Кузов телеги набили людьми, Джеймс с кнутом в руках уселся на козлы и приказал запряженным в повозку Самуэлю с Исайей тащить ее вокруг всей Пустоши. И это в воскресный день! Интересно, что по этому поводу думал Амос? Обрадовался он их несчастью или обозлился? Обернувшись на оставшийся в тумане народ, Самуэль с Исайей заметили его в толпе. Амос стоял, зажав под мышкой книгу. С такого расстояния разглядеть можно было лишь смутный силуэт, а выражение лица они достроили мысленно. Самуэль выбрал злость, а Исайя радость. Тут им было не сойтись, а потому они предпочли сменить объект исследования и окинули взглядом лежавшую перед ними Пустошь. Вот как им предстояло познать ее. Каждый ее уголок. Каждую трещинку. Каждую окаянную травинку. Самуэль мысленно строил общий план, Исайя же сосредоточился на деталях.
— Но-о-о! Пошли!
Джеймс прикрикнул на них, как на лошадей, и сдвинуться с места означало бы признать, что они и сами себя таковыми считают. А потому ни один из них не шелохнулся. От первого удара хлыста Исайя вздрогнул всем телом. Глаза его затуманились поначалу, а после начали видеть даже более ясно. Тогда он и заметил, как прекрасна Пустошь в своей первозданной прелести. Как богато украшен почти каждый ее уголок — где мелькнет цветок, где камень, где дерево. До чего хороша была бы она, не обрати на нее внимание люди, не реши они завладеть ею. До чего приятно было бы остановиться в этом пустынном краю и пожелать удачи собирающей нектар пчелке, а после запрокинуть голову к облакам и выкрикнуть: «Я!» И как только в подобной безмятежности мог поселиться непроходящий ужас?
Слезы шепнули Исайе: «Мы близко», и он опустил глаза. Увидел собственные ноги, все глубже вязнущие в рыхлой влажной земле. Второй удар пришелся на спину Самуэлю, и Исайя снова вздрогнул всем телом. Царившее кругом предательство вселило недоверие в их сердца, и сердце Самуэля оказалось к нему особенно восприимчиво. От непосильной ноши они ополчились друг на друга.
Самуэль глянул на Исайю, и тут же в груди у него всколыхнулось презрение. Закружило, взвиваясь, пока Самуэль, вдохнув глубоко, не оттеснил его ниже, в живот. Им бы только дождаться, когда цепи ослабят, закинуть их на шеи недомужчинам и умереть под пулями, которые непременно в них полетят. Вот только Исайя никогда на такое не решится. Самуэль знал его много лет, но так и не понял, отчего тот не желал сжимать кулаки. Да разве ж можно быть таким кротким?
Исайя старался не смотреть на Самуэля, ведь все мысли того отражались у него на лице. Не втолкуешь ему, что крайняя мера должна оставаться крайней. А все же он нутром чуял, что связаны они чем-то куда более прочным, чем ржавые цепи. До чего заманчиво было думать, что стоит одному забыть о своих обязанностях и поднести другому воды, и вокруг — пусть и ненадолго — может воцариться мир.
Они ведь не скоты какие, а все же волокли на себе повозку у всех на глазах.
«Не забыть бы, — думал Исайя, — сказать после Самуэлю, что он никогда не понимал, отчего все так восхищаются вон теми синими цветами». Они, конечно, красят землю и дают глазу отдых среди слепящего моря хлопка. Но ничего особенного в них нет. Лишь отвлекают от главного, а ему обрыдло не обращать на него внимания. А все же глядишь на них, синеющих в тумане, и кажется, будто само небо осыпалось на землю. Может, оно и правильно. Исайя закрыл глаза и совершил ошибку, дав волю мыслям.
Впервые он задумался о тех, кто был до него. Кого первого купил Пол? Может, девушку? Тубабы считают их выгодным вложением, ведь девушек можно взять силой и тем приумножить свое благосостояние. Правда, плоды пожать сможешь лет через десять, не раньше. Значит, это был юноша. Здоровый, с большими руками, широкими плечами, могучей черной грудью и железными ногами, способный в одиночку вскопать и засеять семенами всю плантацию. Может, мальчишку подарил Полу отец? Поначалу тот служил ему игрушкой, а после — орудием труда? Или Пол купил его на аукционе, тщательно выбрав, осмотрев и постановив, что он пригоден для тяжелой работы? Важно понять, кто был первым, ведь это из-за него появился второй. Понятно, что нельзя его в том винить. Одному здесь не справиться. А умереть как герой все равно означает умереть.
Но к черту первого. Самуэлю интереснее было узнать, будет ли когда-нибудь последний. Или хоть тот, кто очнется и такого наворотит, что ни один тубаб больше не решится на столь опасное вложение капитала. Припрятать топор, стащить ружье — разница ведь только в громкости. Сам решай, что тебе больше нравится — свист лезвия или грохот выстрела. Сейчас Самуэль не прочь был бы наделать побольше шума. Прикоснуться к теплому металлу, зажмурить один глаз, надавить пальцем на спусковой крючок — и смотреть, как падает, истекая кровью, жертва. Пускай хоть раз землю напоит чужая кровь. Сколько людей уже уничтожили на его глазах? Никто ведь и не подумал заставить ребенка отвернуться.
Погруженные в свои мысли, перебирая в памяти жуткие моменты, Исайя с Самуэлем свернули, и телега выехала на открытое место. В кузове по-прежнему стояли люди, неподвижные, как соляные столбы. Исайе страшно было обернуться — еще сам таким сделаешься. Самуэль же, как обычно, смотрел прямо перед собой, не желая ни оглядываться назад, ни возводить очи горе. Нет смысла. С небес никто им не поможет. Прошлое лишь сыплет соль на раны и ворошит старые тайны. А тут и в настоящем полно вопросов без ответов. Выходит, смотреть можно только в будущее.
Исайя тем временем гадал, какую форму имеет плантация. Квадратная она или треугольная? Он бы считал шаги, да только не знал таких больших чисел. Точно не круглая. Тубабы круг презирают, а на прямые углы прямо молятся, словно в самой форме их заключен порядок. И вряд ли треугольная — так прямые углы не получатся. Ему ведь ничего из этого знать было не положено: ни про углы, ни про геометрические формы. Должно быть, математику запрещали потому, что ни Полу, ни Амосу незачем было, чтобы он постиг, что такое равенство. Они говорили о деревьях, плодах, змеях, но лишь для того, чтобы отвлечь, чтобы ты не вздумал измерять расстояние, отделяющее здешнее существование от настоящей жизни. Исайя не возражал. Прикидываться невеждой порой больнее, чем гнуться под ударами хлыста. Если что когда и сломит его, так не цепи, а необходимость притворяться, будто он ни на что, кроме пахоты, не способен. В воздухе звенели цепи, соединявшие их с Самуэлем запястья и щиколотки в некое подобие буквы I. Из-за острых штырей, удерживавших оковы, двигаться было трудно, приходилось расставлять ноги шире, чтобы те не проткнули кожу.
Тубабы отчего-то считали наготу унизительной и потому провинившихся, прежде чем запрячь в телегу, всегда раздевали догола. Однако, что бы там они ни думали, ничего мучительного, не считая укусов москитов, в наготе не было. Напротив, обнаженное тело впитывало каждый порыв ветерка и каждый луч солнца. Интимным местам ничего не мешало. А туман, целуя кожу, оставлял на ней влагу, к которой можно было припасть губами жадно, как на причастии. А может, и истовее, ведь делалось это по велению души, а не потому, что тебе пообещали мнимое спасение.
Идти босиком по крапиве тоже было не больно, ведь подошвы давно огрубели от мозолей. Исайя, в отличие от Самуэля, во всем научился находить приятное. И потому Джеймс, нарочно направив их в колючие кусты, добился неожиданного эффекта: на губах у Исайи внезапно расцветала улыбка, Самуэль же даже не морщился.
Приятное? Ну нет, Самуэль на такое не желал покупаться, слишком хорошо знал, как легко могут его отобрать. Раз он сейчас за удовольствием не гонится, значит, и после скучать по нему не будет.
Постойте-ка.
Нет.
Неправда.
Одной радости он отдавался всем своим существом, как бы ни стремился все держать под контролем. Отбери у него это удовольствие, и он останется пустым, как воздетые в молитве руки, выхолощенной оболочкой, ходячим ничто, и одними сожалениями тут не отделаешься. Вилы, которыми его выпотрошат, непременно оставят след. След, который всем будет виден. А увиденное однажды неизбежно обернется свершенным. Нет, он не станет обращать глаза к небу. Никогда. Будет смотреть только вперед. Он и сейчас уже видит, что грядет кровь. Ему и отсюда видно, как клонится мир. Впрочем, это неважно, ведь мир ему никогда не оседлать. А вот мир его оседлать может: обхватит своими концами и будет толкать, толкать, пока не загонит под себя и не взгромоздится сверху.
Тащась по земле, слишком быстро сдавшейся на милость завоевателям, Самуэль вдруг осознал кое-что, ускользавшее от других: на конце хлыста живет искра. Крошечное бесцветное пятнышко света. И прячется оно за звуком, с которым хлыст вонзается в кожу. Если зажмуришься хоть на секунду, то все пропустишь или примешь за обман зрения. Но она существует, точно существует. Не запятнанная кровью, от которой уже потемнел язык плетки. Одинаково глухая к крикам праведников и нечестивцев. Не делая между ними различия, она наблюдает за происходящим сверху, но подобно деревьям никогда ни о чем не рассказывает. А после мчится вниз, как гром, сотрясая все вокруг. Прошлое и будущее. Остается лишь трепещущее настоящее, и разуму ничего более не остается, как присоединиться к нему.
Исайя проследил за взглядом Самуэля и тоже заметил искру. Разглядел, хотя слезы и жгли ему глаза. Увидел, прежде чем содрогнуться от очередного удара хлыста. Полярная звезда, которая никуда не ведет.
Нет, стоп.
Неверно.
Она привела людей сюда. В Пустошь. Где их ждала ужасная участь. Где они то ли приобретали, то ли открывали в себе изначально существовавшую способность избавляться от настоящих глубоких чувств и подменять их мелкими. А за пафосом и позерством скрывать кое-что совершенно непристойное — собственную природу.
Искра смеялась над ними. Дразнила, демонстрируя, как легко может пронзить реальность, а после исчезнуть, словно никогда и не существовала. И даже следа за собой не оставить, по которому можно было бы пробраться за ней в другой мир. Хотя кто мог поручиться, что там будет лучше? Скорее иначе или даже хуже. Может, на это она своей бесцветностью и намекала? К тому же хорошие вещи редко так настойчиво к себе манят. А все же измученный разум всегда тянется даже за ложным удовольствием.