це переполнялось.
И вот однажды, когда он сидел так и, утомившись, задремал, то почувствовал сквозь сон, как кто-то коснулся рукой его волос. Прикосновение было легким, как дуновение ветерка, но он ощутил его.
Ему показалось, что это она, и сердце сразу проснулось и застучало, и сразу захотелось открыть глаза, но он побоялся. Если она увидит, что он не спит, – убежит сейчас же, немедленно…
«Соловушко мой», – услышал он легкий шепот, и опять рука прикоснулась к нему, а потом тихо прошуршало платье да скрипнула половица…
Он не утерпел и открыл глаза, но платье уже мелькнуло за кустом сирени. Ветка качнулась, с нее упали капли дождя, прошедшего недавно…
Хотелось броситься за ней, догнать… Но нельзя, нельзя, он не имеет права, потому что его ждет борьба, а не тихая семейная жизнь.
«Соловушко мой»…
А ночью он не спал, и соловьи гремели и захлебывались, томились и ликовали, и сад ликовал, и жизнь ликовала…
В это время другой Александр, царствующий, шестидесяти трех лет от роду, старший сын императора Николая I, сидел в кресле у просторного, необыкновенно искусной работы стола. Стол этот удивлял и просторностью, и резными тумбами тисового дерева – тумбы величественно и в то же время изящно опирались на пол и тончайшим сукном, покрывавшим поверхность стола, и множеством бронзовых и золотых принадлежностей для работы, которые стояли на этом сукне. Но не поразительные предметы, не сам стол занимали сейчас императора: он читал донесение министра внутренних дел и шефа жандармов графа Михаила Тариэловича Лорис-Меликова[37].
В донесении говорилось об аресте заговорщиков и о том, что в засаду, оставленную в квартире номер 11 дома 5/2 по Кузнечному переулку на углу Ямской, ночью попался еще один заговорщик из особо опасных – некто Колодкевич, который давно разыскивался полицией. Теперь можно считать, говорилось в донесении, что главные вожаки организации «Народная воля» находятся в казематах Петропавловской крепости.
Александр II усмехнулся, взял перо и в левом углу донесения начертал: «Браво».
В прекраснейшем расположении духа был в этот момент и полковник Никольский, бодро шагающий по гулким коридорам Петропавловской крепости. Начальник тюрьмы столь же бодро следовал за полковником, а за ними тяжело шел унтер.
– Значит, книги просил? – Никольский остановился перед дверью камеры, в которой сейчас спал Баранников.
– Точно так. – Унтер открыл двойные запоры.
– Темновато, однако. Еще бы лампу.
Начальник тюрьмы, тоже полковник, сделал пальцем движение в сторону, унтер кивнул.
– Сон нарушил? Извините, Александр Иванович. Не знал, что почиваете. Самочувствие, стало быть, хорошее?
– Превосходное.
Александр сбросил одеяло и встал.
– Присесть вам некуда, полковник, кроме как на кровать.
Он застелил тюфяк одеялом.
– Не беспокойтесь, я распоряжусь о стуле. – Полковник улыбнулся. – Как же вам без стула, Александр Иванович? Вам и письма надо писать, и распоряжения… Не так ли?
– Письма – да, а вот какие распоряжения вы имеете в виду, я не совсем понял. В смысле завещательные, что ли?
– Да что вы, что вы, – замахал руками полковник, – я к вам всей душой, а вы… И книги разрешу, и свидания. Можно и камеру другую, где не так сыро, где запашок-с не такой…
Принесли еще одну керосиновую лампу, стул. Полковник приказал как следует протопить печь:
– Видите, как я для вас стараюсь…
– Да ведь не без цели же, – ответил Александр. – Все эти блага, что вы мне посулили, будут исполнены, разумеется, при условии?..
– Приятно говорить с умным человеком. – Полковник вытащил из кармана шинели книжечку. – Не знакома вам сия вещица? Нет? Ее мы реквизировали у друга вашего, Михайлова Александра Дмитриевича[38]. Прелюбопытнейшие тут фамилии записаны, Александр Иванович! Представьте, почти полный список наших секретных сотрудников…
– То есть шпионов?
– Можно и так их назвать, но я предпочитаю название «секретный сотрудник» – звучит благозвучно. Итак, не можете ли вы сказать мне конфиденциально, кто это сообщает господину Михайлову эти фамилии? Учтите, дорогой друг, иных вопросов я вам ставить не буду совершенно… А мы за это постепенно приготовили бы вам оправдательные мотивы… Можно и побег за границу, если желаете… с соответствующим обеспечением… Вы бывали в Париже?
– Я был в Черногории, в отряде Пеко Павловича. Офицером. Также был косарем, грузчиком, молотобойцем. А вот предателем не бывал.
– О ваших военных подвигах нам известно… А вот по поводу предательства, как вы выразились… Тут ведь как посмотреть на вопрос, Александр Иванович. Ради спокойствия народа, который устал, согласитесь, от казней, покушений, ради веры его в Отечество, в его благо вы сообщаете всего лишь одну фамилию…
– Вы так уверены, господин полковник, что в вашей жандармерии служит всего один наш человек?
От столь неожиданного заявления полковник даже рот приоткрыл:
– Я как-то думал… Да неужто не один?
Служил один – Николай Клеточников. Он беспредельно верил Александру Михайлову и по его прямому указанию внедрился в жандармскую службу. Это был первый контрразведчик в русском революционном движении.
Вид у Никольского был столь дурацкий, что Александр не выдержал и рассмеялся.
Полковник этого не вынес и вскочил.
– Мальчишка, – проскрежетал он, – глупый, заносчивый мальчишка! Ты считаешь себя героем? Думаешь, здесь так же, как на поле брани, с шашкой наголо можно вылететь на врага? Да ты знаешь ли, что такое одиночество? Изо дня в день, из года в год? И не какой-то там тебе будет замок Иф, и Монте-Кристо ты никогда себя не почувствуешь, потому что никого с тобой не будет, никого! Ты начинаешь тупеть, дуреть, а холод и эта вонь постепенно будут делать свое дело, как капельки воды; слыхал про такую китайскую пытку, мальчишка? И никакой надежды, совершенно никакой, потому что товарищи от тебя отвернутся: мы им скажем, что именно ты предатель. Думаешь, у нас нет агентов? Думаешь, мы не располагаем сведениями обо всех вас? И по поводу этой книжицы мы тоже получим ответ, потому что человек слаб, слаб, понимаешь ли ты это? Перед лицом смерти слаб, перед болью слаб, перед страхом вечной тоски слаб! А поманим мы деньгами да Парижем, вот и вся ваша стойкость вмиг полетит! Да что ты так на меня смотришь? Думаешь, я тебе поверю, что ты тверд? Теперь и не поверю, теперь и не поманю Парижем. Другого выберу, понятно? Тем более что он уже есть и очень многое нам сказал… Кто? Да скажу, чтобы валялся ты в ужасе, как я уйду: Иван Окладский[39]!
Полковник подошел к двери и окликнул унтера. Тот быстро привел начальника тюрьмы.
– Книг не давать никаких, керосин в вечерние часы по строгой норме. Свидания запрещены, переписка тоже. Особо опасный политический преступник!
И Никольский вышел из камеры.
Закрывая засовы, унтер печально посмотрел на Александра.
Баранников остался один. Сел на железную кровать, закутался в одеяло. Мысль опять заработала…
Значит, пал Иван Окладский. Да, в нем угадывалась нерешительность, даже страх… Или это только теперь так кажется? А если это игра Никольского? Ловушка? Он же сказал, что я буду оклеветан. Теперь мне могут не верить товарищи, даже Михайлов… О Господи, сколько грязи, мерзости можно набросать в душу! Нет, Михайлов не поверит. Но ведь я поверил, что Окладский предатель. Не спешить, не метаться. Идет следствие, и мы обязаны будем увидеться друг с другом – хотя бы на суде.
Во время процесса всё встанет на свои места… На процессе им надо же будет ссылаться на чьи-то показания, и тогда станет ясно, кто предатель… А я показаний никаких не дам. Никаких! Не дам – и всё…
Окладский… Знает ли он о подкопе на Малой Садовой?
Не знает!
А уж о Николае Клеточникове – тем более…
Александр еще раз перебрал в уме всех членов организации, кто участвовал в работе на Малой Садовой.
Нет, Окладский не знает!
Уже хорошо. Уже можно бороться… А смерть? Ее можно одолеть?
Он представил себя в тот момент, когда палач накинул ему петлю на шею. Чуть отошел в сторону, ударил ногой по лавке…
Если петля накинута неверно, смерть наступает очень медленно. Многое зависит от силы падения тела. Он как-то прочел, что самый надежный способ повешения – ирландский: там приговоренного бросают с высоты трех-четырех саженей, и смерть наступает почти моментально от разрыва позвоночника.
Еще он читал об одном немецком профессоре, который изобрел форму повешения. На каждый фунт веса тела надо около дюйма веревки определенной толщины. Но здесь же профессор сделал оговорку: бывают аномалии в крепости связок позвоночника, так что и здесь, при строгом подсчете, возможны отклонения.
До чего педантичен рыцарь застенка…
Александр почувствовал, что покрылся потом. Он встал, растер тело и снова принялся ходить по камере из угла в угол.
Да, наши палачи – это не немецкие профессора. Декабристов повесили только со второго раза – в первый раз оборвались веревки… Не думать, не думать об этом!
Господи, ведь это только первый день в каземате! А сколько их будет всего? И если назначат не смертную казнь, а заключение на пятнадцать, двадцать лет?
Побег, конечно, побег!
И тут он вспомнил рассказы старших товарищей о том, что в тюрьме побеги снятся почти каждую ночь – и год, и два, и три. Сон превращается в постоянную пытку… Перед ним всё более и более открывалась черная, страшная пропасть, и он стоял на краю и собирал все силы, чтобы не полететь вниз.
Опять ему вспомнился Достоевский и давешние свои мысли о нем. Боже мой, да ведь он, кажется, собирался при встрече учить Федора Михайловича… Человека, который прошел каторгу! Нет, не учить, не надо казниться… Просто поделиться мыслями… «А есть чем делиться-то?» – тут же подумал он. Да, наверное, Никольский прав – он еще мальчишка, и не дано ему познать душу человечью, как Достоевскому, например. Да и кому дано, кроме людей особенных, отмеченных печатью таланта? А у Достоевского даже не талант, а что-то большее, высшее…