С кем можно быть не хладным, не пустым?
Отечество почти я ненавидел —
Но я вчера Голицыну увидел
И примирен с отечеством моим.
Евдокии Голицыной Александр Пушкин передал рукопись своей оды «Вольность», которая позже стала одной из причин его высылки из столицы.
На помощь другу пришел Данзас.
– Господа! Дамы! – начал он, подводя Пушкина к Голициной. – Ее сиятельство, блистательная княгиня Голицына, открывшая нам всем двери своего прекрасного дома, приготовила сюрприз гостям! Сегодня для вас выступит молодой поэт, которому рукоплескал сам великий Державин! Александр Пушкин и его поэма… «Руслан и Лариса»!
Данзас сделал два шага назад, оставив друга одного в кругу гостей. Голицына пристально смотрела на незнакомца. Сраженный Пушкин стоял как столб.
– Державин-то под конец совсем сдал! – прошептал довольно громко генерал из свиты княгини. – Оборванцев в поэты стал записывать.
Негромкий, унизительный смех, как круги по воде, разошелся среди гостей.
Пушкин почувствовал, как закипает: и не за такие дерзкие насмешки он вызывал на дуэль, но его сдержали пронзительный взгляд и красота княгини.
А в следующий миг голос молодого поэта перекрыл нарастающий шум толпы:
Беги, сокройся от очей,
Цитеры слабая царица!
Где ты, где ты, гроза царей,
Свободы гордая певица?
Приди, сорви с меня венок,
Разбей изнеженную лиру…
Хочу воспеть Свободу миру,
На тронах поразить порок.
Шум стих. Голос Пушкина зазвучал увереннее:
– Увы! куда ни брошу взор —
Везде бичи, везде железы,
Законов гибельный позор,
Неволи немощные слезы;
Везде неправедная Власть
В сгущенной мгле предрассуждений
Воссела – Рабства грозный Гений
И Славы роковая страсть.
В проеме дверей зала столпились молодые люди, заинтересованно слушая.
– И преступленье свысока
Сражает праведным размахом;
Где не подкупна их рука
Ни алчной скупостью, ни страхом.
Владыки! вам венец и трон
Дает Закон – а не природа;
Стоите выше вы народа,
Но вечный выше вас Закон.
Гости замерли, не дыша. Ни единого звука в зале! Пушкин вошел в раж, стал читать еще громче.
Данзас, довольно улыбаясь, оглядывал публику, и заметил в стороне странного человека в черном. Тот записывал стихотворение в блокнот, глядя на чтеца исподлобья, при этом совсем не был похож на поклонника. Выглядело все это крайне странно. Поймав холодный взгляд незнакомца, Данзас отвел глаза и передернул плечами.
– И днесь учитесь, о цари:
Ни наказанья, ни награды,
Ни кров темниц, ни алтари
Не верные для вас ограды.
Склонитесь первые главой
Под сень надежную Закона,
И станут вечной стражей трона
Народов вольность и покой, —
выдохнул Пушкин и замолчал.
Тишина.
Ни аплодисментов.
Ни восторга.
Ни единого вздоха.
Похоже – провал…
– Пойдем, – шепнул Данзас, подталкивая друга в сторону. – Надо было про кота…
Но тут ручки хозяйки вечера в шелковых перчатках сложились вместе – хлоп-хлоп-хлоп – ее примеру последовали другие, постепенно наполняя зал ровным гулом аплодисментов.
– Очень смело! – произнесла Голицына. – Пушкин – певец свободы!
Ошалевший от собственного триумфа и красоты Авдотьи Ивановны, Пушкин шагнул вперед и с жаром продолжил:
– Но вас я вижу, вам внимаю
И что же?., слабый человек!..
Свободу потеряв навек,
Неволю сердцем обожаю.
Голицына улыбнулась той снисходительно-понимающей улыбкой, на которую способны только давно признанные красавицы света, привыкшие к обожанию.
– Мальчик мой, – ласково засмеялась она, – вы очень талантливы, но сердце свое я вам не подарю. Не унывайте, милый, я уже подарила вам куда больше.
– Что же?
– Внимание Петербурга, – княгиня взяла под руку генерала и пошла в другой конец зала, показывая, что на этом разговор окончен.
Не успел Пушкин толком приуныть, как его обступила толпа молодых людей. Их голоса перекрывали друг друга:
– Почитайте еще что-нибудь!
– Поедемте с нами!
– Пушкин! Браво!
– Браво! Еще!..
Так началась совсем другая жизнь.
Его стихи узнала широкая публика. Теперь их читали не только друзья, а весь Петербург и даже за его пределами, его сочинения ждали, переписывали, учили наизусть, декламировали вслух. Свет только и говорил, что о появлении нового гения, и Пушкин день ото дня становился все популярнее. Журналы печатали, литераторы благосклонно приняли его в свой круг, отдавая должное таланту, поклонники, как и положено, восхищались.
Что касается самой восходящей звезды литературы, то не одни лишь стихи занимали его жизнь и помыслы.
Пушкин стал завсегдатаем дома Голицыной, да и всех мало-мальски крупных светских сборищ и балов, где неизменно оказывался в центре внимания. А также гостем трактиров и ресторанов, порой нескольких за вечер.
В умении веселиться он был таким же неистовым, как в поэзии. Выпить бутылку рома на спор – легко! Дурачиться и выкрикивать колкие эпиграммы – сколько угодно! Закружить в танце барышню, одну-другую – с превеликим удовольствием. Бегать с друзьями по ночному Петербургу, придумывая хулиганские выходки – бесконечно. Нарываться на дуэли – конечно, натуру свою так просто не исправить. Шампанское, дамы, балы, карты…
Иногда, бывало, из этого дурмана вдруг выплывет укоряющее лицо Жуковского: «Александр, когда же вы допишете «Руслана»?»
Так он же пишет. Он все-все успевает.
И даже расхаживать по рядам в театре с портретом Лувеля в руках. Того самого французского противника монархии, убившего наследника престола на выходе из оперного театра. На портрете, между прочим, красовалась надпись «Урок царям». А в зале слышался возмущенный ропот. Даже княгиня Голицына была не в восторге от этой выходки, а Данзасу вновь померещился человек в черном, что-то старательно записывающий. А померещился ли?
Однако не было времени думать о дурном. Вперед – к новым приключениям!
Были среди них и мистические. Кто же не любил в молодости пощекотать нервы?
В одном из портовых кварталов Петербурга располагался салон известной гадалки Кирхгоф.
Немка преклонного возраста появилась в Петербурге в начале XIX века. Откуда она прибыла, никто не знал, впрочем, как и ее точного имени: одним она представлялась Шарлоттой Федоровной, другим – Александрой Филипповной. Едва обосновавшись в столице, госпожа Кирхгоф открыла собственный магический салон, где предлагала всем желающим широкий выбор гаданий: на картах, по руке, на кофейной гуще, на песке. В считаные дни она стала знаменитой, а к салону потекли потоки жаждущих узнать свое будущее. Встречи с ней искали и в то же время боялись. Кто-то считал ее ведьмой, кто-то женой сбившегося с пути пастора. А самые впечатлительные особы свято верили в то, что загадочная гадалка – призрак, который сошел в реальный мир с картины Рембрандта и вселился в тело старушки.
Чаще всего к Кирхгоф обращались заядлые дуэлянты и картежники, неверные жены и их молодые любовники, охотницы за знатными женихами. Богатые аристократки, дабы сохранить свои секреты, отправляли за гадалкой экипаж и впускали в дом через черных ход, остальные добирались сами, под покровом темноты. Никто не выходил от прорицательницы с улыбкой на лице. Как правило, посетители выглядели очень удрученными, а многие так и вовсе хватались за сердца и еле переступали ногами.
Не миновал мистического салона и наш герой. Заявился после затяжной прогулки по столичным кабакам, с друзьями, нетрезвый.
– Мир дому сему! Шампанского! – огласил мрачную, наполненную дымом и треском свечей прихожую голос Пушкина.
Из полумрака появилась фигура Голицыной.
– Александр, здесь вам не попойка! Здесь салон великой прорицательницы!
– Вас люблююю я понемногу… – улыбался пьяный Пушкин в ответ.
– Княгиня, мы тоже пришли узнать будущее! Клянусь! – вступился Данзас. – Да, Пушкин?
Поэт откинул голову назад и закрыл глаза.
– Это он вошел в транс… – поддерживая друга, бормотал Пущин. – Прощу прощения, извиняюсь…
Они вдвоем потащили полуживого поэта к двери гадалки, несмотря на его вялые протесты: «Поедем есть страсбургский пирог[12]?»
Прорицательница, как ее уважительно называли почитатели, Кирхгоф занимала тесную комнату, наглухо задрапированную тяжелыми темными шторами. На столе тлела свеча, лежала колода карт и что-то похожее на глубокую чашу. Хозяйка беспрестанно курила трубку.
Данзас усадил сонного Пушкина на стул напротив гадалки. Пущин предусмотрительно сел рядом, подпирая друга плечом.
– Мадам! – с пафосом воскликнул Данзас. – Великий Пушкин – прямиком с Олимпа! Желает развеять мглу над своим блестящим грядущим!
– Великий ваш и не вспомнит ничего с утра… – усмехнулась гадалка.
– А мы на что?! – не сдавался Данзас, подкладывая Пущину карандаш и лист бумаги. – Записывай… давай-давай…
Гадалка отложила трубку в сторону.
– Великий Пушкин… – продолжила она, глядя на него в упор. – Дар и правда есть. И дикий, непокорный дух. А где он, там и опасность. И долгий путь. Далекий… Не всегда желанный… Страданий много…
В чаше, стоящей перед гадалкой, вспыхнул огонь. Из него Кирхгоф достала щипцами серо-желтую кость, положила ее в ступку и стала ломать тяжелым пестиком на куски. Затем высыпала получившуюся муку на стол.
– Есть женщина… Сестра? Нет! Подруга? Нет! Жена… – водила она руками по столу, рисуя в костной муке силуэты. – Кто-то уйдет. Близкий? Родственник? А может, друг? Да, друг.
Данзас заерзал на стуле.
– Счастье. Сильно позже. Или смерть и вечность. Сможешь выбрать, – тут голос гадалки изменился. – Белок глаз, кровавый узор сосудов. Бойся белого цвета! Белой лошади… Белой гривы… Белой головы…