ипом и Константином как образом Логоса: так, на одном уровне Логос приготовил Царство Небесное для Отца, и на более низком уровне Константин ведет всех людей на земле к Логосу. Христианский император, в отличие от его языческих предшественников, не может сам быть богом, но он может быть определен как вице-регент Бога на земле, его друг и образ Логоса как посредника между Богом и творением. Так, правление истинного императора является отражением небесного Царства Божьего»[455]. Как видно, в данном случае Евсевий прямо воспроизводит идеи эллинистических философов-неопифагорейцев, первоначально служившие обоснованием господства эллинистических царей, а теперь оказавшиеся еще более уместными для создания идеологии христианской Империи[456].
Аналогичным образом, многие формы почитания императора, установившиеся при Диоклетиане, продолжали существовать и в христианской Римской империи. Как отмечает М.Л. Варминд, «продолжение императорского культа в христианском римском государстве может быть засвидетельствовано тем фактом, что изображения императора сохранили свою святость и продолжали оставаться объектом почитания и поклонения. Знамения, происходившие с императорскими статуями, описания которых мы в большом количестве находим у дохристианских писателей, например, Светония, теперь рассматриваются как выражение божественной воли. Более того, оппоненты Юлиана Отступника жаловались, что Юлиан повелел размещать его изображение среди нехристианских богов, так что люди, почтительно почитавшие изображение императора, ненамеренно воздавали честь богам. К этому времени то, что образ императора необходимо чтить, больше не ставилось под сомнение»[457]. Во времена императора Юстиниана (483–565) происходит окончательное формирование христианской имперской идеологии. По мнению Юстиниана, создателя получившего общеевропейскую известность «Кодекса Юстиниана», «Бог подчинил императору самые законы, посылая его людям как одушевленный закон» (Новеллы Юстиниана 105, 2, 4). Юстиниан еще более усложнил дворцовый церемониал, стремясь дополнительно возвысить статус императора. С Митчелл отмечает, что «Прокопий едко критикует Юстиниана и Феодору за то, что они требовали от членов Сената исполнять крайние и унизительные формы проскинесиса, соответствующие поведению рабов перед своими хозяевами. Идеология подобного деспотизма, отражающая аналогичные практики современного Сасанидского двора, состояла в том, что все человечество должно унизиться перед всемогущей и практически божественной властью императора»[458].
Со времен Юстина II (520–578) византийский император начинает именоваться imperator ex Deo («император от Бога»); «реальным воплощением этого принципа становится двухместный византийский императорский трон, одно из мест которого предназначено для осязаемого в проскинезе Царя земного, другое – для умозрительного Царя Небесного»[459]. Византийское искусство и придворный церемониал отчетливо указывают на то, что постепенно сформировалось устойчивое соотнесение императора с Иисусом Христом. Так, «иконография Иисуса Христа как Пантократора в Византии была первообразом для императорской системы изображений»[460] – практически все связанные с Христом Пантократором иконописные сюжеты имели параллели в изображениях византийских императоров. В богослужениях Страстной недели император служил живым изображением Христа – в канун Вербного воскресенья он изображал въезд Христа в Иерусалим, а в страстной четверг омывал ноги беднякам в воспоминание об омовении ног апостолам[461]. Д. Ангелов резюмирует сущность византийской имперской идеи таким образом: «Центральным идеологическим принципом всех имперских речей была божественность императора. Прилагательное “божественный” и добродетель “божественности” постоянно приписываются императору <…> Император описывался как подражатель Бога и Христа – не только в придворных речах, но в преамбулах к канцелярским документам, которые представляли щедрость императора как подражание бесконечных божественных благодеяний человечеству. Риторы стремились цитировать и повторять старые образы особых отношений между правителем и Богом <…> Хотя представление о священной власти было повсеместным в византийской имперской пропаганде, степень божественности разнилась от речи к речи. После 1261 года панегиристы Палеологов делают особенно сильные утверждения о божественности императора, даже в преувеличенных выражениях утверждая, что он участвует в божественной сущности»[462].
Византийские императоры наследовали и религиозные полномочия римских императоров. Как известно, римский император был одновременно pontifex maximus, верховным жрецом римской государственной религии. Соответствующим образом император в некотором смысле стал главой Церкви. Уже Евсевий Кесарийский характеризует императора Константина как внешнего епископа Церкви. Власть императора над Церковью в некотором отношении превышала власть патриарха, который получал свою власть от императора[463]. Со времен Константина церковные соборы созывались по решению императора, императоры председательствовали на соборах и, в конечном счете, определяли их решения. Как отмечает Дж. Б. Бьюри «канонические постановления, прошедшие на Соборах, не становились обязательными, пока они не были утверждены императором; императоры издавали эдикты и законы относительно чисто церковных дел совершенно независимо от Соборов»[464].
Римско-византийская модель сакрализации императорской власти в конечном счете стала образцом для многих последующих государств – Халифата, Священной Римской империи, Османской империи, Российской империи и многих других государственных образований. В этом смысле мы можем сказать, что сакрализация власти, являющаяся ярчайшим проявлением гордыни земных царей, претендующих на божественные полномочия, продолжала жить в преемниках Рима вплоть до их исторического падения. Сначала эпоха Просвещения и последовавшая за ней Французская революция, а затем всемирные революционные потрясения XX столетия означали десакрализацию власти, разрушение институтов, в той или иной степени воспринимавшихся как священные. Пользуясь терминологией Макса Вебера можно говорить о том, что в XVIII-XX веках происходил глобальный процесс смены структур традиционного господства структурами легального господства, переходным периодом между которыми зачастую становились неустойчивые структуры харизматического господства революционных или контрреволюционных диктаторов. Таким образом, традиционные структуры власти, основанные на сакральности и авторитете, но по сути глубоко авторитарные и иррациональные, в исторической перспективе постепенно сменяются более рациональным и гуманным легальным господством, основанным на разумной природе человека. Воцарение Сына Человеческого вместо символизируемых чудовищными животными мировых империй может служить прекрасной символической иллюстрацией этого процесса. Примечательно, что идеология сакрализации власти, характерная для большинства когда-либо существовавших мировых империй, была последовательно осуждена уже авторами библейских книг. Правители, претендовавшие на божественное происхождение своей власти, в Библии последовательно уподобляются мифологическим фигурам мятежников и чудовищ, пытавшихся узурпировать полномочия богов. В книге Исаии вавилонский царь уподобляется мятежной утренней звезде, Хелелю бен Шахару (Ис 14), в книге Иезекииля царь Тира сравнивается с Адамом, возжелавшим уподобиться Богу (Иез 28), в книге Даниила мировые империи сопоставляются с чудовищной армией Тиамат, пытающейся свергнуть владычество богов (Дан 7). Таким образом, претензии авторитарных, тиранических и иррациональных систем на сакральность не только не имеют основания, но и являются примером гордыни, «хюбрис», попыткой узурпации полномочий, принадлежащих одному Богу.
Из имперских претензий на божественное происхождение или, по крайней мере, божественную санкцию на свою власть, следует другое проявление гордыни мировых империй – их стремление к абсолютному господству, возможному лишь для Бога, то есть узурпация божественных полномочий. Оно предполагает все большее расширение владений империи вплоть до абсолютного мирового господства. Идея всемирного господства действительно традиционно была важнейшей частью идеологии практически всех имперских государств. Из этой черты идеологии мировых империй непосредственно вытекает еще одно их качество, отмеченное в книге Даниила, – стремление к непрерывной военной экспансии с целью расширить свое владычество до конечных пределов Ойкумены.
Идея универсальной власти монарха была характерна уже для первых монархий Древнего Востока. Так, правивший в XXI веке до н.э. шумерский царь Шульги называл себя «царем четырех стран света» и «богом всех стран». Однако наиболее последовательное и практическое воплощение перечисленные принципы нашли в идеологии и политической практике первой мировой державы Ближнего Востока – Ассирии. Их основными принципами стало всемирное господство бога Ашшура и его представителя на земле в лице ассирийского царя. При этом примечательно, что сам бог Ашшур, не имеющий никаких параллелей в мифологии других семитских народов, на самом деле является обожествленным городом Ашшур, древней столицей Ассирийской державы. Таким образом, Ашшур есть, в некотором смысле, сама обожествленная ассирийская империя. Ш.З. Астер описывает имперскую идеологию Ассирии следующим образом: «Когда во втором тысячелетии Ассирия стала империей, атрибуты Энлиля, традиционного верховного бога шумеро-аккадского пантеона, ассимилировались с образом Ашшура