Ярко-зеленые глаза ее туманили воспоминания, и трудно было разобрать, существует ли то, что она видит перед собой, на самом деле или является лишь призраком прошлого. Однако она ясно различала впереди свет, а откуда он лился, понять не могла. И в свете этом темнел силуэт мужчины, высокого, статного, с ружьем на плече, но не солдата, нет, не солдата. К чему солдаты теперь, когда землю уже захватили, а дикарей, живших тут раньше, приструнили и скоро сотрут с лица земли способами, которые она не боялась озвучить? Что делать, у войны свои законы. Женщинам, однако, воевать не разрешалось — впрочем, только официально. Во-первых, доводилось ей слышать о женщинах, которые в порыве патриотизма переодевались мужчинами и перенимали их повадки — от стриженых волос до напористой походки. Одну такую вроде потом повесили. И вовсе не за то, что сражалась, — поговаривали, ей это удавалось получше, чем многим мужчинам. А за то, что и в мирное время предпочитала называться «он», а не «она», тем самым оскорбляя Христа.
Во-вторых, на долю женщин и без того выпала битва куда более затяжная и жестокая, чем любое военное сражение. Битва за право выжить в мире мужчин. Может, сами мужчины этого и не понимают, но каждый из них, возвращаясь домой оттуда, куда все они ходят, чтобы творить то, в чем никогда не признаются вслух, отыгрывается за все причиненные ему миром печали на женщинах и детях. И неважно, кем именно они ему приходятся. Гнев с равной силой выплескивается и на мать, и на жену, и на сестру, и на дочь. Отец, муж, сын и брат нападают на них, а в глазах их под слепящей яростью прячется то, что потрясло их так сильно, что пробудило жажду уничтожить любого, кто сможет это разглядеть — разглядеть ничто.
Когда ничто сталкивается с чем-то, конфликта не избежать. Может, тот мужчина с ружьем явился, чтобы вызвать ее на бой? Рут отступила, моргнула, и свет исчез вместе с силуэтом. Осталась лишь кромешная темнота, и отчего-то ее это успокоило.
Она медленно пошла вдоль Большого Дома, обогнула его и остановилась у сада. Нахлынули запахи. Не только черноголовок — еще рудбекий и гардений. Рут наклонилась, вдохнула поглубже и мысленно посетовала, что нельзя ночевать прямо здесь. Под навесом, конечно, но как же чудесно было бы засыпать тут весной. Летом, пожалуй, слишком жарко, но весной-то можно.
Ей вдруг захотелось разбудить Мэгги с Эсси. Чтобы и они ощутили, как должен пахнуть сад по-настоящему. Они ведь только рады будут, верно? Это же так прекрасно — хоть на краткий миг вкусить истинного наслаждения после изнурительной работы на кухне и в поле. Рут схватилась рукой за горло, запрокинула голову и привалилась к окружавшему сад забору. Голова кружилась. А может, ей только хотелось, чтобы она кружилась, ведь это означало бы, что она особенная, не то что Мэгги и Эсси. По щеке ее скатилась слезинка. Никогда прежде она не чувствовала себя такой щедрой, такой великодушной. Раз ей захотелось поделиться этой благодатью с Мэгги и Эсси, значит, у нее доброе сердце, и неважно, на что еще оно способно. Как странно, что она только сейчас это поняла. Должно быть, всему виной цветы.
Рут проскользнула в сад. Под босыми ступнями трещали веточки, прыскали в разные стороны вспугнутые сверчки. Интересно, как она сейчас выглядит? Можно ли ее рассмотреть в темноте? Должно быть, белая шелковая сорочка одолжила у ночи немного черноты и отливает теперь лиловым. Взглянув на руки, Рут вспомнила то время, когда они, самой природой созданные, чтобы оставаться нежными и изящными, едва не покрылись мозолями. По счастью, откуда ни возьмись явился мужчина с ружьем и спас ее от этой ужасной участи. Услышав молву, которую телеги развозили во все концы страны и ветер разносил по штатам, он дошел до самой Южной Каролины. А ведь это были всего лишь слухи. Но слишком уж заманчивым было предложение: у одного человека имеется дочь на выданье, с бледной, как алебастр, кожей и пылающими огнем волосами, едва достигшая зрелости и нетронутая. Насчет последнего у Рут имелись кое-какие вопросы. Что вообще означает это слово? Считаются ли, например, руки отца, от которых отбиваться приходилось так же регулярно, как произносить вечерние молитвы? А как насчет материнского молчания? Ранит оно ничуть не хуже кулаков. Дети, которым приходится о таком размышлять, заведомо лишены того, что должно принадлежать им по праву.
Но вот явился Пол с ружьем на спине, дуло которого указывало прямиком в небо. Еще молодой — но все же гораздо старше ее. Твердый подбородок, пронзительные глаза. Разумеется, она с радостью согласилась попытать счастья в обмен на то, что там желал получить в качестве оплаты ее отец.
Рут отщипнула кусочек влажной земли, положила себе на язык и, ощутив сладковатый привкус, проглотила. Земля — часть нее, а она — часть земли. Она растянулась среди цветов, спрятавших ее тело в стебельках и листьях. Как они любят ее! Может, ей сегодня спать прямо здесь? Не зря же ее сюда так и тянет.
Но тут случилось кое-что неожиданное. Краем глаза Рут заметила луч теплого света, который, казалось, стыдливо крался сквозь ночь. Тихонько, не желая никого беспокоить и занимать много места, он хотел только жить — жить, не боясь, что его погасят, делиться сиянием с другими, выявляя их золотые россыпи, дурманить глаза, смягчать сердца, увлажнять интимные места, заставляя жаждать близости. Свет этот — может, и не стоило его так называть, ведь глаза он не слепил — проник сюда сквозь ограду, густую траву и забор из щели между дверями хлева.
Рут указала на него пальцем, хотя видеть сейчас ее мог разве только тот, кто таился в небесах. Захотелось окликнуть свет, подманить ближе, но в горле пересохло, и ни один звук не потревожил лучистую красоту. Она поднялась на ноги. Спина ее вся выпачкалась в жирной земле, и Рут подумалось, что она сейчас, наверное, похожа, на только что проклюнувшийся экзотический цветок. Она дошла до калитки. Ужасно не хотелось прощаться с гвоздиками, так ценившими ее общество. Ничего, завтра, как только взойдет солнце, она одарит их чистой водой. И сделает это собственными руками — вот свидетельство ее искренности, ее жертва.
От Большого Дома до хлева было недалеко, и все же ей предстояло проделать целое путешествие. Вернее даже, спуститься с вершины горы, где солнце кажется таким близким, на дно ущелья, откуда его не видать вовсе. Рут здесь никогда не нравилось. Находясь рядом с согбенными, измученными людьми — даже теми, кто не подавал виду, что страдает, — она словно перенимала на себя часть их бремени. Сердце сжалось от страха, но Рут не отказалась от своей затеи.
Босые ступни ныли, но боль эта отчего-то доставляла удовольствие. С мягкой взрыхленной земли Рут ступила на гладкую утоптанную тропинку, пробежала по ней и остановилась у ограды хлева. Обнаженные икры щекотала трава. Рут наклонилась и сорвала уже готовый облететь одуванчик. Дунула на него — и пушинки брызнули в разные стороны. Сначала они плавно парили в воздухе, а затем, подобно сонным жукам, медленно осели на землю. Здесь, возле хлева, словно все было гуще — и воздух, и земля, и сама темнота. Золотился лишь единственный тонкий луч надежно запрятанного внутри теплого света.
Собравшись с духом, Рут пролезла под оградой. Не опустилась на четвереньки, хотя и на это была готова, но поднырнула под нижнюю планку, а когда поднялась на ноги с той стороны, ее пробрала дрожь. Разумеется, она не перебралась из одного мира в другой, однако окружавшая ее тьма неуловимо переменилась. В ней словно беззвучно сдвинулось что-то. Она затрепетала, пошла рябью, как поверхность воды, когда бросишь в пруд камень. Рут моргнула, чтобы проверить, не обманывают ли ее глаза. И все тут же исчезло. Вот и гадай, было ли оно вообще.
«Я здесь» — вот какие слова пришли Рут на ум. Но где оно, это «здесь», по-прежнему оставалось загадкой. Вроде бы ничего необычного, просто хлев, но сегодня ей отчего-то виделось в нем нечто большее. Казалось, сейчас он распахнет двери и заглотит ее, крохотную, целиком, как лакомый кусочек. Может, вот что творится тут ночами? Все неодушевленное благодаря магии черномазых оживает, грозит кулаками, пульсирует, разговаривает и совершает такое, чего свет бы не вынес? Сами черномазые отлично видят в темноте. Они ведь от нее и родились и, не стесняясь, носят ее на лицах. Как смеют они не стыдиться своей черноты даже днем? Вот почему временами их просто необходимо пороть. Не из злобы или садизма, хотя и не без этого, конечно. Но чтобы напомнить о том, какой срам служит им платьем и что гордиться тут нечем.
Под ногой чавкнуло мягкое. Рут слишком поздно догадалась, что это такое. Пятка вся вымазалась в конском навозе. Пришлось на одной ноге допрыгать до островка влажной от росы травы и обтереть ее. Рут внезапно показалось, что она отряхивает со ступни саму жизнь, а та, насмехаясь над ней, танцует на кончиках травинок, а после, резвясь, как дитя, съезжает вниз, на землю и прячется в темноте.
Очистив ногу, Рут подошла к дверям хлева, к этим его губам, полуоткрытым, как губы нетерпеливого любовника или отвратительного попрошайки. Вот он — свет. Отсюда ей виден был лишь проникавший наружу легкий отблеск. Подобравшись поближе, она заметила тени, тоже явившиеся на этот тихий праздник, спрятанный у всех на виду. Рут прикоснулась к двери, думая, что та окажется влажной от дыхания. Но нет, дерево было сухим и теплым.
Приоткрыв дверь пошире, она испытала разочарование. Оказалось, свет лился вовсе не из какого-то потустороннего мира, задумавшего одарить ее благодатью. Нет, это просто горела лампа. Обыкновенная лампа, стоявшая на полу между двумя сидящими по сторонам от нее черномазыми скотниками. Пол рассчитывал, что из них получатся славные жеребцы, но ничего у него не вышло. Рут не могла припомнить, как их зовут.
Черномазые, кажется, спорили о чем-то, но говорили при этом очень тихо. Ей поначалу показалось даже, что они поют. Только по тому, как оживленно они округляли глаза и сдвигали брови, как прижимали руки к груди и тут же обвиняюще тыкали друг