Дион растерялся, не зная, что ответить своему государю.
– Говори правду, я знаю, ты – большой бабник! Этакий амурчик-шалунишка… Весталки обязаны быть целомудренны до своего последнего часа…
Дион судорожно сглотнул слюну.
– Она была целомудренна, цезарь…
Домициан засмеялся:
– А откуда ты, старый ловелас, знаешь? Ты что – проверял её на своем ложе любви?
– Она была целомудренна…
– Врешь, о мой честный борзописец! Самый честнейший из лгунов!.. Я сам, понимаешь, сам лишил её девственной плевры… Помимо её воли. Значит, она была не честна… А что с такими делают по древнему обычаю?
– Заживо погребают в подземелье с ничтожным запасом пищи и воды… – выдавил из себя перепуганный Дион.
– Правильно, мой добрый писатель! – потянулся к чаше Домициан. – Если я дал весталке воды и пищу, значит это не смертная казнь… Да и Плиний, великий Плиний, так написал об этом в своей скучной толстой книге: «Валерию вели на казнь не знаю, невинную ли, во всяком случае, как невинную». Вот так, мой правдоносец.
Он ласково заглянул в глаза Диону.
– Скажи мне, правдописец, уж не иудей ты? Уж не обрезан ли?
– Нет… – прошептал Дион.
– Я с удовольствием бы осмотрел тебя прямо здесь. Но доверюсь Парфению. Пусть он осмотрит тебя в спальне. И если ты соврал, то он тебя обрежет. Как умеет, так и обрежет – не обессудь.
– О, добрейший!.. – воскликнул литератор.
– Счастливейший… – поморщился Домициан. – Удачливый. Я же тебя только что учил. А ты снова мне соврал. Парфений! Веди его в спальню… Да смотри, не забрызгай кровью мое ложе для любовной борьбы.
Вольноотпущенник Парфений молча поклонился цезарю и подошел к побледневшему Диону.
– Сам пойдешь? – трогая его волосатой рукой за плечо, спросил гигант Парфений. – Или помочь?
Спальник увел беднягу. А через минуту мим Латин, вздрогнув от крика Диона, пролил на свою белоснежную тогу вино столетней выдержки.
– Будто кровью окропил… – задумчиво глядя на забрызганную вином одежду, проговорил император Рима. – Лучше бы кровью – вино сегодня дороже.
Страх перед смертью сделал Домициана жестокосердным. Он клялся в любви к своему народу, а за глаза называл его чернью и боялся его. Но больше всего государя раздражали астрологи, писатели и поэты, актеры, художники – все те, в ком он ощущал искру богов. Эти борзописцы и прорицатели, по мнению, Домициана были опаснее любых заговорщиков. Они были бунтарями духа. А в взбунтовавшемся духе он видел корни всех прошлых и грядущих заговоров.
Максим знал, что актера Париса он убил не только за любовную связь с Домицией… Информаторы, в коих никогда не было недостатка, не раз докладывали ему: Парис опять говорил крамолу, называя Домициана «злобным карликом». Писателя Гермогена Торсийского он казнил за то, что тот позволил себе некоторые неугодные Домициану намеки ув своей книге «История». Даже писцов, переписывающих «Историю», он велел распять на кресте.
Страх сделал его свирепым, и со временем свирепость его стала изощренней и коварней.
…Максим перенес эскиз весталки Валерии поближе к свету. Повернул холст и так, и этак. Подумал, присев на краешек старого дивана: «Нет, прав, прав Мастер, этот чудак Доктор Велес… Валерия совершенная по форме, но глаза её пусты, как у нынешней фотомодели, рекламирующей прокладки с крылышками». Рядом он положил незаконченный рисунок проводницы Любаши.
– А вот это – то… Ну, правда – то! Я вижу, чувствую… Это и есть Валерия с невинным и в то же время виноватым взглядом брошенной хозяином на улице болонки.
Нелидов отдвинул от себя законченный эскиз весталки, написанный маслом.
– К этой Валерии не потянет каяться… К таким женщинам тянутся за другим…
О том пире, устроенным цезарем на загородной вилле, потом была хорошо проинформирована его жена Домиция (не даром и она станет во главе заговорщиков против Домициана). Об этом Домиции «в картинах» рассказал секретарь императора Энтелл. Сильно захмелевший Домициан был с Валерий ласков и обходителен. Но чем мягче было начало, тем вернее был жесткий конец.
Под конец пира император велел снять с жрицы храма Изиды все одежды. Потом, ступая по пятой смене закусок, переворачивая кубки, подошел к прекрасной Валерии, увлек за шелковую полупрозрачную ширму и там силой овладел весталкой.
Префект претории Петроний Секунд, присутствовавший на казни Валерии, поведал Домиции и о том, как потом трое суток, пока юная весталка умирала в замурованной нише мучительной смертью, он приходил к «стене плача», садился на корточки и слушал, как умирает девушка.
Когда её вопли и рыдания достигли той грани, за которой начинается сумасшедствие, Домициан постучал камнем в стену, за которой смерть расправлялась с жизнью, и крикнул:
– Ты стонешь Валерия, как вчера стонала на ложе для любовной борьбы!.. Но не отчаивайся. Я тоже плачу вместе с тобой. Ты потеряла невинность. И я был вынужден поступить с тобой по закону. Ведь, по закону, который я свято чту, ты, нарушившая обет девственности, увы, уже не можешь служить в храме Исиды и носить белые льняные одежды… Ну, что, что я мог еще сделать для тебя, моя девочка?
Он прислушался к мертвой тишине, которая воцарилась в замурованном склепе Валерии.
– Я милосерден, доброта, как утверждает суровый префект Петроний Секунд[23], погубит меня окончательно… Я велел дать тебе, туда, в твой вечный домик, корзину с едой и кувшин вина с водой из целебного источника.
Он снова прислушался, приложив ухо к стене, за которой умирала Валерия.
– Испей этой целебной водицы, дитя мое, – назидательно сказал император, глядя, как предательски закоптило пламя факела в подземелье. – Испей, рекомендую… Эта вода продлит тебе жизнь.
9
Максим почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. На пороге стояла бродячая собака с добрыми виноватыми, как у всех бездомных псов, глазами. Нелидов не знал, что это за собачья порода заглянула в дом, предназначенный на окраине городка под снос. Болонка, бывший охотничий пес – жизнь и собачьих, и человеческих бомжей разделила и людей, и собак на два лагеря: имущих и не имущих.
Этот природный красавец, напоминавший чем-то Максиму бессмертного Бима Троепольского, забавно повернул голову, вывалив из открытой (будто улыбавшейся) пасти огромный язык, и виновато-просительно смотрел на нового постояльца «дома под снос». Левое ухо Бима было разодрано в жестокой схватке с жизнью или своими конкурентами за собачье выживание.
– Здорово, Бим Рваное Ухо! – улыбнулся Максим.
Собака с вечной готовностью дружить с неопасным для нее человеком приветливо завиляла хвостом.
– Э, брат… Вот угостить пока ничем не могу. Сейчас пойдем в центр этого городка, развернем вот эту картину с голой теткой, продадим ущербный шедевр – и тогда вместе попируем…
Бим Рваное Ухо понял, о чем говорил этот долговязый человек с такими же, как у него, добрыми и виноватыми глазами. Он радостно завилял хвостом и облизнулся «на сухую».
– Вот и ладушки, коль ты меня понимаешь…
Они вышли из хаты вместе – собака и человек. У зарослей уже одеревеневшего от старости репейника на куче строительного песка лежали еще две-три собаки. С их появлением они оживились, но, не почуяв поживы, тут же снова равнодушно улеглись на нагретые места.
– А вот сотоварищи твои, Бим, ленивы и невежливы, – сказал Нелидов умному псу. – Потому на свою долю в нашем общем пиршестве могут не рассчитывать…
Бим это выслушал молча, виновато нагнув голову к земле. Он, кажется, был готов на все – лишь бы покормили добрые люди.
По чужому незнакомому городу они шли гуськом – впереди странный долговязый человек в длиннополом черном плаще и старомодной широкополой шляпе, с пеналом чертежника под мышкой, а сзади семенил рыжий, с черными подпалинами бродячий пес, изредка с оптимизмом поглядывавший виноватым перед всем честным народом взглядом на вновь обретенного хозяина. Словно пёс без лишнего собачьего визга и шума говорил всему городку, обрекшего его на бездомность и неприкаянность: у меня вновь есть хозяин! Уж с ним, люди добрые, я не пропаду…
Даже дождь, задумавшись над превратностями судьбы человека и зверя, забыл о своей нудной осенней работе – перестал сеять через небесное серое сито.
У нового городского «супермаркета» «Европа», сияющего санитарным надзором, стеклом и радужным пластиком, пес притормозил, напряженно следя за самооткрывающимися дверями – а вдруг оттуда выскочит уже знакомый ему по очередной трепке охранник? Тогда эти чудесные колбасные и мясные запахи растворятся в его же собачьем страхе, и тут же Рваному Уху захочется справить свою малую нужду под ближайшим деревом.
Но Хозяин, как тут же про себя стал называть человека в плаще Бим, остановился у порожков огромного магазинного крыльца, достал из большой трубы картину с нарисованной на ней голой теткой и, притулившись к перилам, закурил. В чуткий нос Рваного Уха ударил, как кулак обидчика, невыносимый запах дешевого табака и уже высохших на холсте масляных красок.
Он нерешительно переминался с лапы на лапу, но, набравшись собачей наглости, все-таки мелкими шажочками, как на охоте, подкрался к ногам нового хозяина.
– Давай рекламу, Рваное твое Ухо! – подбодрил пса Максим.
Бим заглянул в глаза первому же мужчине, подошедшего к ним со стороны автостоянки, и просительно заскулил.
– Чего тебе? – хмуро спросил солидный живот, от которого пахло одеколоном и натуральной кожей дорогих ботинок.
Пёс взял коротенькую высокую ноту в своей импровизации и тут же дружелюбно завилял хвостом.
– Это он картину рекламирует, – пояснил Нелидов мужику с животом.
– Картину, корзину, картонку и маленькую собачонку… – пошутил живот и первым засмеялся своей же шутке. – Порнушка, дружок? Ну-ну… Ничего, блин, не боятся.
– А чего мне боятся? – поднял воротник художник. – Не украл, чай. Сам рисовал, сам продаю… Это весталка Валерия.