На зеленом холме, где стоял Капитолий, ворон прокаркал заученную человеческую фразу:
– Всё будет хор-р-рошо! Кар!..
– Твои бы слова да Юпитеру в уши! – крикнул в окно император.
С полчаса он отходил от ночных кошмаров, потом встал с ложа; долго, с брезгливой миной на сером отечном лице смотрел на себя в зеркало.
Это было любимое зеркало Домиции. И только сейчас он понял, почему она так его любила, так умильно в него смотрелась – это был подарок Париса. Несомненно, так!
Домициан взял в руки тяжелую масляную лампу, которая еще коптила на ночном столике, и запустил ею в зеркало. Осколки брызнули прямо на ложе. «Интересно, – подумал Домициан, – занимались они любовью на супружеском священном ложе его?». Он зачем-то схватил самый большой кусок, похожий на кинжал, но, обрезавшись, тут же отбросил его в сторону. Потом оторвал от шелкового покрывала полоску ткани и забинтовал порезанный палец.
– Если бы всё обошлось только этой кровью… – сказал он, проводя ладонью по вспотевшему лбу.
Счёт уже шел не на сутки, на часы…
На шум в императорской спальне вбежал мальчик-раб, обычно прислуживавший ему при бритье.
– Вон! заорал растоптанный страхом император. – Сегодня никакой бритвы! Ни чего режущего и колющего! Вон все из моей спальни!
Мальчик в страхе убежал. Домициан снял ночную рубашку и сам стал одеваться, никого не подпуская к себе из челяди. Страх извел цезаря. Сегодня он читался в каждой его морщинке, в каждой складке его царственной одежды. Страх пропитал каждую его клеточку, выжигая из Домициана все хорошее и доброе, что заложила в него природа. Этот липкий страх поселился в его душе в тот черный день, когда он, вжавшись в колени матери, услышал свой ужасный приговор халдеев: год, число и точный час (в пять часов по полудню) своей смерти. С того самого дня бедный Домициан будто бы стал жить между плахой и топором палача.
Он наклонился, поднял самый крупный осколок зеркала и взглянул на свое отражение. От страха у него приключились все болезни. К сорока пяти годам он выглядел на все шестьдесят. Страх иссушил его тело, оставив, как в насмешку, огромный живот на кривоватых тонких ножках.
– Тьфу ты! – плюнул в зеркало император.
Он потянулся к колокольчику, позвонил, чтобы явился мальчик.
– Да, мой господин! – словно вырос из-под земли арабчонок.
– Бегом в покои госпожи, скажи, что я зову её.
Мальчик убежал. Коротая время, Домициан нервно походил по огромной спальне. Скрежет битого стекла под сандалиями выводил его из ровновесия. В животе заурчало. «Отравили!» – было первой мыслью. Но урчало не от вчерашнего позднего ужина, не от его любимых матианских яблок. В нем говорил страх. Хотя мысль об отравлении пришла в голову не случайно. Когда умер божественный Тит, то в народе поползли слухи, что он был отравлен Домицианом. Народ шушукался, что перед смертью Тит жалел только о том, что не казнил брата и оставил империю такому злодею, как Домициан.
– Милый, что тебе сегодня неймётся? – глядя на разбитое зеркало и пряча усмешку, сказала Домиция. Умная женщина всё поняла с первого взгляда.
«Змея! Пригрел же на своей груди такую змеищу! – выругался про себя Домициан. – Не нужно было к ней возвращаться. От нее, чую своим тонким носом, от нее исходят все мои беды и страхи!».
– Дорогая Домиция, – взял себя в руки император и даже улыбнулся улыбаясь через силу супруге. – Хотел тебе напомнить вчерашнее мое решение. Устроить пир. Я еще раз просмотрел список приглашенных и добавил туда моего астролога Асклетариона.
– Я помню, милый… Все согласно твоему списку приглашены ровно на пять часов по полудню…
– Нет! Нет и нет! – испуганно замахал руками император. – Только не на пять! Пошли гонцов. Пусть прибудут к десяти!
– Пировать в такую рань?
– Я так хочу! – притопнул ногой Домициан. – Не перечь мне, пожалуйста, хотя бы сегодня…
– Хорошо! Но ты бы мог эти приказания передать Парфению! Или вольноотпущеннику Стефану, твоему секретарю Энтеллу, наконец. Это всё преданные тебе люди, для которых ты так много значишь в их судьбах…
– Не верю! – закрыл руками лицо Домициан. – Я никому не верю!
– Ладно, ладно, дорогой… – успокоила Домиция. – Я распоряжусь не хуже. Повару приказано изжарить на вертеле кабана, потом зашить в брюхо живых дроздов… Как ты приказал.
– Я приказал? Не помню…
– Как же, как же! Ты хотел сделать веселый сюрприз своим гостям. Когда виночерпий вскроет кинжалом кабанье брюхо – из него с шумом и писком вылетят живые дрозды! И сначала все испугаются, а потом будет ужасно весело, я думаю.
– Весело? – задумчиво спросил император. – Что тут веселого? Сегодня не день веселых сюрпризов. И никаких кинжалов! Дурная шутка задумана, сдается мне. Очень скверная. Никаких колющих и режущих предметов на пиру быть не должно! Никаких!..
– Что приказать приготовить?
– Никаких изысков. Все, как всегда. Начнем с хлеба и меда, столетнее вино, чтобы размочить корочку. Потом оливки и финики, как у простого народа. А уже потом по нарастающей. Первая смена – устрицы и овощная смесь. Затем пусть мальчики-прислужники внесут жареных голубей, куропаток и фазана. Можно запечь и одного павлина. Как шутил мой брат Тит, если нет фламинго, сойдет и попугай! Рыбу пусть повара выберут сами. В последней перемене должны быть фаршированная соня, этот потешный мелкий грызун, и улитки, откормленные молоком. Да пусть повара на винах наклеят ярлыки с именами консулов, при чьем правлении давили виноград. Будет большой и веселый праздник. Праздник жизни, вопреки всему!
– Успокойся, милый, – холодно сказала супруга. – Всё будет хорошо…
«Эта точно накаркает!.. У Домиции дурной глаз, завистливый. Сглазит, ворона…», – подумал Домициан. Он достал список приглашенных.
– Консулы и сенаторы меня мало беспокоят. А вот обязательны на пиру придворный астролог Асклетарион, актер Латин…
– Сейчас в моде германский гадатель Ларгин Прокул… Все о нем только и говорят…
– Я сказал – Асклетарион! Дальше. Весталка Валерия…
Домиция удивленно вскинула брови:
– Валерия? Так она же по твоему приказанию…
– Размуровать! И доставить!
– Но, цезарь! – воскликнула Домиция. – Прошло столько времени!.. Она же там давно истлела.
– Я же милосердно оставлял ей родниковую воду и пищу. Чтобы продлить её дни.
– Скорее мучения…
– Что-что? Ты дерзишь мне, твоему господину?
– Я пытаюсь тебя убедить, что весталка давно мертва… Она задохнулась от нехватки воздуха. Или просто-напросто от смертельного ужаса, будучи заточенной в каменный склеп.
– Ты так думаешь? – спросил Домициан. – Это хорошо… Она умерла, а я – жив! Соврали халдеи… Соврали, родненькие! И это мне подтвердит Асклетарион. Подтвердит, если сам захочет остаться в живых…
12
Пир удался на славу. Чаши полнились помпейским вином столетней выдержки. Домициан уже после первой, довольно скромной смены, поразил гостей роскошью и обилием снеди. Большого труда стоили кулинарные изделия, состряпанные не из тех компонентов, которые ожидались. Дикого вепря с зашитыми в брюхе живыми дроздами (Домициан усмотрел в этом намек на свой огромный живот) повара заменили молочным поросенком, приготовленным в виде жирного гуся.
Актер Латин, пододвинув к себе поближе амфору с вином, которое приготовили еще при консуле Кассии, давно почившего себе с миром, цитировал из «Сатирикона» Петрония. Мим смешно изображал обжору Трималхиона из этого произведения писателя, которого, как и всех борзописцев-пересмешников, так ненавидел Домициан. Все ждали, когда же на мужественного Латина обрушится императорский гнев. Но боги миловали лицедея. Это было не в правилах двенадцатого цезаря – миловать и прощать дерзости людям искусства. И это косвенно указывало на то, что сегодня какой-то особый день для последнего из Флавиев – Домициана.
Обычно император не терпел никаких насмешек, иронии и отступлений от традиций предков. Всем была памятна казнь Флавия Клемента за его приверженность к христианству. Правда, сам император утверждал, что отправил Клемента на крест за иудейскую веру. Но не отрицал, что жену Клемента, которая приходилась Домициану племянницей, он сослал в далёкую Пандатерию.
– Латин, мой милый мим Латин, – начал елейным голосом Домициан, что само по себе не предвещало ничего хорошего, – покажи нам свою пантомиму, как жрецы храма Флавиев, который построил я, обожествляли Веспасиана и Тита…
– Я не знаю такой пантомимы, мой цезарь.
– А вот врать, дружок, плохо… Я-то знаю, что прошу. Покажи!
Гости ждали приговора, который сам себе должен был подписать Латин.
– Показывай, мои милый мим!
– Ну, хорошо… Я импровизирую, придумаю то, что ты просишь, государь!
И с этими словами дрожащий актер стал изображать один из обрядов, которые проводили жрецы храма Флавиев. Никто даже не улыбнулся.
По окончанию представления захлопал только Домициан.
– Прекрасно, Латин… АЯ бы сказал, превосходно в самой превосходной степени. Искусству подвластно всё. Но смерть и тление не подвластны и ему. Все люди смертны, даже великие актеры, которые эту смерть не раз изображали на арене или в театре. И я вижу, коль они уже умирали понарошку, то умереть по-настоящему актеру не страшно.
Акслетарион, взявший в руку янтарную кисть винограда, положил ее в вазу обратно.
– Все смертны, все – и божественные мой отец, и брат, все. Даже высочайшее звание «Божественный» не спасает от физической смерти…
– Но есть память народа, – робко возразил Латин. – Петроний пишет, что это и есть подлинное бессмертие для человека: жить в памяти новых поколений, чтобы его добром поминали, но не хулили. Или предали забвению, что означает смерть окончательную. Добрая память живет вечно, тогда и умершему будет легко в царстве теней…
– Плевать мне, что говорит твой Петроний! – перебил его Домициан. – Тебе-то после смерти будет начхать, что скажут о тебе другие. Тебя ведь к тому времени уже не будет. Не – бу– дет! Прах твой развеет ветер. Ты будешь – ни-что!.. Бесчувствееной пылью. Зачем тебе их память? Добрая или злая – зачем? – Он подмигнул актеру. – Хочешь, я отправлю тебя к твоей любимой весталке Валерии?