Пять пустых бочек в погребе, три скамейки и пять сундуков, набитых неизвестно чем, пусть даже и золотом, не могли приковать свободные души к себе и заставить спуститься в подвал полуразвалившегося фамильного замка. Каждый из четырех еще в детстве предпочитал забираться, рискуя жизнью, на верхний этаж старого, готового рухнуть донжона, чтобы остаться наконец одному и, расставив широко руки и ноги, блаженно ощущать, как мощные потоки воздуха рвут на части твою убогую одежду, словно сама Судьба говорит голосом начинающейся бури, что ты достоин другого платья и других доспехов, а не этого жалкого рубища, в которое вырядили тебя отец и мать, последние представители некогда славного, но вконец обедневшего рода.
Когда каждый из четырех рыцарей-мучеников смог прийти наконец в себя, к ним подослали сокамерников-шпионов. Инквизиция надеялась сломить сопротивление несчастных тем, что в доверительной беседе лжесокамерники сообщили бы братьям о чистосердечном признании самого Магистра. Мол, ваше упорство все равно никому не нужно. Рухнула вся система, и за вас уже никто не несет никакой ответственности. Спасайся кто может! Зачем упорствовать, если сдались даже те, кого вы считали своим идеалом, образцом для подражания. Одно дело быть как все, хранить верность неколебимому братству, а другое дело – остаться в дураках и быть обманутым своими же. Ведь известно, что предают только свои. Вы и так показали, на что способны, и так проявили достаточно мужества – больше ничего от вас и не требуется. Признайтесь в том, в чем все признались. Следует заметить, что в этих задушевных разговорах “подсадные утки” не упоминали, помимо уговариваемого ими брата, никого, кто остался верен клятве. Инквизиция стремилась у каждого мученика создать впечатление напрасной исключительности его поступка, истязая несчастного чувством собственного одиночества и ощущением бесполезности совершаемого подвига.
Система не сдавалась и давила, давила как знаменитая Дочь Мусорщика, превращая душу и совесть в обескровленную тряпицу, а человек с его благородством и идеалами, за которые он готов был претерпеть любые страдания, не вписывался в установленные нормы и поэтому, истекая кровью, сопротивлялся, сопротивлялся из последних сил. Система убеждала, что предательство – это не подлость, а проявление ума и дальновидности. Королевские легаты изворачивались как могли, прибегая в своих аргументах к самым изощренным приемам богословской диалектики, заменяя белое на черное, добро на зло и наоборот. Они отрабатывали свой хлеб, своих жирных каплунов, доходные места и все то, что обычно в конце жизни скапливается в подвале как ненужный хлам. Благородных рыцарей и воинов должны были добить нечистые на руку законники, объединенные общим корыстным интересом в одну большую стаю. Эпоха Средневековья на этом процессе навсегда уходила в прошлое. Наступало время законников.
Но система не могла предвидеть, куда поведут четырех свободных людей только им присущие изгибы их такой непредсказуемой души. Система не знала, к каким парадоксальным заключениям мог прийти измученный пыткой, голодом, жаждой и надоедливым жужжанием шпиона мозг каждого из четырех рыцарей, продолжающих из последних сил защищать свой Храм. И дело здесь было не только в вере Христовой. Скорее всего, четыре рыцаря-мученика, которых все равно отлучили бы от церкви, ошеломленные известием о признании самого Магистра, в измученных душах своих пытались найти ответ не на вопрос о своей вере в Христа. Они из последних сил погружали свой мозг, изрытый болью, в пучину неразрешимых антиномий.
Впрочем, в том жалком состоянии, в котором оказались тамплиеры, они вряд ли могли рассуждать логически, прибегая к сложной диалектике и богословской схоластике. Нет. Их мозг после перенесенных пыток, пожалуй, мог лишь на короткое время сосредоточиться на той или иной картинке, возникающей время от времени в воспаленном сознании. И картинки эти, наверное, были следующими: подвал с сундуками, окороками и бочками и башня донжона, где ветер свистит в ушах и откуда видно, как мир, огромный, таинственный и величественный, распростерся у твоих ног.
И перед смертью оставалось лишь сделать выбор, где твой мир, в котором бы ты хотел пребывать вечно: там, где свистит ветер и лесистые холмы вздымают к небу свои вершины, а тучи, неожиданно расступаясь, образуют что-то вроде дыры небесной, сквозь которую прорывается сумасшедший солнечный луч, словно в истерике освещая покрытые предгрозовым мраком вершины холмов, или там, куда можно спуститься лишь с зажженной свечой в руке или масляным светильником, распугивая шагами своими суетливых крыс и вдыхая затхлый, удушливый запах давно истлевших вещей.
Думаю, что рыцарям этим постепенно стало все равно, предал их Магистр или нет. Просто они решили в сердце своем, что старый почтенный гроссмейстер не выдержал испытаний и вместо того, чтобы карабкаться из последних сил на вершину башни, навстречу сумасшедшему лучу, неожиданно прорвавшемуся сквозь сизые тучи, он решил на склоне лет тихо и мирно спуститься в подвал, чтобы прилечь на одну из доставшихся по наследству деревянных постелей и заснуть, наконец, безмятежным сном покойника.
Но им, четверым, еще хотелось драться. И они не сговариваясь решили повернуть колесо истории, раскрученное королем и его легатами, вспять, удивляя подвигом своим и людей, и Бога, который и устроил всю эту драму с закрученным сюжетом.
Не осознавая того, они хотели задержать уходящее Средневековье, где так ценились доблесть и преданность, хотели показать, что Система не все может, что Система ломается и трещит, как рассохшееся колесо, если она натыкается на Рыцаря, еще в юности своей сделавшего свой окончательный выбор, в каком из миров жить ему, а в каком – нет.
* * *
Надежды Магистра на благотворное вмешательство Папы в дело тамплиеров оправдались, хотя и не в полной мере. Однако родственные узы сделали свое дело, и тихий, ручной понтифик, во всем до этого момента слушавшийся короля Филиппа, неожиданно стал вести себя непредсказуемо и даже агрессивно, путая уже налаженную политическую игру.
Так, 27 октября 1307 года, еще до признаний в суде Гуго де Пейро, Папа писал королю, что его (короля) предки, “воспитанные в уважении к церкви”, признавали необходимость представлять на рассмотрение именно церковного суда “все, что имеет отношение к религии и вере, поскольку именно к Святой церкви в лице ее пастыря, первого из апостолов, обращено повеление Господа нашего: “паси агнцев моих””. Высказав этот относительно мягкий упрек, Папа пишет более грозно: “сам Сын Божий, жених Святой церкви, пожелал, чтобы, согласно установленному Им закону, Святой престол был главой и правителем всех церквей”. Несмотря на договоренность постоянно обмениваться всеми сведениями, “Вы предприняли эту акцию, арестовав множество тамплиеров и захватив их имущество и людей, хотя члены ордена подчиняются непосредственно Римской церкви и нам лично”. И поэтому, писал далее Папа, он посылает кардиналов с тем, чтобы они внимательно изучили данную проблему совместно с королем Франции. Имущество же, принадлежащее тамплиерам, Папа требовал передать посланным кардиналам, действующим от имени Римской церкви. Так, Папа Климент V, чьи предки родом были из Ренне-ле-Шато, где много веков спустя сельский священник Беранжер Соньер наткнется в своих раскопках на какую-то тайну, решил принять активное участие в разыгравшейся исторической драме, не желая мириться с ролью простого статиста.
Процесс, который король и его верный легат Ногаре собирались закончить к Рождеству 1307 года, стал затягиваться благодаря упрямству Папы. В общей сложности этому судебному разбирательству суждено будет продлиться долгих 7 лет, что дало возможность заключенным рыцарям собраться с духом и начать по примеру своих стойких четырех братьев вести борьбу с королем на его же поле, то есть на поле закона.
Неожиданно выяснилось, что в среде рыцарей были не только банкиры и воины, но и прекрасные юристы, способные, как в шахматы, обыграть и самого Гийома де Ногаре.
В результате настойчивых действий Папы Великий Магистр и еще 250 тамплиеров были переданы в распоряжение представителей Климента V.
Взбешенный тем, что у тамплиеров появился серьезный шанс на спасение, Филипп Красивый письменно обратился к Папе, требуя вынести храмовникам обвинительный приговор, иначе он, король Франции, будет считать и Климента, и его кардиналов еретиками. Папу это заявление не смутило. Он неожиданно ощутил прилив сил, больше похожий на истерику, и, по его словам, готов был умереть, чем осудить невиновных. И даже если б они все же оказались виновны, но выказали раскаяние, он, Папа Климент V, готов был простить их, вернуть имущество и создать для ордена новый устав.
Ободренный поддержкой Папы, Магистр словно вышел из долгой спячки и начал действовать. Скорее всего, на него оказал неизгладимое впечатление пример четырех простых рыцарей, которые всем показали, как надо вести себя в подобной ситуации. К тому же времени стало известно, что более 30 тамплиеров скончались под пытками в застенках инквизиции. Получалось так, что против храмовников начали не судебное разбирательство, а полномасштабные боевые действия, и братство стало нести первые тяжелые потери. В этой обострившейся ситуации де Моле решил поддержать своим отказом от первоначального признания всех братьев. Великий Магистр, обратившись к услугам некоего юного брата, который сумел втереться в доверие к врагу, стал распространять среди осужденных восковые таблички. Эти таблички содержали призыв отказаться от прежних показаний.
Чувствуя, что с каждым часом они теряют инициативу, король и Ногаре вынесли на публичное рассмотрение громкое дело: епископ из Труа, Гишар, еще раз обвинялся в колдовстве и в том, что он умертвил любимую жену короля Франции, королеву Жанну. Филипп Красивый в отчаянной борьбе с тамплиерами решил прибегнуть к помощи обожаемой покойной супруги. В этой отчаянной битве были хороши все средства. “Девушка с единорогом” и посещения Пьерфонда были забыты. Королева даже за гробовой чертой должна была принять участие в суетных планах властителя Франции. Обезьяна окончательно восторжествовала над единорогом. Бедного Гишара следовало еще раз осудить, приписав ему, помимо колдовства, обвинения в содомском грехе, святотатстве и ростовщичестве. То есть в том, в чем обвиняли и тамплиеров. Король во что бы то ни стало хотел показать сынам Франции, что церковь не имеет права судить тамплиеров, будучи уличенной в их же грехах. Филипп открыто бросал вызов Папе, давая понять, что нечто подобное он может устроить и по отношению к самому понтифику.