На этом же вечере я поделился своим первым впечатлением от Сергея Васильевича с одним из присутствовавших там русских художников. «Сергей Васильевич так застенчив лишь в обществе, – сказал мне художник. – А увидели бы вы его дома, среди родных или с друзьями! Он разговорчив, остроумен, но… о своем искусстве, о музыке и там говорит мало».
Разговаривая с Сергеем Васильевичем, я обратил внимание на то, как обаятелен Шаляпин, когда он «в духе». Сергей Васильевич улыбнулся, отчего сразу стал как-то проще, «домашней», и согласился: «Да, в этом у Феди нет соперников, он умеет быть обворожительным». Улыбаясь, Сергей Васильевич следил глазами за Шаляпиным, внутренне любуясь им.
Рахманинов согласился позировать мне. Работа над бюстом шла в дневные часы – вечером он выступал в концертах. Руки пианиста… Всякий знает, как они красивы – длинные сильные пальцы, их трепетность, легкость… На безымянном пальце у Рахманинова кольцо. Оно глубоко врезалось в телесную мякоть, отчего палец выглядит уродливо. Я прошу Сергея Васильевича на время позирования снять кольцо.
– Это обручальное кольцо. Мне надели его при венчании. Кольцо – знак верности. Оно будет на этом пальце до моей смерти.
Рахманинов был болен. Посидев некоторое время неподвижно, безмолвно поднимался, прохаживался по студии, потом ложился на диване и вытягивал руки вверх. Его мучил ревматизм.
Как сейчас, помню Сергея Васильевича, сидящего на стуле у меня в мастерской в своей любимой позе – со сложенными на груди руками. У него всегда был немного усталый вид, он казался задумчивым, углубленным в себя. Быть может, поэтому со стороны создавалось впечатление, что перед вами строгий, педантичный человек. Но это было далеко не так. Сергей Васильевич был человеком величайшей скромности.
Лицо Сергея Васильевича было находкой для скульптора. В нем все было просто, но вместе с тем глубоко индивидуально, неповторимо. Есть в жизни лица, которые достаточно увидеть хотя бы на мгновение, чтобы потом помнить долгие годы. Рахманинов был очень высок ростом, и, входя в комнату, он всегда, словно по выработавшейся привычке, наклонялся в дверях. У него был чуть приглушенный, низкий голос, большие, но очень мягкие и нежные руки, движения его были спокойны, неторопливы; он никогда не двигался и не говорил резко. У него были правильные черты лица: широкий, выпуклый лоб, вытянутый, чуть с горбинкой нос, глубокие, лучистые глаза. Рахманинов был всегда коротко острижен, отчего голова его казалась маленькой на таком длинном, большом теле. Лицо Сергея Васильевича иногда напоминало мне лик кондора, с резкой определенностью крупных, словно вырубленных, черт. Но вместе с тем оно всегда поражало своим глубоким и возвышенным выражением и особенно хорошело, преображалось, когда Сергей Васильевич смеялся.
В перерывах между сеансами мы пили чай и беседовали. О чем бы мы ни говорили, мысли Сергея Васильевича неизменно возвращались к Родине. Мы заговорили об имении Рахманинова в Швейцарии, на берегу озера, а разговор приводил нас на берег другого озера – Ильмень в Новгородской земле, на родину Сергея Васильевича. Сергей Васильевич мог бесконечно долго, восторженно говорить о родной его сердцу природе как тончайший художник, которому известны все ее малые и большие тайны.
Рахманинов мучительно тосковал по Родине. Ощущение Родины, России всегда жило в нем, никогда не угасая. Он жадно интересовался всем, что приходило из Советского Союза, и этот интерес его к обновленной своей Родине был искренен и глубок. Я убежден – это по-своему сказалось в постепенном возрождении творчества Сергея Васильевича, создавшего в 30-е годы такие сочинения, как «Русские песни», «Рапсодия на темы Паганини» и особенно третья симфония, названная известным музыковедом академиком Б. В. Асафьевым «глубоко русско».
Любовь к Родине никогда не покидала Рахманинова, и нет надобности много говорить об этом, потому что все это лучше всего расскажет прекрасная, человечнейшая музыка великого русского композитора. Мне бы хотелось только сказать, что и у Рахманинова «каждая нотка – русская», как он сам это говорил о Римском-Корсакове.
Эйнштейн
Как выяснилось, наша выставка в Гранд Централь Паласе на Ленсингтон-стрит состоялась благодаря покровительству и материальной помощи крупнейшего в США фабриканта санитарно-технической аппаратуры Крейна. Этот меценат особо ценил русскую живопись духовного содержания. Обожал картины и рисунки на темы священного писания В. М. Васнецова, М. В. Нестерова, В. Д. Поленова. Крейн несколько раз бывал в России. Хорошо знал Виктора Михайловича Васнецова. Поскольку в составе прибывшей в Америку экспозиции было несколько картин и этюдов палестинского цикла Поленова, Крейн стал нам помогать. Дело кончилось тем, что он купил поленовские вещи, заплатив 30 тысяч долларов. Одним словом, своей выгоды не упустил.
Я показал на выставке несколько вырубленных в дереве обнаженных фигур. Дерево как материал скульптуры было для Америки новостью. Это вызвало интерес прессы, а затем нашлись и покупатели.
Срок пребывания в Америке истекал, а работы – непочатый край. Обратился с просьбой продлить визы в Наркомпрос, которому мы, художники, ведомственно были подотчетны. Наркомпрос связался с Наркоминделом. Наркоминдел поручил заняться нашими визами советскому посольству в Мексике (с США дипломатических отношений у нас тогда еще не было). Загруженный огромным количеством заказов, я не придал значения тому, что соответствующие бумаги слишком медленно продвигались по дипломатическим каналам, а потом и вовсе перестал ими интересоваться.
Шли дни, недели, а затем и годы… Американцы продолжали заваливать меня заказами. Многое меня по-настоящему увлекло. Среди заказчиков были интереснейшие личности. С любопытством вглядывался я в граждан Соединенных Штатов Америки, с которыми сводила меня судьба профессионального скульптора.
Я познакомился с мультимиллионером Унтермайером, владельцем адвокатской конторы. Он нажился на сухом законе – первый крупный куш схватил на пиве: успешно защищал в суде интересы содержателей пивных заведений. Сам Унтермайер – главный специалист по защите пива – трезвенник. Тщеславный человек, бизнесмен-хищник, он был прекрасной моделью для выразительного портрета современного Гарпагона. Я его вылепил таким, каков он есть.
В загородной вилле-дворце Унтермайера, где проходили сеансы позирования, сотни произведений искусств. Аллеи сада украшены мраморными античными подлинниками.
– Надеюсь, у меня коллекция богаче, чем у вашего бывшего царя?
– Да, наверное, – механически отвечал я и думал про себя о подлой сущности капитализма, дающей возможность всякой пивной выскочке быть хозяином, этаким царем Кащеем над огромными духовными ценностями человечества. Ведь все достоинства Унтермайера ограничиваются тем, что он по наследству бизнесмен.
Вот в двух словах романтизированная им самим биография мультимиллионера.
Отец его, немецкий еврей, был компаньоном в каком-то химическо-москательном деле. Естественно, имел дом, сад. Однажды во время его прогулки по саду к нему подбежал секретарь:
– Ваши акции сгорели, герр Унтермайер.
Старик рухнул замертво. Четырнадцатилетний сын остался в доме за старшего. Некоторое время служил приказчиком, помогал семье, а в семнадцать махнул в Америку. Там изучил право. Стал адвокатом. Выиграл пивное дело. Старался. Разбогател.
Сомневаться не приходится: род Унтермайеров не угаснет. В его домашнем «Версале» растет смена под стать «великому» адвокату.
Помню, к чаю подали дорогие конфеты с ромом. Мистер Унтермайер потянулся к коробке, но его расторопный внучек был тут как тут:
– Дедушка, дедушка, что ты делаешь – в этих конфетах алкоголь!
Знаменитый американский сухой закон словно бы специально был выдуман для устройства всевозможных махинаций и беззакония. В каждом квартале, а на иных улицах и в каждом доме функционировали кафе «спик изи» – «говори тише». Там было все, что душе угодно: шотландское виски и русская смирновская водка, немецкий шнапс и рисовая ханка, итальянское «Кьянти» и французский коньяк «Мартини». Самым важным, выгодным, уважаемым постом в государстве был пост таможенного чиновника. Таможенники пропускали все, но и брали за это хорошие деньги.
По праздникам, как студенты-племянники навещают богатых дядей, «спик изи» навещали полицейские. Они честно получали свои дивиденды за то, что никто никогда на их участке не мешал торговле запрещенным алкоголем.
…В 1925 году Чарльз Линдберг потряс весь мир своим перелетом через Атлантический океан. Америка оказала Линдбергу восторженный прием. А ведь Америка не знала Линдберга до того мгновения, когда приземлившегося во Франции неизвестного беспаспортного летчика спросили:
– Кто вы?
Он ответил просто, скромно, достойно:
– Я Чарльз Линдберг.
Чарльз Линдберг, этот типичный американец, в прошлом почтальон. Он задумал, подготовил и осуществил грандиозный перелет – все сам. Копил деньги. Модернизировал, оборудовал навигационными приборами купленный по дешевке старый самолет – он был талантливым механиком. На свой страх и риск Линдберг поднял машину и впервые в истории человечества по воздуху пересек океан.
Я изваял Линдберга – человека с крыльями за спиной. Статую установили в витрине фешенебельного магазина Уолтмана на 5-й авеню – чисто американский жест. И в дальнейшем судьба Линдберга характерно американская. Он женился на дочери американского посла в Париже Моора – девушке, страстно мечтавшей подняться в воздух. Вскоре молодая супруга Линдберга стала летчицей. Вместе они осуществили целый ряд сложных, рискованных перелетов. И вот – американский поворот событий – у находившихся в зените славы Линдбергов украли малолетнего сына.
Линдберги, получив записку похитителей, внесли огромный выкуп. Но как только убитые горем супруги это сделали, выяснилось, что задушенный младенец найден в кустарнике, вблизи лесного домика, где они жили, скрываясь от надоедливых корреспондентов газет и радио. Естественно, что в американских условиях каждый шаг Линдбергов подробнейше освещался газетными репортерами. А их назойливое внимание – вещь тяжелая. Знаменитые люди Америки в конце концов привыкают и словно бы не страдают от газетчиков. А может быть, делают вид, что привыкают: попробуй, например, привыкнуть к комариным укусам. Притерпеться можно, пожалуй, да и только…