упырь или человек с паранормальными способностями (сегодня принято использовать такие обтекаемые выражения — в те годы до этого еще не додумались). А потому приступал я к своим размышлениям в этом направлении с тяжким сердцем: я же понимал, только ступи на эту скользкую наклонную плоскость, и моментально сползешь — и сам не заметишь как — к обсуждению таких гипотетических вариантов и возможностей, которые смыкаются со спиритизмом, общением с умершими, какими-то духовными эманациями и эктоплазмами (не знаю толком, что это такое, но речь о них идет как раз в кругу людей, озабоченных подобными проблемами). Для меня это всё неприемлемо и не хотелось бы даже в теории касаться подобных вещей. Правда, Конан Дойль, создатель взятого мною за образец Шерлока Холмса, был, как пишут, активным пропагандистом спиритизма. Но, несмотря на мое глубокое уважение как к его бессмертному герою, так и к нему самому, я всё же не Конан Дойль, я — другой человек, из другой эпохи и с другим взглядом на мир. И не собираюсь, по примеру любимого мною писателя, принимать спиритизм и прочие «теории» такого рода всерьез. От этого меня увольте.
Как видите, всю опасность вступления на этот нежелательный путь я осознавал. Но делать было нечего — надо было как-то сводить концы с концами в своем понимании произошедшего. Ладно, думал я, толком я этого не понимаю — да и никто из нормальных людей в этом не разбирается, — но предположим: в разрушенной психике Матрены, находящейся почти на младенческом уровне, сохраняется некая способность ощущать скопление зла (некоторую эманацию злой воли) в окружающей реальности. Допустим она воспринимает некие сигналы (признаки, симптомы) того, что зло (ясное дело, олицетворенное в неких злодеях, замышляющих злое деяние) скапливается в определенный момент в определенной точке пространства и вот-вот проявит себя в реальном злодеянии. Что это за сигналы, мы не знаем: с возрастом нормальные люди перестают их воспринимать — их заглушает обилие информации, поступающей по множеству каналов связи, через которые человек воспринимает окружающий мир. Матрена же в силу своей ущербности практически не воспринимает бóльшую часть реальности — она с ней фактически не соприкасается — и потому остается способной воспринимать некие признаки, уже не действующие на нас, нормальных взрослых людей. В абстрактно рассматриваемой способности предвидеть события нет ничего мистического: не имея возможности предсказывать то, что должно произойти, мы (и не только люди, но даже самые примитивные животные) не могли бы выжить в этом мире — почти всё наше приспособление к миру основывается на предсказании будущих событий. Не буду приводить примеры, так как любое наше осмысленное действие предполагает, что мы заранее знаем, к чему оно приведет (вот сейчас, я могу почти достоверно предсказать, как завотделом отреагирует на мое опоздание — ну, ничего, потерпит разок — я не часто опаздываю — да и не такой уж он мне и начальник — мы практически равны с ним по рангу — и следовательно, я не опаздываю, а задерживаюсь). Итак, Матрена (точнее, некая часть ее души) способна улавливать определенные сигналы, которые затем преобразуются в соответствующую эмоцию (недаром Виктор что-то уловил в выражении ее лица — она что-то почувствовала в этот момент), а уж эмоцию эту она выражает так, как свойственно ей, дурочке малахольной, — воплями и причитаниями. Дело, значит, не в том, что Матрена предвидит нечто — в этом нет ничего необычного, а в том, что на нее действуют какие-то необычные сигналы, какие-то неощущаемые нами импульсы из среды. Опять же: нет никакой мистики, требующей признания потусторонних сил, в том, что мы постулируем существование естественных импульсов, не воспринимаемых нами. В конце концов, мы не воспринимаем электромагнитных колебаний, выходящих за пределы видимой части спектра, но среда, в которой мы живем, насыщена такими электромагнитными импульсами, и столь примитивный прибор, как простейший радиоприемник, устроенный на много порядков проще, чем наш мозг, способен воспринимать значительную часть этих импульсов. Летучие мыши ощущают ультразвук и так далее. Двинемся еще на шаг. Матрена почувствовала не только накапливающееся зло, но и сумела определить форму, в которой оно проявится: поступающие к ней сигналы указывали на подготавливаемое злодеяние как на кровопролитие — отсюда «кровавое» содержание ее видений. Хотя, конечно, это может быть и простым совпадением — воображая страшное злодейство, мы невольно связываем его с пролитием крови. Так что, возможно, сигналы указывали лишь на интенсивность зла, его значительную опасность, а Матренины крики о крови только выразили степень чувствуемой ею угрозы, и то, что ее выражение буквально совпало с реальностью, — лишь случайное совпадение. Если бы Жигуновых задушили, пророчество, разумеется, несколько бы утеряло в своей эффектности, но, по существу, не утратило бы своей предсказательной силы. Конечно, было бы гораздо лучше и не в пример убедительнее, если бы можно было бы указать — хотя бы гипотетически — что это за таинственные сигналы, с чем они связаны и в чем их характер.
И тут — я уже поднимался по лестнице в нашей редакции — мне неожиданно пришло в голову решение, которое можно было бы без особых натяжек согласовать с моим упертым материализмом. Оно промелькнуло в моем сознании за одну секунду, но здесь мне придется потратить на его изложение несколько фраз, так что процесс его восприятия читателем займет намного больше времени, чем это потребовалось мне в ту минуту. Я как-то враз сообразил, что Матрена начала вопить не тогда, когда зашла в нашу квартиру, — следовательно, не само место будущего преступления «излучало» сигналы, о нем предупреждающие. Не вопила она и тогда, когда начался разговор, в котором участвовали четыре человека и, среди них — что очень важно — одна из будущих жертв преступления: Пульхерия. Таким образом, сигналы шли не от жертвы, как таковой. Завопила «пророчица» лишь тогда, когда в коридоре появился и ввязался в разговор сам Жигунов — тоже будущая жертва, но не просто жертва, а, как мы предполагаем (и вряд ли в этом ошибаемся), истинный объект преступления — именно его хотели зарезать, а Пульхерия просто попалась под руку (не окажись ее дома — жила бы до сих пор). Но что из этого следует? То, что сгусток зла, от которого шли сигналы, перепугавшие Матрену, был тесно связан с Жигуновым. Однако, каким бы злым и гадким он ни был, всё же не он был тем злодеем, о котором сообщала Матренина душа, зло было нацелено на него — и в этом смысле с ним связано — но сам-то он не знал о готовящемся преступлении и потому не мог сообщить о нем Матрене. И тут меня осенило: а что если он знал о подстерегающей его опасности, был смертельно напуган и именно на его ужас отреагировала чувствительная младенческая душа дурочки? Известно же, как еще не умеющие говорить и вроде бы ничего еще не соображающие младенцы чутко реагируют на настроение подходящей к их кроватке матери, как они — вроде бы безо всякой причины — впадают в безутешный рев, когда явственно чувствуют, что их мать чем-то серьезно расстроена, больна или сильно напугана — вот именно: напугана. Достаточно предположить, что Жигунов уже в то время знал, что ему угрожает смертельная опасность, и выдал свой страх тембром голоса, интонациями, мельчайшими мышечными движениями, особенностями осанки и походки — существует масса признаков, воспринимая которые, хотя и не осознавая их восприятие, мы довольно точно определяем настроение человека и его внутреннее состояние (тут даже не нужны какие-то особые, лежащие вне сферы обычных чувств, постулированные мною сигналы). Никто этих мельчайших признаков не заметил — не тем было поглощено внимание присутствовавших, — а Матрена, которой, как корове, было наплевать на все человеческие разговоры, их восприняла и отреагировала, как сочла нужным. Можно себе представить, как воспринял ее вопли Жигунов, и без этого ожидающий со дня на день, что его зарежут. Однако, ожидая этого, Жигунов ошибся относительно того, с какой стороны ему угрожает смерть — и она пришла к нему в образе человека, которого он вовсе не считал своим врагом. Так вот получилось. И теперь мы имеем дело с тем, что произошло: ошибка Жигунова связала вопли Матрены с его смертью — ведь не ошибись он в оценке намерений того, кто его зарезал, никакого пророчества просто бы не произошло, и только Жигунов мог бы догадаться, что Матрена отреагировала на охвативший его страх. Все остальные считали бы несостоявшееся «пророчество» обычной выходкой дурочки, которой никакие законы не писаны.
Ну, что? Чем не материалистическое объяснение и не публичное разоблачение чудес?
Воодушевленный забрезжившим достойным выходом из ситуации, которая грозила мне крахом моего устоявшегося мировоззрения, я бодро рванул дверь и походкой ни от кого не зависящего и довольного собой плейбоя вошел в комнатушку, играющую роль кабинета заведующего отделом промышленности и транспорта нашей областной газеты.
— Ну, наконец-то, — услышал я от сидевшего за столом хозяина кабинета. — Что ты так поздно? Твое счастье, что Антипов из обкома еще не приехал.
— Задержался. Пришлось по пути решить одну важную проблему из теории диалектического материализма. О роли пророчеств в нашей жизни, — неожиданно для самого себя брякнул я в ответ.
Глава 13. Элементарно, Ватсон!
Вынесенное в заглавие выражение известно всем, и пояснять его не стоит. Вероятно, оно уже вошло во фразеологические словари и «Словари крылатых слов и выражений» большинства языков мира, а если где-то еще не вошло, то скоро войдет, потому что трудно представить себе сегодня язык какого-то большого народа, на котором не издавались бы рассказы о приключениях Шерлока Холмса и его друга доктора Ватсона. Правда, я затрудняюсь указать, в каком именно рассказе употреблено это выражение. Я даже где-то читал, что ни в одном рассказе или повести, где появляется Шерлок Холмс, такого выражения — в буквальном его виде — нет, и что впервые эта знаменитая фраза прозвучала то ли в пьесе, поставленной по конан-дойлевским рассказам, то ли в каком-то из многочисленных фильмов о приключениях знаменитого сыщика. Но как бы то ни было, фраза эта завоевала весь мир и понятна любому, даже не интересующемуся детективами человеку — что