Когда они закончили работу, уже стемнело и на небе показались звезды. Исайя снова вышел на улицу, оставив Самуэля беситься в одиночестве. Вот он какой, его личный бунт, — стоять, прислонившись к обрамляющему хлев деревянному забору, и смотреть вверх. «Ишь, столпились», — пробормотал он, разглядывая звезды. И задумался: что, если небу тяжко от такого изобилия? Что, если усталая ночь однажды стряхнет их с себя и все вокруг поглотит тьма?
Самуэль похлопал Исайю по плечу, пробуждая его от грез.
— Ну и кто из нас теперь лезет не в свое дело?
— Будто у неба есть дела, — ухмыльнулся Исайя. — К тому же я-то свою работу уже закончил.
— Ишь какой славный раб. — Самуэль ткнул Исайю пальцем в живот.
Тот рассмеялся, отошел от изгороди и направился обратно к хлеву. У самых дверей остановился, подобрал с земли несколько камешков, швырнул в Самуэля и с криком «Ха!» скрылся внутри.
— Мазила! — выкрикнул тот в ответ и припустил за ним.
Парни принялись носиться по хлеву. Самуэль все силился поймать Исайю, но тот каждый раз с хохотом уворачивался. Наконец Самуэль с разбегу напрыгнул ему на спину, и оба ничком повалились в свежее сено. Исайя ерзал под Самуэлем, пытаясь высвободиться, но смех совсем лишил его сил. Самуэлю только и оставалось, что повторять: «Ага, как же» — и улыбаться ему в затылок. Позади шумно дышали и фыркали кони. Похрюкивала свинья. Коровы звуков не издавали, лишь переступали ногами, позвякивая колокольчиками на шеях.
Они поборолись еще немного, но вскоре Исайя сдался, и Самуэль ослабил хватку. Тогда они перевернулись на спины и увидели прореху в крыше, сквозь которую лился бледный лунный свет. Обнаженные груди их тяжело вздымались, с губ срывалось хриплое дыхание. Исайя вскинул руку, словно пытаясь заслонить ладонью мягкое свечение, но то все равно просочилось между пальцами.
— Надо бы кому-то из нас крышу подлатать, — сказал он.
— Попустись уже. Хоть сейчас не забивай себе башку работой, — бросил Самуэль жестче, чем собирался.
Исайя обернулся к нему. Проследил взглядом очертания профиля: выдающиеся вперед пухлые губы, короткий широкий нос, торчащие во все стороны спутанные вихры. Потом перевел взгляд ниже, на влажную от пота грудь Самуэля, которую лунный свет облил серебристой краской. Исайя как завороженный следил, как она вздымается и опадает.
Самуэль ответил ему таким же нежным взглядом. Исайя улыбнулся. Ему нравилось наблюдать, как Самуэль дышит, приоткрыв рот, как поджимается его нижняя губа, а язык прячется за щеку, придавая ему шкодливый вид.
— Умаялся? — спросил он, тронув Самуэля за руку.
— Да вроде должен бы. А как будто и не.
Исайя подкатился ближе и прижался к нему. Кожа в том месте, где соприкоснулись их плечи, тут же взмокла. Шершавая ступня задела другую. Самуэля невесть почему бросило в дрожь, и он тут же рассердился на себя за такую открытость. Но Исайя его злости не разглядел, напротив, ему показалось, что Самуэль так и манит его к себе. Приподнявшись, он забрался на него верхом — Самуэль дернулся, затем расслабился. Исайя медленно, нежно обвел языком его сосок, и тот ожил у него во рту. С губ обоих сорвались хриплые стоны.
Как не похоже все это было на их первый поцелуй. Когда это случилось? Сезонов шестнадцать назад или больше? Временами года считать было проще, чем лунами, ведь та порой тоже проявляла строптивый норов и не показывалась на глаза. Исайя точно помнил, что в ту пору, когда они впервые замерли на нетвердых ногах, не смея от стыда поднять друг на друга глаза, яблоки висели на деревьях крупные и алые, как никогда. Сейчас он наклонился и припал губами к губам Самуэля. Тот лишь слегка отпрянул. С каждым поцелуем он становился податливее. Схватка, во время которой ему так хотелось придушить не то Исайю, не то самого себя, была позади, наступило перемирие. Напоминанием о ней остались лишь беспокойные искорки в уголках глаз и легкая горчинка в горле. Но и их вскоре вытеснило другое.
Они даже не дали друг другу раздеться до конца. Штаны Исайи застряли где-то в районе колен, Самуэля — болтались на щиколотках. Сгорая от нетерпения, они сплелись в стоге сена, яростно толкаясь друг в друга, и бледный свет луны освещал лишь подошвы Самуэля и темные бедра Исайи.
Наконец, оторвавшись друг от друга, они скатились с сена и распластались на земле в полной темноте. Страстно хотелось дойти до реки и выкупаться, но оба так вымотались, что двигаться было неохота. И они молча сошлись на том, что лучше полежат еще, по крайней мере, пока не выровняется дыхание и не утихнут спазмы, сотрясающие тело.
В темноте было слышно, как переминаются с ноги на ногу животные и как люди в близлежащих хижинах не то поют, не то плачут. И то и другое было вполне вероятно. Но отчетливее всего слышался доносившийся из Большого Дома смех.
И, хотя Самуэля отделяли от смеющихся как минимум две стены и довольно значительное пространство, он обернулся на звук и прислушался, стараясь различить голоса. Кажется, парочку даже узнал.
— Ничего не меняется. Лицо, может, и новое, а язык все тот же, — сказал он.
— Ты про что? — спросил разглядывавший крышу Исайя, обернувшись к нему.
— Про них.
Исайя набрал в грудь побольше воздуху, медленно выдохнул. И кивнул.
— И как нам быть? Лупить по лицу? Резать язык?
Самуэль рассмеялся.
— Лупили уже. А язык-то и без того раздвоенный. Видал змею, а? Сам знаешь, от них лучше подальше держаться. Пусть себе ползают без нас.
— Сдается, выход только один: удрать?
— Раз лицо, само того не понимая, не желает слушать… Раз язык не уступает… Значит, да.
Самуэль вздохнул. Он-то, в отличие от Исайи, темноты не боялся. Темнота — это спасение, в ней всегда можно раствориться. Если где и был спрятан ключ к свободе, то только в темноте. А все же кто знает, что стряслось с теми, кто забрел в необитаемые земли? Должно быть, одни стали деревьями. Другие — илом на дне реки. Третьи проиграли, бегая в горах наперегонки со львом. Четвертые просто умерли. С минуту Самуэль лежал неподвижно, слушая, как дышит Исайя. Затем сел.
— Идешь?
— Куда?
— На реку.
Исайя обернулся, но ничего не ответил. Просто смотрел в то место, откуда раздавался голос Самуэля, и пытался различить его силуэт. Впереди будто лежала одна сплошная темень, наконец Самуэль шевельнулся и отделил живое от мертвого. Но что это за звук?
Показалось, будто на расстоянии что-то скребется.
— Слышишь? — спросил Исайя.
— Чего?
Исайя замер. И шорох стих. Он снова растянулся на земле. Самуэль зашевелился, кажется, собираясь встать.
— Погоди, — прошептал Исайя.
Самуэль цыкнул, но все же снова улегся рядом с ним. И стоило ему устроиться, как скрип вернулся. Сам он его не слышал, но видел, как Исайя всматривается в угол возле лошадиных стойл, откуда, как видно, шум и доносился. Исайе вдруг почудилось, что что-то проглянуло из тьмы. Крошечная точка вроде звездочки. Она все росла, росла и вдруг обернулась той ночью, когда его привезли на плантацию.
В повозке, запряженной лошадьми, их было двадцать, а может, и больше. Запястья и щиколотки им сковали одной цепью, отчего двигаться было почти невозможно. Некоторым нацепили на головы металлические шлемы, из-под которых эхом доносились их голоса и хриплое дыхание. Из-под врезавшихся в ключицы железных обручей сочилась кровь, стекая струйками вниз, к пупку. Кружилась голова. Все в повозке были голые.
Исайе казалось, они целую вечность ехали по ухабистой пыльной дороге. Ночами тела их глодали комары, а днем нещадно жгло солнце. Но дождям они радовались — ведь тогда те, кто без шлемов, могли попить сами, не дожидаясь милости вооруженных надсмотрщиков.
Когда же наконец добрались до Пустоши — именно так народ украдкой называл плантацию Галифаксов, он ничего не смог различить, кроме тусклого света, лившегося из Большого Дома. Людей одного за другим начали выволакивать из тележки. Все хромали и спотыкались, не чувствуя ног. Одни не могли стоять под весом шлемов, другие с трудом переставляли ноги, ведь за ними волочились трупы тех, кто не дожил до конца поездки. Исайя в то время был так мал, что даже не разглядел человека, который поднял его и понес на руках, хотя у самого подгибались колени.
— Я тебя отнесу, кроха, — с трудом выговорил он сухим отрывистым голосом. — Матушка твоя взяла с меня обещание. Я должен назвать тебе твое имя.
А после все провалилось в черноту.
Когда Исайя пришел в себя, уже наступило утро, и все они, живые и мертвые, по-прежнему скованные вместе, лежали на земле у края хлопкового поля. Ужасно хотелось пить и есть тоже. Он первым из всех приподнялся, сел и сразу же увидел, что по тропинке к ним идут люди с ведрами в руках. Там и совсем дети были, одного с ним возраста. Они принесли им воду и пищу. Вернее сказать, нечто отдаленно напоминающее пищу — свиную требуху, щедро сдобренную специями, чтобы не так горчила во рту и легче проглатывалась.
К Исайе подошел мальчик и поднес к его лицу ковш. Зажмурившись, Исайя приоткрыл рот и принялся жадно глотать, чувствуя, как стекает с губ теплая сладкая вода. Напившись, он взглянул на мальчика, но поначалу почти ничего не разглядел — сильно слепило солнце. Тогда мальчик шагнул в сторону, заслонив собой свет, и глянул на Исайю большими недоверчивыми глазами. Подбородок его торчал вперед чересчур гордо для человека, вынужденного жить в таких условиях.
— Еще будешь? — спросил мальчик по имени Самуэль.
Пить больше не хотелось, но Исайя все равно кивнул.
Темнота вернулась, и Исайя ощупал себя, чтобы убедиться, что он не ребенок. Конечно же, это он, взрослый. Но явившееся из мелькнувшей в темноте искры видение ясно доказывало: время может исчезнуть в любой момент. Как вернуть его, Исайя пока не понимал.
Конечно, наверняка не скажешь, но, судя по этому воспоминанию, они с Самуэлем примерно одного возраста. Выходит, в тот первый раз им было по шестнадцать или семнадцать. А теперь почти двадцать, если он верно посчитал времена года. Но сколько же всего они еще не успели друг другу сказать. Иногда лучше молчать кое о чем, чтобы не сломить дух. Молчать, пока работаешь, ешь, спишь, играешь. И особенно пока совокупляешься. Чтобы выжить, ну