редлагали эмиграцию из мира действительности в мир фантастики и снов". К концу XVI века английские авторы опубликовали более 2000 сонетов и стихотворных циклов.
Творчество Шекспира невидимыми узами связано с Джоном Донном величайшим поэтом Британии. Среди поэтов шекспировского круга Колридж выделил именно его - как своего рода связующее звено между Шекспиром и Мильтоном. В поэзии Донна он усмотрел достоинства, ранее расцениваемые как недостатки.
Что их объединяло? Все! Единство образа бытия, родственность стилей, взаимопроницаемость поэтических форм, полная взаимная прозрачность, внутренняя эмоциональная напряженность, мощь поэтической мысли и ее философская глубина.
Истоки поэзии Донна следует искать в его прозе, хотя некоторые
стихотворения дышат первозданной пылкостью чувств, - когда он пишет,
черпая из самого сердца, его манера восхищает.
Лирический герой стихотворений Джона Донна, по сути дела,
начинает с того, чем кончил герой шекспировского цикла. Внутренний
разлад - главный мотив поэзии Донна. Имено здесь причина ее сложности,
ее мучительных противоречий, сочетания фривольного гедонизма и горечи
богооставленности, броской позы и неуверенности в себе, неподдельной
радости жизни и глубокого трагизма.
Наиболее показательны в этом отношении стихотворения "Песен и
сонетов", которые Донн писал на протяжении трех десятилетий, начиная с
90-х годов XVI в. Все эти стихотворения связаны многозначным единством
авторской позиции. Основная тема "Песен и сонетов" - место любви в
мире, подчиненном переменам и смерти, во вселенной, где царствует
"вышедшее из пазов" время.
"Годовщины" Д. Донна и последние драмы Шекспира подготавливали новую парадигму - мистически-символическое постижение первооснов жизни, новый тип метафорического мышления и новый метафизический стиль. По мнению П. Кратуэлла, и Шекспир, и Донн шли от конкретного к абстрактному, от жизни к эйдосу: их "пьесы менее связаны с человеческими существами как таковыми и более - с человеческими страстями в чистом виде, с добродетелями и пороками, добром и злом".
И идея добра, любви, невинности у обоих поэтов получает сходное
воплощение: у Донна - в "Ней", у Шекспира - в женских образах.
"Героини излучают поэзию, которая перекидывает мост между человеческим
и божественным".
В последнем из "Благочестивых сонетов" Донна есть строка: "О, чтобы досадить мне, противоположности сливаются воедино". Элиот находил много общего у Шекспира и Донна: у них склад ума, характерный для человека эпохи заката надежд - критический, драматический, сатирический, ироничный. В основе творчества обоих - полное единство противоположностей: любви и смерти, пафоса и насмешки, сладости и боли:
И так легко ты распростилась с жизнью,
Что, верно, смерть - та сладостная боль,
Когда целует до крови любимый...
Речь идет даже не о противоположностях, а о широком видении мира, зрелости человека, божественной мудрости, художественно-мировоззренческой категории "WIT".
Для Элиота "WIT" - определяющий фактор того особого "сплава"
мысли и чувства, который был так естествен для позднего Шекспира,
Вебстера, Донна и так трудно давался ему и его коллегам - Паунду,
Йитсу, стремившимся преодолеть созерцательность, чувствительность
поэзии влиятельных в начале XX века "викторианцев" и восстановить роль
интеллектуального начала в поэзии. Донн же, поздний Шекспир, Вебстер,
Чапмен, по мнению Элиота, "чувствовали мысль так же непосредственно,
как запах розы", мысль была для них переживанием, видоизменявшим их
чувственное мировосприятие, а строки их поэзии, появившиеся под
влиянием чтения Монтеня или Сенеки, обладали таким же биением жизни,
как и непосредственное изображение человеческой страсти.
Пусть будет он далек, мой путь земной,
От чванного тщеславья, от лишений,
От хвори, от ничтожных наслаждений,
От дел пустых и красоты шальной
Ото всего, что гасит факел мой.
Пусть свет ума надолго сохранится,
Пусть будет дух творить, в мечтах томиться,
Пока в могильной тьме навек не затворится.
Только суровое испытание временем является критерием
литературного и иного дарования. Большинство писателей, обладающих
подлинным талантом, пережили свое время, хотя иногда их имена
приходилось выгребать из-под груды литературного мусора.
Судя по всему, в этих вопросах действует эмерсоновский закон
компенсации. Если при жизни писателя переоценивали, то после смерти
его забудут или будут ругать и поносить. Если великого писателя не
читали современники, как Блейка или Мелвила, то впоследствии его слава
перерастет популярность его более удачливых коллег. Такой была судьба
Донна, имя которого в течение двух веков после его смерти почти не
упоминалось, а его книги имелись только в крупнейших библиотеках. Но в
1930 году колесо судьбы повернулось, и ему не только воздали должное,
но и поставили как поэта выше Мильтона.
Свифт и Донн? - можно ли измыслить большие противоположности, антитезы, больших антиподов! Пылкий гедонист и жизнелюб Донн, чуждый политики и общественных дел, и желчный мизантроп, уповающий на политическое поприще. Великолепный лирик и блестящий эссеист, даже в "Парадоксах и проблемах" или в своих divine остающийся виртуозным мастером слова, и до мозга костей рациональный прозаик. Человек чувства, признающийся в любви к человеку даже после осознания его ничтожной бренности, и человек мысли, подавивший даже свою любовь к Стелле.
Но при всей их несопоставимости они были объединены общим процессом, охватившим Европу и состоявшим в отказе от идеалов Возрождения, от слепой веры в человеческий рассудок. Они оба - гуманисты боли - люди, познавшие всю тяжесть сомнений и не убоявшиеся сказать правду.
Есть некая мистическая примета: канун революции чреват поэтами. Они просто кишат - как птицы в грязном Лондоне, жадно ждущем окровавленной головы Карла Стюарта.
Гнездо поющих птиц...
Финеас и Джайльс Флетчеры, Донн и Герберт, Крэшо и Воген, Бен Джонсон, Керью. Секлинг, Лавлейс, Джон Кливленд, Геррик, Уитер, Марвель, Мильтон, Каули, Уоллер, Денем, Драйден...
Все они были так непохожи друг на друга... И так похожи на фейерверк поэтов другой революции...
С его портрета смотрю я... вытянутое лицо с острым подбородком, большие глаза, широкие брови, высокий лоб. Донн, Донн, Донн...
Ровесник Бена Джонсона и Ренье, очевидец первых революций, родоначальник метафизической поэзии принадлежит другой эпохе - еще не наставшей.
Обескураживающий символ: Томасы Моры кончают Доннами...
Это действительно символично: Томас Мор был предком человека, столь далекого от утопии, человека, олицетворяющего собой саму жизнь, всю полноту жизни.
Да, Донн далеко не отшельник и не аскет, он по-толстовски нормален и так же любит жизнь.
Ему требовались покровители, как и другим интеллигентам той эпохи, и он находил их - графа Эссекса, Эджертона, Фрэнсиса Вули, сэра Роберта Друри, Томаса Мортона. Духовно он стоял много выше своих вельможных друзей, но в их домах он имел возможность общаться с выдающимися современниками, в беседах с которыми оттачивал свой ум и учился понимать жизнь.
Учась в Оксфорде и Кембридже, он вел жизнь студента-повесы и параллельно - творил адресованную всем временам любовную лирику, естественную и человечную, как новеллы Боккаччо: незамутненная пуританством и предрассудками юношеская искренность:
Стремленье к телу не случайно.
В нем - откровений бытие...
В душе любви сокрыты тайны,
А тело - летопись ее.
Юный Джон Донн общителен, не закомплексован, любит общество хорошеньких женщин и, главное, необыкновенно талантлив; он не публикует свои любовные элегии, но они столь блистательны, естественны и свежи, что не нуждаются в публикациях, расходясь в сотнях списков.
Донну чужды идеализм и возвышенность Петрарки: его интересует не пасторальный вымысел - Лаура, а земная, то податливая, то неприступная женщина, дарящая счастье и наслаждение. Вся его любовная лирика-поток сознания влюбленного, то теряющего веру в женскую верность ("верных женщин не бывает. Если б хоть нашлась одна" и т.д.), то мечтающего о близости со всеми ("Но раз природы мудрой сила на лад один их сотворила, то нам доступна близость всех"), то непристойного ("Из сотни вертопрахов, что с ней спали и всю ее, как ветошь, истрепали"), то грубого ("Ты дура, у меня любви училась, но в сей премудрости не отличилась"), то нежного и печального в разлуке ("Она уходит... Я объят тоскою"), то постигающего безрассудство любви ("И, разделяя мертвецов судьбу, в любви я как в гробу"), то вожделеющего об этом безрассудстве.
ЭЛЕГИЯ XIX
К возлюбленной, когда она ложится спать
Скорей иди ко мне, я враг покоя,
И отдыхая, я готовлюсь к бою.
Так войско, видя, что уж близко враг,
Томится ожиданием атак.
Скинь пояс, он как Млечный путь блистает,
Но за собой он лучший мир скрывает.
Позволь с груди мне брошку отстегнуть.
Что дерзким взорам преграждает путь.
Шнуровку прочь! Бренчание металла
Пусть возвестит, что время спать настало.
Долой корсет - завидую ему,
Он ближе всех к блаженству моему.
Спадает платье... Нет мгновений лучших!
Так тень холмов уходит с нив цветущих.
Ты, ангел, рай сулишь, который сам
Суровый Магомет признал бы раем,
Но в белом мы и дьявола встречаем.
Их различить нас умудрил Господь:
Бес волосы подъемлет, ангел - плоть.
Рукам блуждать дай волю без стесненья
Вперед, назад, кругом, во все владенья...
Чтоб дать пример, вот я уже раздет...
Укроешься ты мною или нет?
В любви Донна волнует только само чувство, переживание, страсть, и здесь он до озорства современен - как ваганты, как Вийон, как Ронсар, Бодлер, Кено.