На службе пускай Шаларь порулит, почувствует вкус и бремя власти, может быть, меньше будет критиковать начальника, по бизнесу кое-где Элина приглядит… Тут Зиганшин подумал, что можно было бы ее мобилизовать в няньки, только чему хорошему дети научатся у бывшей проститутки?
Он взял корзину и пошел в погреб за картошкой. Прошлогодняя, но вполне еще съедобная. Кроме того, на полке нашлись еще банка огурцов и несколько рыбных консервов, очевидно купленных на черный день и благополучно забытых. Зиганшин посмотрел: срок годности еще не вышел, вот и прекрасно. Вырисовывается перспектива вполне сносного ужина, и ехать никуда не надо.
А как зовут племянников, скоро выяснится, они ж как-то обращаются друг к другу…
Зиганшин сообразил, что имена детей можно прекрасно посмотреть в их документах, и засмеялся. Прожженный мент, он должен был быстрее додуматься до этого.
Костыли, которые Ян Александрович позаимствовал в травматологии, оказались тяжелыми и не очень удобными, но Руслан решил, что так лучше. Быстрее накачает мускулатуру и встанет на протез.
Как только разрешилась пневмоническая инфильтрация, он стал заниматься физкультурой, сначала гантели и пресс, потом начал осторожно отжиматься под контролем Макса, а когда встал на костыли, сразу спустился в зал ЛФК, вечно пустовавший, и подолгу зависал на шведской стенке и турнике.
Руслан боялся фантомных болей, но Колдунов оказался мастером ампутаций, и культя почти не беспокоила. В каком-то смысле самочувствие Руслана даже стало лучше, он только после операции понял, как изматывало постоянное грызущее чувство в ноге. Наверное, если бы он раньше сообразил сделать снимок, ногу удалось бы сохранить, но зато его годами травили бы антибиотиками, а гнойный процесс все равно бы тлел и привел бы к амилоидозу почек или чему-нибудь в том же духе.
Ему было немного стыдно выходить из палаты, он не хотел, чтобы сотрудники видели, как он, прежде такой здоровый и быстрый, теперь еле ковыляет на костылях, вместо хирургической формы одетый в спортивный костюм, со штаниной, заправленной за пояс, поэтому Руслан предпринимал свои вылазки вечерами или в выходные дни, когда оставался только дежурный персонал.
Сегодня была суббота, и он отважился выйти в больничный садик. Взял телефон, проверил резиновые набалдашники у костылей и потихоньку двинулся.
Стоял пасмурный денек, но солнце кое-где пробивалось сквозь серую жемчужную пелену.
Руслан двинулся мимо кустов шиповника, красные цветы которого потускнели в сумраке хмурого дня. Вдруг вспомнилось, что по-латыни он называется собачья роза.
В глубине сада, скрытая зарослями жасмина, сплошь покрытого белыми цветами, стояла часовня, и Руслан направился туда.
Эта старая церквушка, построенная очень просто, никогда не признавалась памятником архитектуры и долгое время стояла запертой, потихоньку разрушаясь. Потом ее наскоро отреставрировали, и часовня снова заработала.
Маленькая, покрытая синей краской луковка купола красиво смотрелась на сером небе, а чайки, летавшие вокруг с протяжными криками, наоборот, на фоне туч походили на собственные тени.
Руслан улыбнулся, вспомнив, как они со Спасским смеялись над молоденьким отцом Михаилом, пришедшим служить в часовню. Колдунов в силу возраста, а Мила в силу своего пола рассуждали, что Бога, конечно нет, но если вдруг есть, то нечего с ним обострять отношения, а Руслан с Андреем Петровичем вели себя под стать комсомольцам двадцатых годов, а когда отец Михаил загремел к ним с аппендицитом, позволяли себе шуточки на грани дурного вкуса.
Решив дойти до часовни и обратно, Руслан двинулся вперед и с некоторой опаской увидел тощую фигуру отца Михаила, облаченную в простую черную рясу.
«Сейчас скажет: ага, безбожник, так тебе и надо», – поежился Руслан и хотел быстро повернуть обратно, но Михаил сам подошел к нему и поздоровался.
– Здравствуйте… эээ… отче, – замялся Руслан, не зная, как обращаться к служителю церкви.
– Называйте меня Мишей, Руслан Романович. Вы хотите зайти?
– Нет-нет! Боюсь, мне по ступеням еще не подняться, и я ничего не взял с собой.
– Да что же нужно? Вы устали, наверное?
Михаил показал на скамейку перед входом, предлагая ему сесть. Руслан засомневался, стоит ли, тем более что на скамейке уже сидел бомж по кличке Ипохондрик. С наступлением холодов у этого гражданина мира сразу обострялись все существующие и несуществующие болезни, и по молчаливой договоренности врачей экстренной службы он кочевал с одного отделения на другое, пока не наступала весна.
– Боюсь, – сказал Руслан, – что мне милостыню начнут подавать, если я присяду тут.
– Если от чистого сердца, так оно и незазорно.
Руслану стало стыдно за свои прошлые издевательства над Мишей, как они обзывали его «смежником» и возмущались, почему граждане не пишут на него жалобы, что плохо молился.
Он сел на краешек лавки, стараясь не вдыхать воздух со стороны Ипохондрика.
– Что же делать? Молиться? – спросил Руслан у Михаила. – Но я не знаю ни одной молитвы.
– Это дом Господень, – сказал отец Михаил спокойно, – он вездесущ, и все про вас знает, так что не надо ни роптать, ни молиться. Просто побудьте здесь и послушайте в своем сердце, что он скажет вам.
Он быстро перекрестил Руслана и куда-то заторопился, может быть, к умирающему или по своим делам.
Руслан посмотрел, как чайки кружат вокруг креста и сквозь прореху в тяжелой туче пробивается одинокий солнечный луч. Потом перевел взгляд на Ипохондрика, на его физиономию кирпичного цвета и живописные лохмотья. Бомж неожиданно улыбнулся, обнажив воспаленные десны и черные обломки зубов.
«А ведь тоже человек и тоже бывает счастлив», – подумал Руслан, улыбнулся в ответ, но на всякий случай прибрал костыли к себе поближе.
«За что мне это?» – Вопрос, конечно, риторический, но каждый человек задает его себе, попав в тяжелые жизненные обстоятельства.
«Чем я заслужил стать инвалидом во цвете лет?» – Руслан пытался отгонять от себя эти мысли, но сейчас, сидя на скамейке возле часовни в компании вонючего бомжа, стал, кажется, нащупывать ответ.
«Это из-за Оли, – понял он, – я слишком долго внушал себе, что делаю для нее все возможное и даже больше, я гордился собой, что не бросаю больную жену, и совсем забыл, что сам виноват в ее недуге. Я не хотел мириться с тем, что она не может забеременеть, вот и все. Оля боялась операции и не хотела ее делать, но я не желал смириться с ее физическим недостатком. Я отказывался признать, что она бесплодна, что не сможет дать мне того, что я хочу, и мечта о ребенке пересилила беспокойство за здоровье жены. Я не принял ее такой, как она есть, вот и получил. Болезнь сделала меня совсем не таким, как я хотел бы быть, и я ничего не могу с этим поделать. Никак не могу изменить. Ирония… Я хотел изменить то, что менять было не в моей компетенции, и судьба посмеялась надо мной, показав, как это бывает, когда тебя меняют против твоей воли».
Руслан вздохнул и вдруг почувствовал себя легко и свободно, будто гора с плеч свалилась.
Бог, или судьба, или просто случайное стечение обстоятельств, но все, что с ним произошло, – логично и изящно, как шахматная партия, и очень может быть, что это проявление великой милости небес, которые рассудили так, что у него получилось искупить свою вину.
«Но еще большая ирония, что сейчас ты занимаешься тем же самым, – ехидно сказал внутренний голос, – думаешь, что ты весь такой просветленный, смирился, а на самом деле ни черта подобного. Ты опять все выкручиваешь, тянешь одеяло на себя и хочешь, чтобы полегче было. Какого черта? Есть Лиза, вы любите друг друга, у тебя одна нога. Все очень просто! Ты хочешь быть с этой женщиной, так будь с ней хоть без ноги, хоть без головы. Нельзя решать за нее. В прошлый раз ты решил за Олю, потому что хотел детей, а сейчас решаешь за Лизу, потому что боишься. Гордыня у тебя прямо какая-то неимоверная».
Уже в подъезде Зиганшин понял, что попал в дом, где живут богатые люди. Чопорная консьержка выглядела как классная дама из института благородных девиц, в большом мраморном холле стояло несколько дорогих велосипедов, на подоконнике цвели какие-то экзотические растения, а на противоположной от окна стене располагалось широкое зеркало в полный рост, шкаф с книгами и журнальный столик. Дело было не в том, что зеркало какое-то особенное, венецианское, или столик красного дерева, нет, все это было вполне обычным, но сам факт, что люди позаботились о своем комфорте и не опасаются, что он мгновенно будет нарушен, говорил об их достатке и уверенности в себе. Здесь никто не мочился в лифте, не крал велосипедов, а взяв с полки книгу, по прочтении ставил ее обратно, да еще и прибавлял какую-нибудь свою.
Показав консьержке удостоверение, Мстислав Юрьевич поднялся по лестнице и позвонил в квартиру.
Наташа скрывала имя своего возлюбленного от всех, в том числе и от брата. И от брата, пожалуй, особенно тщательно, опасаясь, что он станет как-нибудь мстить за ее несостоявшееся женское счастье.
После смерти сестры он общался с ее лучшей подругой Светой, и та сообщила, кто отец Наташиных детей, попросив Зиганшина связаться с ним и рассказать о гибели подруги. Впрочем, если бы она не назвала имени, он легко бы вычислил возлюбленного сестры из списка контактов в телефоне. Среди сухих фамилий Сашенька был один.
Отец Наташиных детей, единственная любовь ее жизни, даже не соизволил прийти на похороны. Зиганшин потом несколько раз звонил ему, но тот сбрасывал, поэтому начкрим рассудил, что, если человек не хочет по-хорошему, пусть будет по-человечески, и пробил адресок.
Сашенька трудился заведующим отделением реанимации в клинике, где Наташа работала терапевтом, имел жену, начмеда одной из ведущих питерских больниц, и, вероятно, был счастлив.
И самый грустный парадокс, что именно роман с Наташей, скорее всего, был тем самым фактором, на котором держался Сашенькин брак. Когда твоя жена добилась в жизни гораздо большего, чем ты сам, пусть даже дома она прячет свои диктаторские замашки и превращается в милую и беспомощную кошечку, все равно ты знаешь, что она – круче тебя. И становится как-то грустно, но тут ты вспоминаешь, с каким обожанием смотрели на тебя глаза другой женщины, для которой ты настолько прекрасен, что несколько минут в неделю рядом с тобой – уже счастье для нее, и успокаиваешься. Думаешь, что у тебя есть рабыня, и сразу легче на душе. Ну и мыслишка, что вот жена у тебя умная, а ты ее все же обманываешь, она тебя заставляет делать, что не хочется, ты, конечно, сделаешь, кошелек-то в ее руках, но потом пойдешь и трахнешь другую бабу, и попустит.