Я даже пожалел, что пришел к фундаментальному выводу после того, как отослал своего верного Ватсона спать, хотелось рассказать о своем маленьком открытии и немного похвастаться этим (чего тут скрывать: я был доволен собой и своими дедуктивными способностями). В постель я всё же улегся, но чтение у меня не пошло: уже на третьей странице я обнаружил, что не могу вспомнить ни слова из того, что я, вроде бы, только что прочитал, — мысли мои блуждали где-то далеко и упорно не давали мне возможности осознанного чтения. Я отложил книжку, выключил свет и некоторое время я еще прокручивал в голове — в который раз! — все рассуждения и соображения по поводу убийственной истории, бывшие предметом наших с Антоном разговоров в последние дни.
Нельзя сказать, что они были совершенно бесплодными. Я так не считал — кое-что нам всё же удалось вытащить на свет и расположить в обозримом логичном порядке. Это касалось и гипотетических мотивов убийств (а ведь они могли навести на след преступников), и обоснования — я не без удовольствия вспомнил об этом — того, что преступник постарался удалить с места действия Матрену, и того, что найденные нами доводы практически полностью исключали возможность участия в преступлении одного из жильцов нашей квартиры. Только что изобретенное мною дополнительное подтверждение этого принципиального для дела вывода подводило итоговую черту под этим вопросом. Я готов был теперь утверждать кому угодно, что ни один из моих соседей не является искомым преступником. Это дело рук чужого, проникшего в квартиру человека. Моя убежденность в правоте такого воззрения прочно подпиралась с обеих сторон: и со стороны непосредственного чувства, твердящего мне, что не могли мои соседи совершить это злодейство — не такие они люди, и со стороны логического анализа фактов, бесстрастно свидетельствующих, что предположение о виновности кого-либо из соседей неминуемо приводит к абсурдным выводам и заставляет приписывать подозреваемым отсутствие здравого смысла и поступки, свойственные только душевнобольным, — а ведь никакая психиатрическая экспертиза не могла бы признать их таковыми. Я считал, что вопрос об их виновности следует снять с дальнейшего рассмотрения, как окончательно разрешенный. Так что у меня были определенные основания для удовлетворительной оценки наших с Ватсоном дедуктивных трудов: кое-чего — и немаловажного — мы добились.
Но при всём при том, если взглянуть на всю историю в целом, мы никак не могли считать, что существенно приблизились к ее пониманию — имевшаяся перед нашими глазами картинка не только не стала прозрачнее, стройнее и понятнее, а представлялась теперь, с определенной точки зрения, еще запутаннее, чем она выглядела до наших попыток ее расшифровать. Логичность и стройность наших представлений о происшедшем вдребезги разбивались двумя капитальными несуразностями, от которых нам никак не удалось избавиться: пророчеством «ясновидящей» дурочки Матрены и чужаком-убийцей, способным проходить сквозь стены и запертые двери.
Я опять стал перемалывать в уме все мелочи, которые я знал о «пророческой арии», — наверное, у меня в мозгах в этом месте уже мозоль была натерта из-за постоянных возвращений к одному и тому же. Конечно, можно было считать, что мы имеем дело с простым совпадением: крики Матрены — сами по себе, а убийство — само по себе, и впечатляющее совмещение этих двух событий во времени и пространстве — чистая случайность. То есть, дело выглядит так: никто и никогда — на протяжении нескольких лет (да, вероятно, и до того) — не слышал от Матрены ни единого слова, хотя бы отдаленно похожего на прорицания, и вдруг она ни с того, ни с сего заблажила-запророчила. Причем ее «пророчество» не назовешь туманной невнятицей, которую можно толковать и так, и эдак: оно четко, ясно, определенно. Это само по себе удивительно, хотя не так уж и невероятно. Но самое главное: ее единственное пророчество было высказано именно в то время и именно там, где уже назревало описанное ею преступление. И это я должен объяснить случайным совпадением событий? Нет, я не верю в возможность таких совпадений и даже не могу заставить себя в это поверить. Этак любое чудо и любое приводящее нас в недоумение событие можно было бы объяснить совпадением. Где-то я читал, что существует отличная от нуля (но очень-очень маленькая, выражаемая единицей, поделенной на число с астрономическим количеством нулей) вероятность того, что движение всех молекул воды может случайно совпасть по направлению и скорости и тогда мы должны стать свидетелями истинного чуда: вода внезапно выскочит из спокойно стоящего стакана и разольется по столу — без какого-либо внешнего воздействия, исключительно за счет теплового движения молекул. Но если бы я стал свидетелем аналогичного события, я бы ни за что не поверил в такое — «статистическое» — его объяснение. Я бы продолжал искать его истинную причину. И, с моей точки зрения, был бы прав. Пусть возможность такого рода совпадений теоретически и не исключается, но их возникновение воздействует на зрителей подобно чуду именно в силу их чрезвычайной редкости. И тогда сам факт нашего присутствия при описанном выпрыгивании воды из стакана оказывается не менее чудесным, чем поведение воды. За все время существования нашей галактики такой факт мог произойти не более одного раза (да и то, его единичная демонстрация имеет ничтожно малую вероятность) и произошел он не где-нибудь и не когда-либо, а именно на планете Земля, на столе в вашей кухне и как раз в тот момент, когда вы, зайдя на кухню, взглянули на стол. Если это совпадение (еще одно невероятное совпадение) вы не посчитаете чудесным, то что вы называете чудом. (Я не буду утверждать, что мне, лежащему тогда в постели и готовому уже заснуть, приходили в голову эти мысли. Вовсе нет, это я сейчас так рассуждаю — когда пишу эти строки. Но чувствовал я тогда именно так: не верил я в подобные совпадения). Нет, совпадение я решительно отвергал (я скорее бы поверил в возможность ясновидения) и исходил из того, что между Матрениными воплями и убийством должна была быть некая связь, опосредованная вполне реальными факторами. Но в чем она состоит, было покрыто для меня непроницаемым мраком.
Правда, теперь я мог бы вернуться к своей — блаженной памяти — варяжской гипотезе. После того, как я ввел в логическую реконструкцию событий предположение, объясняющее, зачем преступнику понадобилось убирать тетю Мотю из квартиры, это соображение вполне можно было бы использовать как пластырь и залатать брешь в корпусе утонувшей гипотезы. Но плыть дальше на таком поднятом со дна моря «Варяге» мне что-то не хотелось — видимо, я утратил доверие к мореходным качествам этого плавательного средства. Главным его недостатком, конечно, была чрезмерная гипотетичность: одно предположение громоздилось на другое. В прочих своих рассуждениях мы с Антоном допускали определенные предположения, чтобы связать друг с другом установленные факты: гипотеза служила мостиком, по которому можно было перейти от одного известного события к другому — тоже известному. Но здесь я предположил, что Жигунов знал о грозящей ему опасности и боялся ее, только для того, чтобы обосновать — опять же гипотетически — возможность того, что Матрена распознала этот страх, и это подтолкнуло ее к «пророчеству». Такой переход по цепочке предположений — не обоснованных, собственно говоря, ничем кроме желания связать факты, которые не удавалось связать другим образом, — делал «гипотетический мостик» очень зыбким и ненадежным. Моя гипотеза теперь — после всех возражений и дополнений — оставалась в моих глазах по-прежнему остроумной, но сильно потерявшей в убедительности. Полагаться на нее мне не хотелось. Кстати сказать, Антон в разговоре об этом также высказал большие сомнения. По его словам, Жигунов при вступлении его в квартирную дискуссию вовсе не выглядел испуганным, угнетенным или в чем-то необычным — он был таким же как всегда. А вот в тот момент, когда Матрена заголосила, он, похоже, и в самом деле, не на шутку испугался («Его прямо перекосило всего, — сказал Антоша, — такое было впечатление, что он сейчас на пол рухнет»), но заметить это Антон, в это время смотревший прямо на него, мог только на секунду: потом антоново внимание — как и у всех — было приковано к вопящей тете Моте, да и после ему было уже не до наблюдений за Жигуновым. Разумеется, внешнее спокойствие соседа не доказывает отсутствия у него страха, но и никаких независимых свидетельств в пользу того, что он боялся и, соответственно, вел себя не так, как обычно, у нас не было. Резюмирую: очаровавшая когда-то меня гипотеза перестала меня устраивать — надо было искать какую-то иную связь между убийством и пророчеством (где ее искать-то?), если не принимать в расчет реальную возможность ясновидения.
Размышляя таким образом и незаметно для себя перейдя от восторга, вызванного обнаружением убийственного в своей логике довода в пользу невинности моих соседей, к унылой констатации того, что я по-прежнему нахожусь в логическом тупике и не знаю, как из него выбраться, я наконец уснул и неожиданно для себя проснулся среди ночи.
Обычно со мной такого не случается, и я до сих пор могу при случае прихвастнуть тем, что засыпаю быстро и сплю крепко, так что, если на меня не наступать и не включать над ухом на полную громкость радио, я буду спать при любых обстоятельствах, пока окончательно не высплюсь. Но в тот раз я всё же почему-то проснулся задолго до того времени, в которое я обычно вставал, — вероятно, усиленная умственная деятельность накануне вечером что-то сместила в моем внутреннем функционировании. Было еще почти темно, и совершенно тихо — лишь мерно тикал стоявший рядом на столике будильник. Эта ночная и — и после непрестанных мыслей об убийстве — немного жутковатая атмосфера (света я зажигать не стал) навела меня на мысль, что преступник — а теперь я не сомневался, что им был какой-то неизвестный мне злодей, — покидал нашу квартиру приблизительно в такой же обстановке.
Я мысленно видел, как он — темная мужская фигура без лица и особых примет — собирается покинуть место своего ужасного злодеяния. Он уже всё обшарил, вымыл руки и бритву, тщательно протер ее и пепельницу, не забыл при этом и графин и другие предметы, к которым он притрагивался, — всё! дело закончено, надо идти. Да, наверное, он снял с себя рубаху с запачканными кровью обшлагами и, пожалуй, надел одну из хозяйских рубах (хорошо бы проверить, все ли жигуновские рубахи на месте; да, кто это сможет сказать?) Даже если она не подошла ему по размеру, это пустяки, никто из встреченных на улице не обратит на это внимания: всё лучше, чем в окровавленной одежде или вовсе без рубахи. Он пакует, заворачивая в газеты, банку с «кладом», другую свою добычу, снятую с себя рубаху, аккуратно перевязывает пакет веревочкой. Готово. Останавливается, думает: ничего не забыл? Приоткрывает штору и выглядывает на улицу: уже светает, но на бульваре никого, всё тихо. Пора. Он приоткрывает двери в коридор — жаль не нашел ключи, нечем закрыть, но нет смысла продолжать поиски; наплевать — разница не велика. Он осторожно делает несколько шагов по направлению к входной двери и в слабом свете, проникающем в коридор через кухонные окна, видит лежащего на полу Витю.