Губы его не кривились в усмешке, наоборот, были скорбно поджаты. Но даже когда тубабы улыбаются, в радости их ощущается нотка безысходности. Не раскаяния, нет. Они словно знают, что накликали на себя нечто неотвратимое и страшное, и оно вот-вот грянет. Сара не взглянула на Джеймса, только вскинула брови и скривила губы на сторону. Странные они, эти йово. То есть тубабы.
Покосившись на Исайю, она направилась к своей хижине.
— Доброй ночи, мисс Сара, — шепнул он.
Услышав это «мисс», Джеймс смерил его взглядом. Обернувшись, Сара увидела, как Исайя припустил к хлеву. И пошла обратно к тропинке, переступая через заросли сорняков, может, не так грациозно, как Пуа, но тоже вполне ловко.
«Слыхали? Исайя-то назвал меня мисс, и прямо при том, чьего имени я из уважения к Мэгги не произношу вслух. Храбрость это или глупость, не так уж и важно. А только теперь у меня есть свидетель. Да будет так».
Наклонившись на ходу, Сара сорвала охапку шпорника. Потом еще одну. Войдя в хижину, она, то замирая, то снова принимаясь двигаться, как во время молитвы, разложила цветы по углам комнаты. И произнесла, опустившись на табурет:
— Да приманишь ты истину, да отгонишь ложь.
Широко расставив ноги, она приподняла платье, надеясь остудить пылающее тело. Но легче не становилось, и Сара тронула платок, голова под которым уже начала чесаться. Бывает такое с воспоминаниями: как давай тыкаться прямо в голову да клевать в мозг, прямо сладу нет с ними.
Она размотала ткань, и конец платка свесился до самой земли, занавесив ей один глаз. Но другим она отчетливо видела разложенные по углам цветы.
«Не ликвидамбар, конечно. Но сойдет».
Рут
Луна скрылась куда-то, и Рут поднялась с кровати. Осторожно прошла по ковру, но тапочек не надела и домашний халат не накинула. Ночной сорочки вполне хватит. Ни свечи, ни лампы она зажигать не стала. «Никакого света. Никакого света». Она попытает счастья в темноте. А если споткнется, разобьет коленку, случайно наткнувшись на какой-нибудь предмет мебели, или, оступившись, скатится с лестницы, значит, так тому и быть. Пусть она разобьется, это будет означать лишь то, что ее внешний облик наконец начнет соответствовать внутреннему, и больше не придется тщательно скрывать и одиноко оплакивать свои сколы и трещины. Люди увидят их и зарыдают вместе с ней, осознав, что она невинна. Ее слезы. О, ее слезы!
Выйдя на крыльцо, Рут остановилась меж двух главных колонн и вытянула вперед руки. То ли просто так, то ли в надежде поймать редкий тут, в Миссисипи, ветерок. Как же она ему обрадовалась! Он осушил влагу на ее бледной, усыпанной веснушками коже, и Рут вдруг ощутила себя ладной и гладенькой. Закрыв глаза, она отдалась на милость ветру и принялась тихонько раскачиваться из стороны в сторону, как во время молитвы. Будто бы охваченная экстазом религии, которую исповедовала, или, вернее сказать, которую ей велели исповедовать. Ту самую, в которой ей — из-за ее пола — всегда предстояло оставаться на вторых ролях, держаться на пару шагов позади. Голова опущена, очи долу. Ты — не полноценное существо, а лишь ребро.
Хоть она и поспала немного, дневная усталость еще не отпустила, и Рут направилась к одному из кресел-качалок. Тяжело опустилась в него, и кресло качнулось вначале назад, затем вперед. Рут склонила голову — подбородок уперся в грудь, длинные ярко-рыжие волосы занавесили лицо — затем вскинулась и глубоко вдохнула. Ночью здесь пахло иначе. Мускусный запах животных — и скотины, и черномазых — забивал тонкий аромат черноголовок, которые она велела Мэгги и Эсси высадить вдоль границ садика, принадлежавшего ей, и только ей. Черноголовки она любила больше всего — такие яркие, лиловые, а соцветия какие причудливые — каждое следующее словно вырастает из предыдущего. Раскрываясь, они становились похожи на крошечные звездочки, и Рут нравилось думать, что здесь, на земле, есть нечто под стать роскоши ночного неба.
Дневная вонь, однако, нарушала все ее расчеты, и как бы она ни пыталась с ней бороться, становилось только хуже. Во всей красе ее задумка расцветала лишь ночью. Цветы, даже закрывшись, дарили ей свой чарующий аромат. Огорчало лишь, что в полночные часы ей приходилось разрываться между великолепием, окружавшим ее здесь, на земле, и тем, что царило на небе.
Рут любила бродить ночами. Конечно, за границы поместья она не выходила, но и без того места было довольно. Вся земля, сколько хватало глаз, принадлежала Полу, а это означало, что здесь ей ничего не угрожает. Больше того, для всех обитателей поместья ее безопасность являлась первостепенной задачей. Рут заключила сделку, принесла все требовавшиеся жертвы, чтобы контракт вступил в силу. Куда бы она ни шла, за ней всегда тянулась неразличимая взглядом дорожка крови, вытекавшей из ее утробы. Ехала ли в Виксберг к портнихе, сидела ли на передней скамье в церкви, чувствуя на себе остановившийся взгляд преподобного, занималась ли рукоделием с женщинами, завидовавшими ей из-за того, что ей выпала жизнь, о которой они могли только мечтать (Узнай они, что Пола постоянно нет дома, а Рут только и остается, что бродить ночи напролет, они не пожелали бы себе такой судьбы. А может, и пожелали бы, кто их разберет?), кровавый след был тут как тут. Указывал на нее, где бы она ни остановилась, навечно соединяя со всем плохим и хорошим, что отличает человека от зверя. Вот почему больше всего она любила слоняться в глуши. Ее тянуло в самые непроходимые чащи. Пока она не понимала, с чем это связано, но верила, что скоро тайна сия ей откроется. Что Рут знала наверняка, так это то, что только здесь, на лоне природы, чувствует себя целой, а не вырванным из чужого тела куском.
Ветер приятно холодил кожу, и Рут раздвинула колени пошире. Может, хоть так люди увидят шлейф — это слово нравилось ей больше, чем «след», — и поймут, что она живая. Не просто бесплотный призрак, насильно прикованный к этому дому и не имеющий ни малейшей надежды вырваться, потому что дела здесь никогда не заканчиваются. Она оставалась здесь из сострадания, а может, и по доброй воле, ведь сострадание имело такую живительную силу, что она чувствовала себя многим ему обязанной. Что ж, тогда на колени. На колени, но лишь на время.
Не разгибаясь, она нашла глазами Полярную звезду. Что, если и Тимоти сейчас на нее смотрит? Единственная награда матери, и так похож на отца. Все его письма она хранила в верхнем ящике маленького комодика у кровати. Он часто писал ей, что хоть и считает Томаса Джефферсона толковым малым, возможно, к черномазым — Тимоти называл их «негры» — он не совсем справедлив и относиться к ним следует иначе. Раз они ходят на двух ногах, значит, они не животные, что бы там ни думала — или во что бы ни верила — Рут.
«Сын мой, возлюбленное мое дитя, — писала она ему в ответ, напрягая глаза в слабом свете лампы. — Как ты наивен! Прочел столько книг, а в душе по-прежнему остался сущим мальчишкой».
Рут знала, что северяне пронырливы и при должном упорстве способны просочиться через любые преграды. Уж чего-чего, а упорства им точно не занимать. Громкие они, эти северяне, и лицемерные. Юг служит им вечным напоминанием о корнях, тех самых Соединенных Штатах — не обладающих ни единством, ни статью, но представляющих собой бесформенное скопление черствых косных людей, стремящихся весь мир перекроить по своему истрепавшемуся подобию. Никакой это не оплот свободы, здесь царит та же тирания, что и в Европе, только обнаженная, не прикрытая побрякушками.
Недостаток манер северяне компенсировали красноречием. Наслушавшись их бесконечных душераздирающих речей, люди вскидывали вверх вилы и факелы и стройными рядами шагали в небытие. Их разинутые рты и залитые слезами лица должны были объявить всему миру: мы жизнь готовы отдать за то, чтобы мечта, частью которой нам никогда не бывать, стала явью.
Вот почему она умоляла Пола оставить Тимоти в Миссисипи, заверяла, что он и дома сможет получить отличное образование. Твердила, что у них хватит денег не просто лучших учителей раздобыть, а воды пролить с небес на землю, если так будет нужно. Вроде бы именно так поступили туземцы, когда их вынудили сняться с насиженных мест и отправиться глубже в леса. Воззвали к богам и попросили навести воды на земли их, чтобы те утопили всех явившихся в их края незваных гостей.
И пошел дождь. Сильный, затяжной. Лило так долго, что в истории даже не уточнялось, когда все закончилось. Должно быть, думала Рут, это случилось в тот день, когда она, как ей помнилось, впервые увидела солнце. Однако земля от дождя только сделалась мягче, черви повыползали на поверхность, птицы объелись и стали жирными и ленивыми. И солдатам, гнавшим заклинателей дождей и их богов на запад, перепало много сытной пищи. Бедняги туземцы, должно быть, никогда не слышали об одном из самых изящных Господних деяний — о том, как он заставил воды расступиться и пропустить его народ.
Но Пол все же убедил ее отправить единственного сына в погибельные зимние земли. Рут знала, что оттуда он вернется другим. Малыш, которому удалось. Единственный, кто выжил. Юноша, наделенный множеством талантов, унаследовавший от матери мудрость, которой недоставало отцу, а от отца — чувство долга. Тимоти заверял ее, что привезет с Севера лишь знания и, если будет на то воля Божья, добрую жену. Как же отчаянно ей хотелось ему поверить. Но слишком уж сильно дрожали у него губы и слишком часто утирал он платком лоб, хотя день стоял вовсе не жаркий. Нет, все же мало в нем было от матери, а от отца — слишком много.
Рут поднялась с кресла, спустилась по ступеням и шагнула на землю. Трава под подошвами оказалась холодной, а земля скользкой от росы, но это ее не остановило. Она замерла, давая звездам хоть разок взглянуть на себя, рассмотреть, как следует, восхититься ею — заслуживала она того или нет, пока она не пустила в ход свою тайную силу, чтобы соединиться с ними. В тиши раздавался лишь шелест ее колеблемой ветром ночной сорочки да привычные ночные звуки: жужжание насекомых, голоса животных, а изредка — сдавленные стоны черномазых. Они, должно быть, воображали, будто занимаются любовью, Рут же, знавшая, что все это совершается по замыслу Пола, считала, что они просто трудятся на благо поместья. Вместе все эти звуки сливались в скрипучую мелодию. Однако Рут слишком привыкла к ним, чтобы расслышать в них музыку, пускай ей и вторило биение ее сердца.