Вместо ответа спальник императора молча протянул ему свернутый пергамент.
– Имена заговорщиков?
Парфений кивнул.
Цезарь развернул пергамент – бумага была девственно чиста.
Домициан поднял глаза на Парфения: что это?
И тут Парфений выхватил кинжал, спрятанный под повязкой на левой руке. Спальник императора ударил Домициана снизу, попав ему в пах. Но раненый цезарь, встав на четвереньки, пополз на коленях к подушкам, под которыми было спрятано его оружие.
– Заговор? Заговор? Это – заговор?!. – вопил он, будто не верил своим глазам.
Стефан выхватил у Парфения кинжал и стал бить Домициана, тыкая железом в его тело, не целясь, вслепую, заливая кровью белоснежную императорскую постель. Но цезарь, вцепившись в Парфения мертвой хваткой, катался со своим убийцей по полу.
– Дайте мне! Дайте мне, прошу вас! – суетился и только мешал кровавому делу личный секретарь цезаря Энтелл. – Это должен сделать я! Так хочет Домиция!
– Домиция?!. – вскрикнул окровавленный император. – О, боги, сжальтесь…
Наконец Энтелл получил оружие от Стефана и, вложив в удар кинжалом весь свой немалый вес, вонзил лезвие точно в сердце жертве. Это был седьмой удар кинжалом. Последний.
Солнечные часы во дворе виллы показывали ровно пять.
15
Бульдозериста Митяя поднял с кровати его непосредственный начальник прораб Маслов.
– Уже светает, ополосни морду – и скажи спасибо, что ты мне вчера, харя твоя пьяная, не попался! Хозяин приказал, чтобы сегодня дома того как не бывало. Площадку расчистишь по замерам. Завтра уже сваи бить будем… Понял, Митяй?
– Понял, – буркнул он, глядя на пустое место рядом с собой.
«Убью Лерку, стервь!» – решил он, вспоминая, осталось ли чего в бутылке после вчерашнего.
– И не похмеляться мне! – прочитал его мысли Маслов. – Живо на велосипед – и к дому бабки Верки… И чтобы сегодня этой халупы и в помине не было.
– Ломать – не строить, – махнул рукой Митяй. – Уже считай еду.
…Столб пыли взметнулся в низкое осеннее небо. Митяй, костеря Лерку, не ночевавшую дома, прораба Маслова, поднявшего его не свет не заря, старый бульдозер, в кабине которого было холодно и всё провоняло соляркой, работал зло. Он знал, куда нужно стукнуть, чтобы домик враз завалился – в матицу, несущую балку. Митяй, врубив скорость, точно попал в нужное место. Дом тотчас рухнул, и он, матерясь во всё горло, стал сдвигать обломки дома на огород.
– Хорош, ударник капиталистического труда! – сам себе приказал Митяй. – Пора и полечиться ударнику. Райка самогонку в долг даёт, под зарплату…
Он заглушил мотор. И с удивлением заметил, как рыжий пес какой-то неизвестной ему породы, а с ним еще две собаки, ожесточенно рыли землю под рухнувшими обломками.
– Там сахарной косточки нет! – прикрикнул Митяй, запустив в собак камнем. – Пшли отсель на помойку, сволочи!.. Не мешайте работать!
Несколько собак отбежало на безопасное расстояние.
Но пес с откушенным в драке ухом продолжал свою неистовую работу, призывно поглядывая на бульдозериста и жалобно повизгивая.
– Готово? – подошел прораб Маслов.
– Готово… Делов-то – убогую хатку завалить…
– А чего тут бродячие собаки забыли?
– Да роют, будто клад отыскивают. По телику показывали: так эмчеэсовские собачки людей под обломками отыскивают. Можа, чё съестное учуяли?
– Людей? – насторожился прораб. – А ты проверил – в доме никого не было?
– Не проверял… Кто там мог быть? Бабка-то месяца два как преставилась… Сам ей крест из досок ладил.
Подъехал фургончик с рабочими.
– А ну-ка, ребята, лопаты в зубы и проверить: не похоронил ли с похмелья кого живьем наш Митяй? Не ровен час, за похмельного дурака мне придется в тюрьме сидеть! Покажет дознавателю, что инструктаж по технике безопасности прораб не провел…
– Я што – фрайер какой? «Покаже-е-т», – передразнил прораба бульдозерист.
Митяй обиделся, закурил и отошел в сторонку, глядя, как сноровисто отбрасывали обломки рухнувшего дома строители, прислушиваясь к неясным шорохам под грудой досок и мусора.
Максим пришел в себя не сразу. Не сразу понял, что с ним произошло. А когда понял – завыл в голос. Боли он не чувствовал. Страшно стало от мысли, что его заживо похоронили под обломками старого дома. Потом, когда услышал голоса рабочих и свет, которого становилось больше и больше, взмолился:
– Господи! Светом твоего сияния спаси меня, Господи!..
Его причитания и услышали строители. Стали копать правее, ориентируясь на крик из-под завала.
Охрипнув, художник вспомнил о Валерии, которая лежала рядом. Она была без сознания. Но еще дышала.
Нелидова строители вытащили первым.
– Еще кто-то есть? – спросили мужики, с любопытством разглядывая пришельца «с того света».
– Копайте, там еще человек…
– Живой?
– Был живой.
Вытащили Валерку.
– Эй, Митяй! Ходи к нам! – крикнул белозубый таджик, улыбаясь во весь рот. – Кажись, твоя баба?
Митяй подошел, легонько пнул Валерку ногой.
– Моя…
– В кулаке у ней что-то зажато.
– Ты разожми.
– Не разжимается.
– Деньги там, смертные… – сказал Максим.
– Иди ты! – не поверил таджик. – И сколько?
– Пять тысяч. Бабушкина похоронка…
Митяй наклонился, чтобы выдернуть купюры из зажатого кулака сожительницы.
– А не пошел бы ты на х… хутор бабочек ловить! – вдруг услышал он слабый, но уже полный жизни голос Валерии.
Мужики заржали, радуясь, что и второй человек – жив и невредим, если не считать шишек и свежих царапин на чумазом лице.
Нелидов постоял с минуту, посматривая на хмурое небо, поднял воротник плаща, изрядно загрязнившегося и порванного при его спасении. Снова заморосил нудный дождик. И только сейчас пожалел он о похороненной под завалом шляпе с широкими полями. Такой старомодной – потому и вызывающе экстравагантной – была его любимая шляпа.
Под обломками остались и эскизы задуманного им полотна «Пророчество». Но Максим нисколько не жалел об этом. Теперь он точно знал, что картина – сгусток живой энергии. А раз в центре картины – Домициан, кроткий убийца и насильник, то энергия эта недобрая, губительная для автора.
– Вот оно, проклятие Домициана! – осенило Максима. – Полотно должно прославлять СВЕТ и ПРАВДУ, что, впрочем, одно и тоже… Не в Домициане правда и свет, а в Звездочёте, в Асклетарионе, не испугавшемся сказать жестокому и подлому цезарю правду… Пусть это стоило ему жизни, но ПРАВДА – бессмертна. И тогда сама смерть обессмертит имя Художника.
– А где Звездочет? – встав на ноги и отряхивая куртку, спросила Чумакова.
– Кто-кто? Какой такой звездочет? Вон Митяй у бульдозера возится. А звездочёт тебе, Лерка, небось, приснился, – подначивали мужики, посмеиваясь. – С тебя, подруга, причитается, что живой откопали. А сон твой похмельный со звездочётом исчез, как утренний туман…
– Забудь о нём, – помня о найденной Леркой бабкиной «похоронке», которую она всё еще сжимала в грязном кулачке, сказал Митяй. – Не было тут никакого звёздочёта…Вот, только шузы его остались. Дрянные кроссовочки-то, китайское барахло.
…Максим возвращался домой по автомобильной трассе. Дорога в этот ранний час была еще пустынна, но идти босиком было нелегко – чувствовался каждый камешек на мокром асфальте. Правая ступня саднила под носком. Звездочёт, заметив импровизированную лавочку, сооружённую дневными продавцами огородной продукции из доски и пары кирпичей, присел, снял носки. Подставил лицо холодному дождю, глядя на тёмное небо.
«Вот так, брат, – подумал художник, – не было бы счастья, да несчастье помогло… Прав был Доктор Велес, прав… Художник – творец. А если он творец истинный, должен и у смерти просить для себя, то есть своих творений, бессмертия… Чтобы войти в историю, вовсе необязательно поджигать храм. Достаточно создать одно пророческое полотно, верно написав характеры и точно распределив роли – и ты не умрёшь после физической смерти тела. Ты будешь жить, пока люди будут завороженно смотреть на картину, где празднует свою победу непродажная Истина. Такую Правду не купишь и за всё злато мира. Этот урок преподал всем нам ещё тысячу лет назад астролог Асклетарион. Он, восставший Пророк, а не Домициан – смысловой центр картины. От него должен идти свет истины и выстраданной правды художника. Как назидание всем будущим царям и подданным. Правда жизни старого астролога оказалась дороже императорского злата. Дороже даже самой жизни. Вот он – путь в будущее, дорога к памяти потомков. Сказать им то, о чём они забыли в погоне за иллюзорным счастьем в виде престижной машины, загородной виллы, высокой должности… Всего этого с собой в могилу не утащишь. Есть что-то значимее и выше, чем купленная должность, которая сулит удовольствия и блага… Прав, прав, старина Велес: самая высокая должность на земле – просто быть человеком. Всегда оставаться Человеком. Именно такая должность была у астролога Асклетариона. И я чувствую – чув-ству-ю каждой клеточкой своего живого организма! – внутреннее, духовное родство с этим восставшим против лжи тирана Пророком!».
… Дождь кончился только к четырём утра. Звездочёт шагал прямо по лужам, голосуя каждой машине, таким редким в этот предрассветный час. Теперь он знал, КТО должен быть центральной фигурой его композиции. Это, конечно же, не Домициан. Он – не та фигура, чтобы картина задышала Правдой. Любой тиран – это только маска правды… А маска правды – это ложь. Асклетарион, восставший пророк со своей правдой, которую не продал за золото императора Рима и поплатился жизнью за Истину – вот кто должен стоять в центре всей композиции. Это теперь – и его Правда. И без неё, как бы талантливо, с фотографической точностью не выводила рука исторические фигуры, всё будет красивой ложью, не более того. Пусть его правда порой будет горька, даже с запахом дыма погребального костра, но без неё нет истинности жизни. Без этой правды нет ни художника, ни художественности. Без неё жизнь – это только иллюзия жизни. Как у Домициана жизнь превратится в вечное стремление к самообману и обману своего окружения. Ни ещё никому не удавалось обмануть свою Судьбу.