Петр, обмерший, едва только Павел начал говорить, почувствовал себя совсем плохо. Он разрывался между любовью к брату и желанием встать на сторону священника, принять его правоту. «Пашка и впрямь с нечистой силой снюхался. Ой, беда… Чего делать-то? Святой водой? Или в больницу?»
Собравшись с духом, он бросился к брату, попытался сгрести его в охапку, утащить с поповского двора, но Павел только качнулся влево-вправо, стряхивая с себя Петра, и вновь заголосил:
— Железный телец погубит род людской! Смерть носите вы с собой, на смерти едите, со смертью спите. Отриньте зло! Я знаю путь к спасению и поведу вас! Увидьте силу мою!
И тотчас же со всех сторон, изо всех домов и дворовых построек Завалишино пошел мощный звук — замычали коровы, завизжали свиньи, заблеяли овцы и козы, отчаянно закудахтали куры, и все это покрывал яростный собачий лай. Тучи птиц затмили солнце, под ударами копыт и рогов с треском вылетали двери сараев, как подкошенные, падали заборы, и к дому отца Валериана по проулкам, через огороды мчалось небывалое звериное войско.
Перепуганная, рыдающая матушка силой утащила детей в дом и заперла дверь. Мужа она тоже пыталась увести, но священник будто прирос к крыльцу, высоко воздев сияющий на солнце крест и выкрикивая слова молитвы:
— Господи помилуй! Запрещает тебе Господь, диаволе, пришедший в мир. Пречистою Приснодевою Мариею, истинною Богородицею, на спасение всего мира. Проклят бо еси и вся неприязненная твоя дела и помышления, яже во дни, и в нощи заклинаю тебя душе нечистый, великим именем Святой Троицы, да не влагаеши рабу Божию Павлу болезней вредных, помыслов неприязненных, но отыди в места пуста и безводная, идеже человек не обитает. Бог един призирает тебя! Бог един призирает тебя!!
Павел стоял напротив и улыбался. Над его головой крутился пестрый нимб из птиц, по обе руки расселись на траве кошки, собаки, кролики, нутрии; за спиной встали нестройными рядами коровы и лошади.
— Вот — сила! — звонко сказал Павел. — Она доказывает правоту мою.
— Бра-атка… — прохрипел Петр, вдоль палисада подползая к Павлу. — Брось! Уйдем…
По улицам Завалишино уже бежали следом за ушедшим скотом перепуганные хозяйки. Женский плач и крики слышались со всех сторон. Мужики, смекнув, что дело — дрянь, похватали кто ружье, кто топор, кто вилы и тоже устремились к дому священника.
— Заклинаю тя душе нечистый и лукавый, именем единородного Сына Божия, Господа нашего Иисуса Христа, да не соблазниши немощию и лукавыми мечтании раба Божия Павла, да всегда ко Господу Богу молитвы чисты приносит. Твоя же лукавствия дневная и ночная, да будет с тобою. За няже ответ воздаси в день судный. Аз же ко Господу Богу моему служу денноношно, тебе упраздняшу и прогоняшу, мене же укрепляшу и вразумляшу мя, за многую его благодать и человеколюбие славлю! Славлю! — в исступлении кричал древние слова изгоняющей беса молитвы отец Валериан.
— Я все равно спасу тех, кто поверит мне, — просто сказал Павел и коротким жестом отпустил зверье. Птицы взвились в воздух и порскнули в стороны, коровы, удивленно мотая рогатыми головами, принялись щипать жухлую придорожную траву. Кошки разбежались первыми, следом понеслись собаки. Петр вцепился в рукав брата, потащил его через мычащее, блеющее стадо прочь, но тут завалишинцы догнали братьев, и на них со всех сторон посыпались удары. Попытавшись что-то объяснить разъяренным, обезумевшим людям, Петр не успел даже понять, что его никто не слушает. Получив удар обухом топора в лоб, он упал в пыль. Спустя мгновение с окровавленным лицом рядом рухнул Павел. Толпа обступила братьев, а над людскими головами рвал воздух голос отца Валериана:
— Изыди, сатана, проклят буди и вся лукавая твоя сила! Я ко благословися и прославися пречистое имя Отца, Сына и Святого Духа, ныне и присно и во веки веков! Аминь!
…Петр вернулся в Разлогово через неделю. Сломанная рука в гипсе, лицо заплыло от синяков, на голове выбрита залитая зеленкой проплешина, поблескивающая скобками. Дом встретил выбитыми окнами, сорванной с петель дверью. Забор вместе с калиткой лежал, на проломленных досках отпечатались протекторы колес большого грузовика. В комнатах царил разгром, все было вверх дном, даже железные кровати разобраны и покорежены.
Окаменев лицом, Петр вышел на заднее крыльцо — и застыл, пораженный. Огород, семь дней не знавший полива, пожаре должен был лечь, пожухнуть. Но этого не произошло, наоборот! Зелень, капуста, огурцы, помидоры, репа, свекла, картошка набрали мощь, пошли в рост, задушив сорняки.
— Петя, — прошелестел из густых зарослей смородины голос старухи Иванихи. — Ты живой, че ли? Ой, че было тута, Петя… Милиция приезжала и эти… в штатском. Обыск делали. А где ж Павлуша-то?
— В спецклинике он, — с трудом шевеля деревянными губами, ответил Петр.
— А когда ж отпустят?
— Никогда…
Ночь выдалась темная, слепая. Низкие облака, еще с полудня затянувшие небо, не пропускали света волчьего солнышка — Луны. Все же Бойша различал край небосвода, очерченный изломанной линией Стражного леса. Мягкое, пепельное сияние лилось сверху, чуть разбавляя непроглядный мрак, затопивший землю. В темноте все кошки серы. Темнота — татям мать родна. И еще: темночь для итера — что день для чистуна-посадщика. Потому что есть у итеров филин-глаз. И всегда под рукой верное шибало.
Сухая тропа, где держал секрет Бойша, вилась меж оплывших бугров и редких рощиц Валдайского пустоземья. С полуночи на полдень, в обход путеводных плешей и людных посадов, в обход застав и пограничных постов Сухая тропа много лет была главным тайным трактом для контрабандистов, воров, убийц, беглых монахов, отступников, изгнанных, проклятых, отринутых, выброшенных из жизни, но цепляющихся за нее людей. Бойша и сам не раз хаживал по тропе, отсиживался в схронах, ночевал по норам и берлогам, встречался с прохожим людом. А вот сегодня должен был нарушить одну из неписаных заповедей — на Сухой тропе убивать нельзя. Если есть такая надобность — дождись, когда кровник или кто ненавистный тебе сойдет с тропы, и тогда уж боги вам судьи. Но тропу кровью полить не моги, ибо заповедна она и чиста от скверны. А уж коли нарушил ты запрет — не обессудь. Всяк свободный вправе на тебя оружие поднять и покарать жестоко. Чистые старцы давно таким отступникам-убивцам приговор вынесли — смерть. Вот то же и Бойшу ожидает, если что-то не по его задумке пойдет.
— Итер силен разумом и мастерством своим, — еле слышно прошептал засадчик девиз своего сообщества. — Для итера нет преград. Выпутаемся…
Чтобы приободриться, он даже начал про себя напевать недавно сложенную песню о Первом Учителе:
Вы в ночи его след не найдете,
Когда ветер развеет золу.
Когда дождь замерзает в полете,
Он уйдет в предрассветную мглу.
Босиком, без дороги, вперед,
Прикрыв плечи промозглым туманом,
За судьбою он следом бредет,
Без надежды. Но и без обмана.
Где-то шорох опавшей листвы,
Ветра свист в оголившихся ветках,
Да щетину увядшей травы
Переплел дождь хрустальною сеткой…
На лугу за рекой перекликались дергачи. В омуте плеснула большая рыба. Пронзительно завопила в чаще сова-сипуха. Полевки шуршали травой, а где-то в ветвях старой рябины, у корней которой устроил себе ухоронку Бойша, трекал сверчок. Ночь перевалила за средину и покатилась к утру, к волчьему часу. Совсем немного осталось до того, как на тропе появятся сыны Всеблагого Отца, будь они трижды прокляты. Они понесут тексты из разгромленной на Псковских болотищах лабы итеров. Вообще-то, по уложению все того же Всеблагого Отца, все обнаруженные книги и записи старого мира нужно уничтожать на месте, но так бывает не всегда. Вот и теперь верные псы наместника Всеблагого, Человека-Без-Имени, схоронили написанное профом Разглядом и несут своему властелину по тайной тропе. Сам проф, Бойша это знал наверняка, висит на воротах лабы вверх ногами вместе со своими верными менесами, и лица их уже изгрызли дикие звери. Но нарук Стило Трошсын, верховный итер Россейщины, отправляя его на задание, сказал четко: «Про месть не думай. Мракобесам другие воздадут должное. Твое дело — тексты. Принесешь — и я дам согласие. Будет Талинка твоей женой. Нет — не обессудь, решу в пользу Покраса».
Бойша понимал, почему нарук так суров с ним. Род Бойши, Логами именуемый, слыл среди итеров самым своенравным. Логсыны бродили по всей Россейщине, часто нанимались в проводники и сторожа к обозным чистунам, шли в посадные и городищенские дружины, меняли высокое звание итера и путь служения разуму на вольную долю. Не был исключением и Бойша. В свои два с половиной десятка зим обошел он всю землю — от Опоясных гор до закатных топей на Полесье, от яблоневых садов Колы до жарких пустынь у подножья Светлых гор. Ходил торными путеводными плешами, пробирался потаенными тропами, плыл водой, брел пущей, шлепал болотинами; бывало, и мертвоземье пересекал в своих скитаниях, потом неделями отлеживаясь в потаенных итерских болечебнях. Служил Бойша наймитом у торгового люда, бывал и приказчиком, подряжался охранять караваны, погонял коней, носил вести, бился, бил, бывал ранен. Прав нарук — такая судьба более не итеру, а чистуну под стать. Потому и воспротивился он, когда на ежегодном сборе всех родов итеров, на конфере, посватался Бойша к красавице Талинке, дочери главы рода Мехов старого Звана Точилы.
«Ничего, — успокаивал себя Бойша. — Тексты добуду, Стиле снесу, а под Годоворот и свадьбу сыграем. Сяду в лабе на Поворотном камне, дом поставлю, хозяйство оборудую, с ветряком, как положено, чтобы небесные искры в доме жили. Хватит, помотался по свету, пора и о детях подумать…»
Но мечты о будущей счастливой и спокойной жизни омрачало лишь одно — слово, опрометчиво данное Бойшей незнатю Атяму. Не то чтобы трудной казалась служба незнатева, да вот темной она была — это да. «А и если все обтяпать так, чтобы никто ни слухом, ни духом — все и ладно сложится», — решал-гадал Бойша, не забывая при этом по многолетней привычке сторожко прислушиваться к ночным звукам. Время от времени он задирал голову к небу и «ловил час», угадывая время. Если вдруг возникали сомнения, Бойша сверялся с древним времясчетом, что дал ему нарук Стило. Времясчет, легкий, удобный, крепился на запястье стальным браслетом и светился в темноте. Всем он был хорош, кабы не две вещи: тикал времясчет для опытного уха весьма различимо — это раз, и отдать его нужно было по возвращении — это два.