борьбы с пережитками религиозного мировоззрения в сознании людей. И я не удивлюсь, если в том — бывшем моем — городе среди страшных и таинственных историй, рассказываемых обывателями друг другу на ночь, до сих пор время от времени всплывает правдивая история об ужасном пророчестве одной ясновидящей — пророчестве, которое сбылось через несколько часов после его прорицания — еще и петух не прокричал в третий раз! — и сбылось с поразительной точностью: всё произошло именно так, как предсказала пророчица.
Из показаний главного обвиняемого, не отрицавшего своих многочисленных и разнообразных преступлений — среди них значились не только убийство Жигуновых, но сделки с валютой и драгоценными металлами (именно на этой части обвинения сосредоточено было внимание прокурора, и это понятно: всего лишь за год до этого был принят закон, предусматривавший за такие проделки резкое ужесточение наказаний — вплоть до смертной казни), нелегальное частное предпринимательство, организация похищения человека (здесь, понятно, речь шла о Матрене) и еще целый букет более мелких грешков, — было установлено, что обнаруженные у него драгоценности (среди них принадлежавший Пульхерии перстень с рубином) и золото (главным образом, червонцы царской чеканки и массивный золотой портсигар) были похищены им после убийства из квартиры Жигуновых (был-таки клад, был!). Поскольку и портсигар, и перстень (прав оказался Антон — как ни беспочвенно было его подозрение, а попал в точку) совпадали с описанием этих вещей в поднятом из архива старом уголовном деле, признание Симона в убийстве и ограблении Жигуновых одновременно указывало на Жигунова, как убийцу Сатуновских. Суд не стал рассматривать этот аспект дела, но сомнений по этому поводу ни у кого не было. Так что можно сказать, что в суде фигурировали два убийцы: оба совершившие свои преступления в стенах нашей квартиры — первого кара за его злодеяния настигла лишь через тридцать с лишним лет, зато второй, вероятно, лишь ненадолго пережил первого (он был приговорен к высшей мере, и вряд ли апелляция могла повлиять на его судьбу — жесткие приговоры валютчикам были тогда, что называется, злобой дня).
По словам Симона, его преступная связь с Жигуновым началась еще в середине тридцатых, когда обвиняемый только начинал свою профессиональную деятельность техника-протезиста в зубоврачебном кабинете. Они познакомились в какой-то компании, потом еще встречались, и Жигунов начал издалека прощупывать почву: его жене, якобы, надо было ставить коронки на зубы, и он интересовался, можно ли поставить золотые и сколько это будет стоить. Выяснив очевидный факт, что золота нет и кому попало его не ставят, он стал спрашивать, нельзя ли договориться и сделать коронки из того металла, который он принесет сам — есть, дескать, у него царская монетка. Постепенно они столковались и между ними установились доверительные отношения, переросшие в преступное сотрудничество. Уже в довоенные годы Жигунов реализовал через Симона несколько десятков царских червонцев, в войну их деловая активность заглохла (людям было не до золотых коронок, а золото резко упало в цене — многие были вынуждены были отдавать сохранившиеся до той поры колечки и сережки за хлеб, картошку и сахар), но в последствии связь возобновилась, и в пятидесятые годы через Симона прошло еще несколько партий жигуновских червонцев. Про драгоценности и золотые украшения Симон до обнаружения «клада» ничего не знал — Жигунов про них не заикался, — но он, разумеется, не сомневался в происхождении жигуновского богатства — источником его был какой-то крупный грабеж.
Валютные операции двух компаньонов проходили гладко, всё было шито-крыто, и страх перед разоблачением не слишком их тревожил — со времени их последней сделки прошла уже пара лет и можно было не особенно опасаться, что об этом станет кому-то известно. Так было до рокового воскресенья, когда прозвучало «пророчество» и когда страх внезапно разросся до размеров паники: всё пропало! Симон узнал о катастрофе, когда ему около двух часов позвонил Жигунов и сказал, что кто-то разузнал о его старых делах и что в их квартире у соседа («Антошки — ты его знаешь») находится женщина, знакомая ему по прежней жизни, которая чуть ли не прямо обвиняет Афанасия в убийствах («Она полоумная, но, сам понимаешь, если начнут копать…») Жигунов не распространялся по телефону о деталях, но по его интонации, по некоторым словам, которые вырывались у него по ходу рассказа, Симон понял, что дела их — а ясно было, что они связаны одной веревочкой — на грани полного краха, и как теперь спасаться непонятно. Но что-то делать было надо и делать срочно, не откладывая ни на час. Первым делом надо было, как требовал Жигунов, убрать полоумную из квартиры и лишить ее возможности говорить. Выяснив необходимые сведения: как кого зовут, что за дом престарелых и тому подобное — на подробные расспросы некогда было тратить время, — Симон тут же спланировал операцию по изъятию опасной свидетельницы (изобретательный и решительный он был всё же человек — надо отдать ему должное). В конце разговора перепуганные подельники договорились, что, провернув изъятие, Симон, когда стемнеет, придет под окно жигуновской комнаты, и тот впустит его, чтобы поздний гость не попался на глаза соседям.
Операция по спешной эвакуации Матрены — уже частично нам известная — была выполнена так: Симон немедленно связался со своей помощницей по работе, которая давно была замешана в его нелегальные негоциации с драгметаллом (употреблю еще раз это устаревшее слово — хорошо звучит), и объяснил ей, что для них маячит в ближайшем будущем тюрьма (и это в лучшем случае) и что избежать ее можно, лишь точнейшим образом выполнив его, Симона, инструкции, не раздумывая и не расспрашивая, зачем это нужно. Помощница у него была, как видно, толковая и деловая, она, следуя наказам своего босса, собралась в дорогу, захватила сумку с кое-какой одеждой и белым халатом, остановила на улице неприметный, затрепанный газик и приехала по указанному ей адресу. Там она в лучшем виде провернула порученную ей операцию, не возбудив никаких подозрений у ошарашенного Антона (меня восхитило, как она ловко воспользовалась проговоркой парня об Амалии Фадеевне), и привезла похищенную Матрену на вокзал, по дороге сняв белый халат и напялив на свою подопечную старый плащ, чтобы меньше привлекать общее внимание. Газик укатил с довольным шофером, получившим новый рубль за какие-то полчаса работы, а помощница с не выражавшей никаких чувств Матреной дождались в привокзальном скверике Симона, который выяснил у исполнительницы, что Матрена не реагирует ни на какие слова и обращения, и вручил ей два купейных билета на московский поезд, отходивший через полчаса. Симон не сразу покинул их и издалека наблюдал, как они сели в поезд. В купе отъезжавшие оказались одни, так как еще два билета в это отделение остались на руках у Симона, не поскупившегося на билеты и на доплату за услугу для вокзальной кассирши. Матрена, съев две, с лотка купленные подельницей Симона, сладкие булки, безропотно легла на нижнюю полку и вскоре захрапела. А ее похитительница, оставив в купе свою дорожную сумку, в которой ничего не было кроме узла с Матрениным бельишком, и вытерев все ручки и поверхности, где могли остаться отпечатки ее пальцев, вышла прогуляться на перрон на первой же большой станции. Там она благополучно отстала от поезда и той же ночью никем не замеченная вернулась домой. Операция по изъятию прошла в точном соответствии с блистательным симоновским планом.
Выяснив у арестованных все подробности похищения человека, следователь постарался найти подтверждение этим показаниям и разыскать Матрену. Но к успеху эта линия розысков не привела. Допрошенная проводница показала, что пассажиры такие были и что по приезде в Москву она вывела тупо молчавшую, но не противившуюся тетку на перрон, вручила ей ее сумку (значит, преступники не лгали, и похищенная живой доехала до Москвы), а затем, занявшись своими неотложными обязанностями, напрочь выкинула ее из головы — с какими только пассажирами ей ни приходилось иметь дело: Матрена была отнюдь не самой экзотической пассажиркой из тех, которые встречаются даже в купейных вагонах. В документах привокзального отделения дорожной милиции также не было никаких упоминаний о ком-то, похожем по описанию на Матрену. Так она и исчезла без следа в дебрях одного из московских вокзалов, как двенадцатый стул, ускользнувший от великого комбинатора и унесший в своем чреве бриллианты мадам Петуховой.
Где она закончила свои дни? А, может, и жива до сих пор — кто знает? Она, появившись на сцене на краткий миг, сыграла свою — эпизодическую, но давшую название всей этой истории — роль, после чего опять исчезла, и следы ее затерлись и растворились во времени и пространстве. Невольно кажется, что бедная дурочка только для того и появилась на свет, а вся ее небогатая событиями жизнь была лишь подготовкой к блистательному выступлению с ее кульминационной «кровавой арией».
Когда Симон в первом часу ночи (уже было темно) осторожно влез в жигуновское окно, хозяин был в комнате один — Вера Игнатьевна уже отправилась спать, — и разговор между ним и его ночным гостем был по необходимости откровенным. «Золотишко у меня, чтоб ты знал, после одного дела, мокрое оно — золотишко-то, — открыл карты Жигунов, — прибил я одного нэпмана да и жену его заодно. Может, слышал, Сатуновский такой?.. Его этот дом был — тогда это много шуму наделало. Ну вот. А я уже тогда здесь жил, в дворниках у него. Потаскали меня, потаскали, но ничего предъявить не смогли — так всё и затихло. Тридцать лет с гаком никто не вспоминал, а тут вдруг…» И Афанасий подробно рассказал своему, начавшему всё больше паниковать подельнику о том, как Антон привел Матрену, как выдавал ее за свою тетю, как она заголосила, и как он сам обомлел, узнавши ее в ту секунду. «Пронюхал что-то пацан, что-то надыбал. Доказать-то он ничего не сможет, но, ты сам посуди, если начнут трясти и что-то найдут, мне, понятно, крышка, но и ты ведь в стороне не останешься — всё выплывет. А сейчас за золотишко — вышкой пахнет, чего там говорить. Так что вместе нам надо что-то решать и делать, да побыстрее. Я бы, конечно, отдал пацану, что он запросит — шкура дороже, но, ты же понимаешь, этим не кончится. Сволочь, как он пронюхал? Если он начнет подъезжать — а он начнет, откладывать не будет, для того всё и задумано, — я ему отказывать не буду: пообещаю, что мы с ним поделимся. Но решать надо без проволочек — чтобы раз и навсегда замолчал. Ты, Симон, головастый, вот и думай, как это всё обделать, чтобы без шуму и чтоб