломался, работы ему мало.
— Ниче, жена его ночью доломает…
— А ты приди да помоги человеку…
— Шефская помощь, го-го-го!
— Нашелся, помощничек, ты со своей справься…
Мужики расселись на бревнах, закурили. В середине — Колька Дымков. Ничто его не берет, собаку. Каким был двадцать лет назад, такой и есть. Ростом с пацана, а поперек себя шире, шея как у бугая, железная колода, а не человек. Сидит, похохатывает, щурится от дыма…
— В первую весну пахали мы круглосуточно, — рассказывает Дымков лениво, вроде нехотя: знает, что никто его не перебьет, все слушать будут. Рассказывает так, что сразу видно: это только начало, а дальше будет подвох. — Гектаров много, людей мало: за рычагами засыпали. Привезли раз обедать, собрались мы, а Игната нет. И трактора нет, не видно и не слышно. А он вот здесь пахал, у озера. Перепугались мы: черте что, средь бела дня трактор сквозь землю провалился. А камыш вокруг озера тогда сплошной был — стена. Это потом его на камышитовые плиты поскашивали. Смотрим, вроде просвет в нем, да какой просвет, дорога целая пропахана, а метрах в двадцати от берега, на чистой воде, одна только кабина трактора торчит. Заснул Игнат за рычагами и въехал в озеро. Ну, похохотали мы: хорошо, дескать, что двигатель заглох, а то уплыл бы наш Игнат к такой-то матери. Кричим, кричим — никто не отвечает. Делать нечего, разделся я, полез. А вода еще холодная… Залез в кабину, а Игнат там, жив-здоровехонек, храпит, аж пар изо всех дыр идет. Я его мать-перемать, а он мычит только и руками и ногами от меня отпихивается. Ну, растолкал я его, протер он глаза, увидел, что кругом вода, и побелел весь, задрожал и давай орать дурным голосом. «Колька! — кричит. — Я живой или нет, Колька?!»
И Дымков изобразил, как затрясся Игнат и начал ощупывать себя скрюченными пальцами: при этом выпучил от деланного ужаса глаза и губы у него тряслись. Мужики хохотали, и Игнат заливался вместе с ними, и сморщенное лицо его сияло: вот, мол, какие мы были, не вам чета.
Тихий предвечерний час опустился на село. В такое время только и посидеть на людях, поговорить неспешно о житье-бытье, о дне минувшем и дне завтрашнем. И хорошо, когда есть где собраться, и не просто так — тары-бары, а вроде как за делом.
Сидят мужики, курят, разговаривают. А пила тарахтит, чурбаки отваливаются один за другим, все идет вроде само по себе, незаметно, между делом. И только когда распилено было последнее бревно, и умолк на приглушенной дробной очереди мотор, и стало неожиданно тихо — все вспомнили про свои дела, засобирались.
— Ты давай почаще сюда, — сказал Дымков. — А то я здесь один остался, они ж все потом уже приехали…
— Будь здоров, Игнат!
— Покеда!
— Приезжай, не забывай Романовку.
— Если хочешь, мы тебе еще одну Третью Ногу сделаем…
— Будешь вроде капиталиста — на двух машинах сразу…
Вечером, допив самогон, осоловев и разомлев, Игнат разболтался.
— Жить, Галя, — хорошо! — говорил он. — Поверишь, так паскудно бывает иногда, дальше некуда. А вспомнишь, что живешь — и радуешься. Там ведь ниче не будет — брехня все это. Я один раз умирал, двое суток без сознания валялся — там уже был, у самых дверей — ниче там нет. А люди не могут жить, не могут… Все они собачатся, все им надо больше, чем у других, все не поделят чего-то. А чего делить? Будь ты хоть трижды богач, хоть трех «Жигулей» купи — все равно три жизни не урвешь. Кому сколько суждено, а потом придет старик Кондратий и… Эх! Жизни, Галя, радоваться надо. Ра-до-вать-ся!