Из всех книг в Америке больше всего ценится одна – чековая! В центре всего – боготворимый доллар. Человек в Америке просто не может избавиться от власти доллара. Власть «золотого тельца» – как проклятье.
И трудно противостоять всесильной власти доллара. Отказаться от денег, уйти от долларовой зависимости в науку ли, в пустыню в этой стране практически невозможно. Трагична там судьба нищих. Чтобы жить в Америке, надо иметь капитал. А миллионера снаружи не всегда и распознаешь.
Был со мной такой курьезный случай. Я лепил знаменитого на всю Америку доктора-психиатра Адольфа Майера. Несколько напряженных сеансов, и портрет готов. Смотреть бюст Майера приехал весь ученый мир. Один за другим в студию заходили представительные, респектабельные американцы – друзья, коллеги, ученики Майера. И вот еще посетитель – пожилая женщина, одетая в какое-то рванье. Пригляделась к отлитому в гипсе бюсту, властно спросила:
– Сколько стоит?
– Пять тысяч долларов, – назвал я цену бронзовой отливки.
– Делайте.
Повернулась и ушла. Обескураженный, сбитый с толку этим «явлением», я не знал, как быть. Может, это одна из тяжелобольных пациенток доктора Майера? Нарисовал Майеру портрет неизвестной, спросил, кредитоспособна ли она. Выяснилось, что это – миллионерша, владелица нескольких североамериканских железных дорог. Оказывается, благоволит к доктору Майеру, – он успешно лечил ее и ее близких родственников. А одежда, внешность – это ровно ничего не значит, когда ваша чековая книжка в порядке.
…Американцы – большие любители массовых представлений. В пасхальную неделю по обычаю, который существовал в пору нашей американской жизни, каждый гражданин Соединенных Штатов мог прийти в сад при Белом доме и самолично пожать президенту руку. Что доказывал этот ритуал, понять невозможно (может быть, это и было самое главное проявление американской демократии?), но факт остается фактом – к моменту выхода президента в сад выстраивались длинные очереди, рука президента пухла от бесчисленных пожатий.
Своеобразным всеамериканским представлением, по жанру наиболее близким к трагедии, является расплата квартиросъемщиков с домовладельцами. Это ревизия финансового положения каждой семьи. Если дела идут хорошо, семья перебирается в квартиру с большим комфортом, если же семья бедствует и нет возможности сделать взнос на будущий год, то приходится подыскивать жилье победней, вплоть до сбитых из фанеры и жести нищенских лачуг на окраинах городов. Так что 1 октября – этот день триумфа или сурового испытания – американцы ждут с волнением. Несколько раз за годы жизни в Америке и я менял мастерскую с квартирой. Начиналось великое переселение, и невозможно было удержаться от искушения найти что получше, тем более что советов и предложений всегда изобилие. Но помню случай и действительно большой тревоги.
Переезжали обычно 1 октября, а вот оказаться на улице можно было в любое первое число двенадцати месяцев года. Кризисный год. В канун обычного дня расчета с домовладельцем прекратил операции по выдаче вкладов банк. Не уплатишь – без промедления вместе со всем своим скарбом окажешься на улице.
Но нам на помощь со свойственной ей самоотверженностью и дружеской преданностью поспешила Бетти Льюэллин, которая, как только услышала о том, что банк лопнул, примчалась в мастерскую на 5-й авеню и с обескураживающей искренностью предложила Маргарите Ивановне:
– Возьмите, пожалуйста, мои деньги. Мистер Коненков так огорчается из-за возможности выселения, а мне все равно.
«Мне все равно» – эти печальные слова Бетти сказала не просто так. В ее жизни произошла большая трагедия – умер после падения с лошади ее муж, – и нетрудно было потерять самообладание, чего, кстати сказать, она себе не позволила…
Нашими хорошими друзьями стали Элен и Саймон Флекснеры. Миссис Флекснер познакомила меня с Маргот Эйнштейн – дочерью великого ученого, скульптором по профессии. Стоит рассказать, какие обстоятельства сопутствовали этой встрече.
Маргот Эйнштейн была замужем за Мариамовым – секретарем Рабиндраната Тагора. В 1930 году Тагор отправляется в Москву. С ним едут Мариамов и Маргот Эйнштейн.
В каком-то московском букинистическом магазине Маргот приобрела монографию Сергея Глаголя «Коненков». После чтения и разглядывания репродукций у Маргот появилось желание встретиться со скульптором. Она узнала от москвичей, что я за границей. Найти меня ей помог случай. На пароходе по пути в Америку Маргот разговорилась с пожилой женщиной, которой оказалась Элен Флекснер. Нас познакомили.
Вскоре Маргот привела отца. Огромная грива волос (Эйнштейн шутил: «Если бы не волосы, я не был бы так знаменит»), мешковатый костюм, не гаснущий костер мыслительной работы в близоруких глазах. Чувство юмора никогда не оставляло его. Вслед эмигрировавшему в Америку Эйнштейну из фашистской Германии пришло известие, что фюрер обещал за его голову 10 тысяч марок.
– Я не знал, что моя голова стоит так дешево, – с горькой иронией заметил Эйнштейн.
Над портретом Эйнштейна я работал в нью-йоркской мастерской и в скромном уютном домике ученого в Принстоне. В доме Эйнштейна низкие потолки, окна выходят в сад.
В кабинете – книги, кресло, письменный стол, злектрические часы. Когда стрелка приближалась к двум часам, Эйнштейн вставал, клал на стол свой карандашик и говорил:
– Надо идти. Я уважаю свой труд и труд тех, кто готовил нам обед.
После обеда мы отправились погулять по Принстону – городу студентов и ученых. Эйнштейна здесь знали буквально все. К нам подходили студенты и спрашивали:
– Разрешите вас сфотографировать?
– Пожалуйста, – с доброй улыбкой отвечал Эйнштейн.
В очереди у табачного ларька студенты рассыпались, как горох, давая возможность профессору без промедления купить трубочного табаку. Эйнштейн возражал:
– Извольте не нарушать очереди. Я постою. Мне торопиться некуда. Вам, молодым, время дороже.
Мы шли дальше по зеленым улицам Принстона, и Эйнштейн вслух рассуждал:
– Одно бы я посоветовал американцам – побольше поставить садовых скамеек.
– Зачем же, мистер Эйнштейн?
– А чтобы они посидели, подумали…
– Позвольте спросить: о чем?
– О жизни… О том, зачем они живут… и как они живут.
Светлому разуму Эйнштейна, по-видимому, открывалась безрадостная перспектива общественного развития Соединенных Штатов Америки. Всесильность доллара, культ силы, свобода для всякого рода растлителей человеческих душ настраивали пессимистически.
– Каждый день после шестидесяти – это подарок от бога. Нельзя же надеяться на бесконечные подарки, – говорил Эйнштейн.
А как умел гениальный ученый извлекать из каждого от пущенного ему судьбою дня максимум радости! Вся его жизнь озарена духом творчества, восторгом перед чудом, имя которому – жизнь человеческая.
Это патетическое, жизнелюбивое начало и было камертоном в работе над портретом Эйнштейна. Меня интересовал прежде всего характер этого человека; соблюдение документальности в работе над портретом представлялось не самым важным.
Искусствовед А. Каменский писал об этой моей творческой импровизации: «Живое, безостановочное движение великой мысли и доверчиво-вопрошающее изумление перед раскрывающимися тайнами гармонии бьtтия запечатлелось на этом потрясающем своей проникновенной выразительностью лице, таком добром, мягком, простом и в то же время оза ренном силой и красотой пророческого ясновидения. Трудно назвать в искусстве ХХ века другое произведение, где с такой великолепной убедительностью было бы показано в человеке «моцартианское начало» (как понимал его Пушкин).
Разумеется, для того чтобы вылепить портрет, содержащий широкое обобщение, крупномасштабную тему, недостаточно одного лишь желания скульптора. Огправной точкой создания портретов такого типа может быть лишь ценнейший и, конечно, редчайший «человеческий материал»…»
Да, именно такой материал дала мне дружба с Альбертом Эйнштейном. Меня связывали долголетние хорошие отношения с этим мудрым и очень искренним человеком. Он органически не способен был на неправду.
Вспоминается, как трогательно проявилась абсолютная честность Эйнштейна во время бракоразводного процесса его дочери. Адвокат терпеливо, долго учил Эйнштейна, как и что ему сказать на суде, дабы показать неприглядность поведения зятя. Но когда судья спросил Эйнштейна, что он думает о муже дочери, тот с непосредственностью, с воодушевлением даже сказал:
– А что! Он прекрасный парень!..
Максим Горький
Ранней весной 1927 года, как только закончилась моя первая заграничная персональная выставка в нью-йоркском Артцентре, мы отправились в Италию. Потребность отдохнуть, отторгнуться от засасывающей суеты американской жизни победила все обстоятельства, задерживавшие отъезд. Хотелось встряхнуться, забыть о заказной работе, поработать для себя, для души.
Италия манила к себе воспоминаниями о прекрасной поре молодости. Мне было двадцать три года, когда я впервые ощутил под ногами древние каменные плиты римских улиц и площадей. Минуло ровно тридцать лет. Какая ты теперь, Италия?
В Италии, в Сорренто, жил Максим Горький. Я мечтал встретиться с ним. Хотелось услышать от него о жизни в Советской России. Очень уж велика была потребность поговорить с Алексеем Максимовичем, через которого, как мне казалось, только и могли мы получить достоверную информацию. Ведь в Америке, где застряли мы на несколько лет, приходилось питаться слухами, по большей части клеветнического характера. Чего только не наговаривали на СССР! Дипломатических отношений нет, московские газеты и журналы не достигали нас. Одним словом, полное неведение. Ну а Горький, конечно же, в курсе всех событий.
Итак, скорее в Неаполь! По соседству с ним курортный городок Сорренто, там теперь обосновался Горький.
И вот знакомая бухта, величественный силуэт Везувия, красивый южный город у моря – чудный Неаполь. Расторопные носильщики, такси.
Сорренто на другом берегу залива. Каботажный пароходик встречает толпа народу – рыбаки, извозчики.