Следующее обстоятельство было связано с орудием (или точнее, с орудиями) преступления. Делавшие обыск внимательно осмотрели и изъяли в качестве вещественных доказательств футляр, который был обнаружен на буфете и в котором хранились две жигуновские опасные бритвы, а также массивную мраморную пепельницу — хотя хозяин сам и не курил, эта пепельница, по словам Калерии, всегда стояла на столе — очевидно, «для гостей». Особый интерес милиции к этим предметам был связан с тем, что на них не было найдено никаких — даже хозяйских — отпечатков пальцев (на это было специально обращено внимание понятых перед тем, как они подписали протокол обыска). Факт этот мог объясняться только тем, что преступник тщательно протер и бритвы, и пепельницу, вероятно, смыв предварительно следы крови. Такое вполне обоснованное предположение объясняло заодно и то, каким образом убийца смог зарезать Жигунова, не оказавшего ему, по всей видимости, никакого сопротивления — об этом говорило отсутствие в комнате каких бы то ни было следов драки и борьбы. Судя по всему, ничего не подозревавший Жигунов сидел за столом, когда его гость, замысливший свое кровавое дело, внезапно хватил хозяина пепельницей по голове и, взяв из коробки бритву, завершил исполнение своего замысла, предварительно прикрыв тело оглушенной и свалившейся на пол жертвы скатертью, которую он стянул со стола. И только после этого преступник занялся мирно спавшей Верой Игнатьевной. Обнаруженные улики хорошо укладывались в такую — пусть гипотетическую, но очень логичную и непротиворечивую — картину совершенного преступления. Кроме того, мне, когда я узнал об этом, сразу же пришло в голову, что такой механизм преступления очень расширяет круг возможных подозреваемых: ошарашить Жигунова тяжелой пепельницей мог не только какой-то здоровый мужик, способный справиться с крепким и жилистым хозяином в схватке один на один, но и любая — даже самая хрупкая — женщина или даже подросток, решившийся на такое жуткое дело.
Еще один момент, сильно заинтересовавший милиционеров, производивших обыск, заключался в следующем: земля в кадочке с фикусом оказалась довольно рыхлой и влажной, а кроме того — и это было самым главным — часть земли, наполнявшей кадку, куда-то просто исчезла. Как ни странно звучит это утверждение, но факт был налицо: уровень земли в кадочке был приблизительно на полтора пальца ниже того, каким он был раньше — старый уровень был отчетливо виден на внутренних стенках кадки в виде засохших и прочно приставших к дереву отложений солей, возникших в результате длительного поливания растения. Обыскивавшие уделили фикусу чрезвычайное внимание: они, правда, не стали выковыривать его из кадочки, но тщательно исследовали землю в ней, протыкая ее обнаруженной в вещах Веры Игнатьевны длинной вязальной спицей. Ничего подозрительного им найти не удалось — никаких посторонних предметов или тайников в кадочке, судя по всему, не было. Однако возню преступника с фикусом подтверждала еще одна улика, замеченная Калерией, — именно она обратила внимание милиционеров на грязные разводы на полу в том углу, где стоял фикус. По ее словам, соседка (то есть Жигунова), очень следившая за чистотой в своих комнатах, никак не могла оставить свои полы в таком виде, а значит разводы оставил преступник, рассыпавший землю и пытавшийся (хотя и не слишком успешно) скрыть свои манипуляции с кадочкой и находившейся в ней землей. И действительно, под диваном было обнаружено грязное, испачканное землей полотенце, еще не успевшее как следует высохнуть. С этой уже и так достаточно подтвержденной гипотезой о мывшем полы преступнике хорошо согласовалось и отсутствие воды в большом графине, который, по свидетельству наблюдательной Калерии, всегда стоял заполненный водой у соседей на столе. И в довершение всей совокупности доказательств на поверхности графина не было отпечатков пальцев — убийца протер и его. Калерия резонно предположила — и ведущие обыск милиционеры с ней согласились, — что, закончив свою возню с кадкой, преступник помыл над ней запачканные кровью и землей руки, воспользовавшись при этом водой из графина. (В качестве ремарки к этому эпизоду обыска я должен упомянуть, что рассказывавший мне об этом Антон особо остановился на том, что в ответ на последнее предположение Калерии о мытье рук следователь как-то странно взглянул на нее: то ли с восхищением ее дедуктивными способностями, то ли с подозрением по поводу ее чрезвычайной осведомленности о действиях преступника. Сама Калерия этого милицейского взгляда не заметила, во всяком случае не вспомнила о нем в своем рассказе о том, что происходило во время обыска. Мне же кажется, что даже если такой недоверчивый взгляд, действительно, имел место, а не почудился Антону, то свою подозрительность следователю было бы трудно обосновать — на самом деле, какая причина могла заставить нашу соседку, будь она как-то замешана в преступлении, обращать внимание следствия на улики, которые без ее вмешательства вполне могли бы остаться незамеченными. Я бы скорее считал такое поведение свидетельством в пользу ее непричастности к этому убийству. Хотя черт их разберет этих милиционеров, всё же они, наверное, получше меня разбираются в психологии преступников.)
Таким образом, вся совокупность обнаруженных фактов говорила о том, что преступник копался в кадке с фикусом — вероятно, как и милиционеры, он предполагал, что в земле может быть что-то спрятано. Осталось только совершенно неясным, куда он дел часть находившейся в кадочке земли. Унес с собой? Но какой в этом может быть смысл? Чем она могла его выдать?
Кстати я позабыл сказать, что после предположения Калерии о мытье рук над кадкой следователь взял немного земли в пакетик (как я думаю на анализ, рассчитывая обнаружить в ней следы крови).
Сказав о том, что убийца что-то искал и для этого рылся в земле, в которой рос фикус, я плавно перехожу к описанию главного, по всей видимости, факта, установленного при обыске. Оказалось, что Жигунов был гораздо богаче, чем это можно было предположить, глядя на его жизнь со стороны. И Антона с Калерией, и меня, узнавшего об этом из их рассказов, данный факт просто потряс. Ничего мы, выходит, не знали о своем соседе и видели его совершенно не тем, кем он в действительности был.
При обыске выяснилось, что преступник (кто бы он ни был) основательно обшарил комнаты, принадлежавшие нашим «Старожилам», которых он хладнокровно зарезал. Он забрал все найденные им наличные деньги (какие-то — пусть и небольшие — деньги у Жигуновых должны же были быть) и драгоценности: исчезли золотые сережки Пульхерии и ее уже упоминавшийся в рассказе перстенек с рубином, а также некая брошка с розочкой — тоже золотая, о наличии коей сообщила следствию Калерия. Но две несомненно виденные им сберкнижки, выданные в двух разных сберкассах нашего города на имя А. И. Жигунова, он — надо отдать должное осторожности преступника — оставил нетронутыми. Нежелание рисковать (а риск попасться при попытке получить вклад был, конечно, очень велик) пересилило, как видно, его корыстолюбие, хотя куш был очень даже солидный: на одном счету числилось около трехсот, а на другом — и вовсе тысяча двести новых рублей. Подчеркиваю, что цифры привожу в «новых» рублях, хотя тогда, вскоре после реформы 1961 года, мы всё продолжали еще оценивать в «старых» — в десять раз меньших по стоимости — рублях. И для тех времен сумма на счетах Жигунова была весьма внушительной: несколько больше пятнадцати тысяч старых рублей, то есть приблизительно официальная цена машины «Победа» в те годы.
Если учесть, что в начале шестидесятых обладание даже швейной или стиральной машиной могло считаться признаком определенного благосостояния, что же говорить о человеке, который располагал суммой, достаточной для приобретения автомашины — блага, доступного тогда лишь профессорам с академиками, народным артистам или таким передовикам производства, имена которых были на слуху у всей страны. Конечно, и тогда заслуженных, ценимых властью людей, разъезжающих на легковых машинах было не так уж и мало, и не только в столицах, но и в нашем довольно провинциальном городе: например, на той же самой «Победе» ездил главный редактор моей родной областной газеты; не сомневаюсь, что свой автомобиль (и уж, наверное, не «Победа», а в два раза больший по габаритам «ЗИМ») был и у директора завода, на котором работал Жигунов, и у ихнего главного инженера; и даже у директора близ расположенной картонажной фабрики, наверняка, была какая-то приличествующая его статусу машинешка, на которой не только он сам ездил на работу или в некие вышестоящие органы, но и жена его отправлялась в вояжи по магазинам на том же самом средстве передвижения. Однако всё это было совсем не то, о чем говорилось выше и с чем следовало сравнивать обнаруженное у Жигунова. Личные автомобили у этих больших и маленьких начальников были служебными, прикрепленными к ним соответственно с занимаемой ими должностью, и скорее принадлежали этой должности, нежели человеку ее занимающему. Те же, кто такой должности не занимал, не только не имели возможности приобрести машину на свои честно заработанные деньги, но даже в мечтах, большей частью, не покушались на обладание собственным автомобилем. Захватывающая широкие слои населения автомобилизация началась несколько позже, и широко известный фильм «Берегись автомобиля», в котором собственная «Волга» или «Москвич» рассматриваются как завидный и достаточно редкий, но все же мыслимый в реальной жизни вид личной собственности, описывает уже иную, приходящую на смену всеобщей бедности эпоху нашей жизни.
Понятно, что приобретение «Победы» (даже если бы ему удалось как-то — по своим каналам — добиться выделения ему права на покупку столь дефицитного товара) было бы безумным поступком со стороны Жигунова, на который он никак не мог пойти ни при каких обстоятельствах. Но даже само обладание столь крупной суммой уже наводило на обоснованные подозрения относительно происхождения этих денег — откуда они могли появиться у обычного завскладом с его отнюдь не примечательной зарплатой, который к тому же — судя по всему — не особенно экономил в своих обыденных тратах на жизнь. Однако найденные в ящике трельяжа сберкнижки оказались лишь цветочками, а ягодки были спрятаны гораздо хитрее, и их-то убивец не нашел, несмотря на свои достаточно тщательные, как считали производящие обыск милиционеры, поиски. Можно себе представить, как кусал бы он себе локти, если бы узнал, какая добыча ускользнула из его рук, будучи, грубо говоря, у него под носом. Хотя теоретически не исключено, что он знал (или хотя бы догадывался) о ее существовании, но не сумел найти ее местонахождение.