– Ну что ж, – улыбнулась Лиза сквозь слезы, – как-нибудь прорвемся.
– Я не хочу прорываться. Болезнь не оставила мне выбора, так позволь мне самому выбирать хотя бы из того немногого, что осталось. Жизнь в одиночестве не будет, наверное, очень счастливой, но все равно это не так мучительно, как сесть тебе на шею под предлогом, что любовь побеждает все.
Лиза заплакала, и Руслан подал ей свое полотенце. Не зная, как еще утешить любимую, он легонько сжал ее коленку и подумал, какое счастье было бы сейчас повалить Лизу рядом с собой, обнять изо всех сил и жадно целовать ее соленое от слез лицо. Как-нибудь замкнуть дверь, и чтобы она раздетая забралась к нему под одеяло, и он всем телом чувствовал ее… Руслан скрипнул зубами от желания, а потом сообразил, что должен быть так же отвратителен ей, как он отвратителен сам себе.
– Есть ли способ тебя переубедить? – глухо спросила Лиза из-за полотенца. – Я не знаю, ты так хорошо анализируешь ситуацию, а я не могу ничего тебе возразить, кроме того, что люблю тебя и хочу быть с тобой. Но это, как я понимаю, для тебя не аргумент.
Руслан покачал головой и убрал руку с Лизиного колена:
– Нет, не аргумент.
– Тогда, наверное, не нужно больше тебя мучить, – всхлипнула она.
Лиза поднялась. Уходя, она хотела оставить ему продукты, целый пакет, но Руслан сказал, что ничего от нее не примет. Пусть Лиза отдаст все постовой сестре, а та распределит еду между бомжами, которых у них всегда человечек-другой ошивается в отделении.
Когда дверь за возлюбленной закрылась, он взял телефон. Она сказала, будет ждать его звонка, и надо срочно удалить Лизин номер, пока решимость его крепка.
«Удалить?» – спросил телефон, и Руслан, чертыхнувшись, нажал отмену.
Зиганшин взглянул на часы. Почти восемь, через несколько минут Лиза должна привести своего гениального психиатра. Мстислав Юрьевич прошелся по кабинету, подровнял стулья возле приставного стола для заседаний, открыл на компьютере свои таблицы и проверил в кофемашине воду и зерно.
Вдруг чувство свободы, и то, что ему никуда не надо торопиться, показалось неправильным, он спохватился, что должен ехать с Наташей в гипермаркет, и потянулся к телефону, прежде чем вспомнил, что сестры больше нет.
Он сел, и, стиснув голову в ладонях, пытался понять, что она действительно умерла, потому что все это казалось ему просто страшным сном.
В три минуты девятого дверь приоткрылась и вошел высокий худощавый человек с некрасивым, но очень притягательным лицом.
Будучи в молодости неплохим боксером, Зиганшин по достоинству оценил разворот рук своего гостя. Чувствовалась в нем скрытая сила, которую не могли замаскировать ни мирное выражение лица, ни идеально отутюженный, очевидно, дорогой костюм.
– Разрешите представиться, Макс Голлербах, – сказал вошедший.
– Мстислав Зиганшин, – буркнул начкрим, на секунду обрадовавшись, что есть люди с еще более дурацкими именами, чем у него, – а где Лиза?
– Елизавета Алексеевна, к сожалению, не сможет присутствовать. У ее молодого человека возникли серьезные проблемы со здоровьем, и она поехала к нему. Просила вам передать, что сегодня без Ватсона.
Зиганшин ухмыльнулся. Приятно было слышать, что Лиза в их тандеме отвела себе более скромную роль.
Взяв с Макса обещание молчать, Зиганшин рассказал все, что успел выяснить.
Голлербах оказался из тех редких людей, которые умеют слушать. «Что ж, в его специальности без этого никак», – с усмешкой подумал Мстислав Юрьевич, наблюдая, как гость делает пометки в блокноте, таком же аккуратном, как он сам. Удивительно, что авторучка у него оказалась самая простая, одноразовая, а не какой-нибудь там паркер с золотым пером, как логично было бы предположить по его виду. Зиганшин тоже покупал ручки десятками в киоске по дороге на работу, рассуждая, что чем меньше у тебя вещей, о которых стоит беспокоиться, тем лучше.
– Я согласился прийти, потому что многим обязан Елизавете Алексеевне, – сказал Голлербах чопорно, когда начкрим закончил свой рассказ, – и очень хотел бы оказаться вам полезным, но все дело в том, что я не судебный психиатр. Иногда меня включают в комиссионные экспертизы, вот и весь мой опыт.
– Судебники определяют вменяемость и дееспособность, а у меня к вам вопросы совсем другого рода. Что это вообще может быть? Почему вдруг такая активность шизиков?
– Затрудняюсь ответить. Чтобы вынести хоть сколько-нибудь компетентное суждение, мне необходимо побеседовать с пациентами или, на худой конец, изучить их медицинскую документацию. Вы говорите: «активность шизиков», между тем это могут оказаться совершенно разные заболевания. Возможно, наркотическое опьянение, а никакая не шизофрения.
– А странности в поведении?
Усмехнувшись, Макс пожал плечами:
– У кого их нет? Знаете, свидетельства близких зачастую бывают очень ненадежны. А уж посторонние всегда что-то напридумывают, особенно если сами не обладают высоким интеллектом. Да боже мой, если вы спросите моих коллег, не замечали ли они чего странного за мной, они такого наговорят, что вам ничего другого не останется, кроме как определить меня в психиатрический стационар.
– Согласен. Но анализы не показали следов наркотических веществ ни у кого из них.
– Есть такие, которые не определишь. Без информации наш разговор – всего лишь бесплодное умствование. Если угодно, я попытаюсь получить доступ к историям этих несчастных и вынести собственное суждение, хотя у меня нет оснований не доверять коллегам.
Зиганшин начал раздражаться от высокопарного стиля своего собеседника:
– Ну а в рамках бесплодного умствования что можете сказать? Могли эти пацаны объединиться?
Голлербах покачал головой:
– Крайне сомнительно. В медицине, конечно, бывает все, даже то, чего не бывает, но шизофреники обычно действуют в одиночку. Знаете, в шестидесятые годы появилась так называемая «антипсихиатрия». Ее сторонники считали, что психиатрию нельзя отнести к медицинской дисциплине из-за отсутствия объективных методов диагностики, и психические заболевания определяются на основе анализа поведения человека, которое расценивается как нормальное или ненормальное только исходя из социальных критериев и оценок. Другими словами, психиатрия есть инструмент социального контроля и политического принуждения, орудие подавления инакомыслия, политической репрессии, морального и физического насилия.
– О как!
– А к медицинской науке психиатрию относят только для того, чтобы придать ей респектабельность, выгодно отличающую ее от такого явного средства политического террора, как, например, полиция, – Голлербах улыбнулся. – В общем, сумасшедших называли лицами, испытывающими жизненные проблемы, и они объединялись в терапевтические сообщества, где помощь, по замыслу антипсихиатров, должна была оказываться в виде взаимной поддержки. Но сообщества эти быстро распались, главным образом потому, что каждый из членов существовал на своей волне, и с взаимной поддержкой ничего не вышло.
– А секты тогда как?
– О, туда вступают люди с особым складом личности. Я мог бы вам прочесть целую лекцию на эту тему, но, как понимаю, сейчас у нас другие задачи.
Зиганшин кивнул и заметил, что, если бы молодые люди состояли в секте, это было бы известно их родным, потому что адепты всяких идиотских учений обычно склонны пропагандировать их всем подряд. А у них пока нет данных, что ребята вообще были знакомы между собой.
– А в социальных сетях смотрели? – спросил Голлербах. – Знаете, любопытное явление, психически больные обычно испытывают трудности в общении, но в виртуальном пространстве чувствуют себя как рыба в воде.
Тут в дверь постучали, Зиганшин нелюбезно рявкнул: «Войдите!» – и на пороге появилась Лиза.
– Разрешите к вам присоединиться? – сказала она глухо и, не дожидаясь приглашения, села напротив Голлербаха.
– Что с Русланом? – быстро спросил Макс.
– Ему не хуже, не волнуйтесь. Выглядит неплохо, насколько я успела рассмотреть.
– Тогда почему у тебя такой вид, будто судьба своей неумолимой рукой топила тебя в тазике с отчаянием?
– Да, Елизавета Алексеевна, в чем дело?
– Он меня выгнал, и давайте больше на эту тему говорить не будем.
– Нет уж, давайте будем! Может, тебе стакан налить?
Лиза покачала головой.
– Он считает, если остался без ноги, то у нас нет будущего. Так что зря вы, Максимилиан Максимилианович, нарушили врачебную тайну и все мне рассказали.
– Я держался, но когда вы мне сами позвонили… Не волнуйтесь, Елизавета Алексеевна, я с ним еще поговорю.
– Не надо! Я пока ехала сюда, подумала, а что, если бы со мной что-то подобное случилось? Тоже я должна была бы сказать, что больше не люблю его?
– Нет, Лиза, тут другое, – перебил Зиганшин, – он же мужик, кормилец. Да не волнуйся, расклад прикинет – отойдет. Я когда в командировках был, у нас несколько ребят покалечились. Тоже сначала чудили будь здоров, и пили, и все такое, а потом все равно вернулись в нормальную жизнь.
– А вы в горячих точках были?
– Ну а как думаешь у меня карьера завязалась? За красоту одну? Короче, отставить плакать. Все наладится, точно тебе говорю.
Лиза всхлипнула, и Зиганшин подавил странное желание погладить ее по голове. Вот так бывает, живешь-живешь, презираешь человека, а иногда и посулишь ему провалиться сквозь землю за то, что он твою отработанную схему спускает в унитаз, а потом оглянуться не успеваешь, как становишься поверенным его тайн, и не знаешь, что бы такое придумать, чтобы ему стало полегче.
– Если хочешь, я могу с твоим мужиком поговорить, – буркнул Мстислав Юрьевич, – но лучше сейчас оставить его в покое. Сам должен все обдумать и понять, а если давить, то сделает наоборот чисто из упрямства.
– Я вообще-то сюда приехала забыться в работе, – сказала Лиза сухо, – а не для того, чтобы вы мне в душу лезли. Так что, если никто не возражает, давайте вернемся к нашим делам.
– Макс как раз высказал гипотезу, что эти гаврики познакомились в социальных сетях. Фактически нам доступен только компьютер Олега Карпенко, странички остальных надо искать и взламывать.