Подойдя к парадному крыльцу, она увидела на террасе Рут, сидящую с букетом в руках. Под ее взглядом Пуа рвала листья с ивы. Рут слабо улыбнулась ей, и Пуа замерла. Потом Рут встала, уронив несколько цветков. Пуа уже решила, что чем-то ее разгневала, но та только взглянула на хлев и снова села. Наклонилась, подобрала упавшие цветы и уложила себе на колени. В лице ее Пуа почудилось что-то необычное. Раскаяние? Не, раскаяние висит высоко, так просто не допрыгнешь. А Рут только и делала, что замирала, склонялась и горбилась. Может, она тоже норовит ускользнуть на свой личный пляж, где прибой ласково шепчет ее имя? Пляж, который тут же исчезнет, стоит лишь неверно наклонить голову. Да нет, не может быть. Если у Рут и есть свой личный мирок, песок там, должно быть, начисто выбелен солнцем. И ночь никогда не наступает.
Наверное, в хлеву и правда было безопасно, хоть и стоял он так близко к Большому Дому. И Самуэля с Исайей никто в нем не тронул бы, если б они не стремились так упорно оставаться самими собой. Обществу всегда приходится что-то отдавать. Пуа отлично знала, что отдавала ему каждая женщина, не считая разве что Сары. Но и у той из-за ее стойкости были свои проблемы. Значит, и Самуэль с Исайей могли бы что-то отдать, пожертвовать частью силы, чтобы утихомирить ненасытных божков, все видящих, но ничего не понимающих.
Медленно, чтобы Рут ничего не заподозрила, Пуа двинулась на запад, к реке. Спустилась к воде и несколько минут наблюдала за течением, успокаиваясь. Затем развернулась и направилась к кустам. Чернику она нашла именно там, где сказала Мэгги, ягоды оказались очень крупными и сочными.
Теперь ей предстояло отправиться на юг, снова пройти мимо Большого Дома, чего делать совершенно не хотелось, и пересечь хлопковое поле. На этот раз, чтобы не встречаться с Рут, Пуа обогнула Большой Дом сзади и остановилась у края поля, завороженная раскинувшейся перед ней бесконечной белизной, которой никогда не позволяла себе восхищаться. Это рефлекс: только приоткройся, и внутрь может влететь что угодно. А уж как там окажется, так и…
Просто жутко делалось от такого простора. Аж в груди теснило. Пуа смотрела, как ныряют в лежавшее перед ней ослепительное море птицы и думала о том, как сама день за днем гнула тут спину и стирала колени, трудясь в поте лица под безветренным небом. Теперь же ей предстояло пересечь поле и ступить в лежавшие за ним опасные земли. А все для того, чтобы сорвать очень нужное растение, выросшее в неподходящем месте.
Танцующей походкой Пуа двинулась вперед. Надо же, раньше она и не задумывалась никогда, какой уязвимой становится в поле. Кругом все белое и мягкое, а она-то черная — легко заметить, легко поймать. Ни за что бы она не явилась на зов, если б не Самуэль. Подумаешь, у каждого свои шрамы есть, что тут особенного. Но глаза его так манили, не могла она допустить, чтобы дверца захлопнулась навсегда. И Мэгги разочаровывать не хотелось. Только потому она и пришла.
Кусты доходили ей до самых плеч. Только ее народу было известно, что у хлопка есть запах. Не едкий, не удушливый, а чуть сладкий, как пропетая вполголоса песня. Сам мягче пуха, а так и норовит исколоть в кровь пальцы.
Пуа дошла до южного края поля, где кусты хлопчатника сменялись зарослями высокой травы. Теперь, окруженная бледно-зеленым и темно-желтым, она не так бросалась в глаза, а все равно казалось, будто со всех сторон на нее смотрят. Нечасто она заходила в эти места. Случалось иногда собирать тут хлопок, но в основном сюда посылали пожилых. Тут, возле хижин надсмотрщиков, они и выполняли свою работу — нет, не свою, по доброй воле они ни за что бы за нее не взялись, — посылали сюда именно их, потому что за прожитые годы они выучили уже, что пытаться сбежать нет смысла. Да и не вышло бы у них с такими-то старыми натруженными ногами.
Сколько тут хижин? С десяток, может, чуть больше. И все такие же ветхие, как у наших, разве только размером немного побольше. Некоторые скособочились, будто их пьяные строили. И все стоят рядком, а куда этот ряд ведет, никто и не знает. Может, к забытому морю или лесу, где покоятся останки тех, кого убили, чтобы заполучить эту плантацию.
Пуа вышла из зарослей травы и ступила на утоптанную десятками ног тропинку, что обозначала границу между плантацией и хижинами. «Вот где они это чувствуют», — подумала она. Отдаляются от дел рук своих. Забывают про ими же сотворенный — в чем никогда себе не признаются — ужас. Ужас, который однажды — через много лет после ее собственной смерти — станет погибелью и им самим.
Ей повезло. Взрослые, видно, ушли в церковь, или спали, или прятались по углам от ополчившегося против них солнца. Возле хижин остались лишь дети. Те, что постарше, приглядывали за малышами. И все они смотрели на нее со смесью любопытства и презрения. И да, они хмурились, но руки в кулаки не сжимали. А это означало, что немного времени у нее есть. К тому моменту как они вспомнят, кто они такие, она уже успеет сделать то, зачем пришла.
Приподняв подол платья, Пуа направилась к ближайшей хижине, у стены которой, как и говорила Мэгги, рос кустик окопника. Ох, и до чего же красивый! Листья и стебли темно-зеленые, а цветы похожи на крошечные лиловые колокольчики. Дети бросили игру и попрыгали с крыльца вниз поглядеть, что это она такое задумала.
— Беатрис, тут черномазая! Разве черномазым сюда можно? — сказал самый маленький мальчик, откидывая золотистые локоны с чумазого лица.
— Нет, нельзя! — ответила Беатрис, девочка лет четырнадцати.
Мальчик держался близко к ней, и Пуа решила, что это его старшая сестра.
— Прошу прощения, мисси и масса, — глядя себе под ноги, затараторила она. — Масса Пол послал меня сюда за цветами. У мисси Рут живот болит, а эта трава боль снимает.
Беатрис окинула Пуа взглядом с ног до головы.
— А ты вообще кто?
— Пуа, мэм.
— Что это за имя такое?
— Не знаю, мисси. Меня так масса Пол назвал.
— Не давай ей рвать цветочки! — выкрикнул малыш. — Они наши!
— Тихо, Майкл. Ничего она тут не сорвет, — сдвинула брови Беатрис.
До чего же Пуа хотелось схватить эту Беатрис за платье, сжать кулак и треснуть ей промеж глаз. Она даже правую ногу назад отставила для лучшего упора и тут же опомнилась.
— Как скажете, мисси, могу и уйти. Передам массе Полу, что вы не разрешили. Большое спасибо, мэм.
Она сделала вид, будто собирается повернуть назад.
— Погоди! — окликнула Беатрис.
Пуа обернулась.
— Да, мэм?
Беатрис вздохнула. Глянула на Майкла, потом на кустик окопника.
— Ладно уж, ступай сорви сколько нужно. Да побыстрее!
Сделав над собой усилие, Пуа поклонилась и бросилась к кустику. Сорвала охапку цветов и сунула ее в тючок из листьев слоновьего уха. Затем встала и направилась к краю поля.
— Эй, научишь и меня такие сумочки делать? — крикнула ей вслед Беатрис.
— Да, мэм, — закивала Пуа, обернувшись.
Но ответили так лишь ее губы. А напряженная спина, расправленные плечи и крепко сжатые зубы хором грянули: «Ни за что!»
Пуа нырнула в заросли хлопка.
— За что ты ненавидишь мужчин? — спросила Тетушка Би, приблизившись к Саре.
На губах ее играла легкая нежная улыбка. Глаза заверяли, что вопрос она задала просто из любопытства, а не потому, что стремилась узнать о врагах столько же, сколько о друзьях.
Сара покосилась на нее и вновь отвернулась в ту сторону, с которой вскоре должна была показаться Пуа.
— Я не ненавижу мужчин. Мне не нравится только, когда меня пытаются заставить о них думать. — Она покосилась на Мэгги и Эсси. — Но, как по мне, у меня есть полное право их ненавидеть. — Она обернулась навстречу утреннему солнцу, и лицо ее ожило, как умеет оживать только тьма, впитывая свет и творя с ним все, что ей вздумается. Сара уперлась рукой в бок. — Любить мне их не за что. Мне вообще до них дела нет. Живут себе и живут, как деревья или небо, пока их натура не начинает брать свое. Я о них и не думаю. — Она вздохнула. — Я и сюда-то пришла только потому, что Мэгги меня кликнула. А еще потому, что Эти Двое… не совсем мужчины. По крайней мере, один из них. Он, может, и вовсе нечто иное.
— Как масса Тимоти? — невольно вырвалось у Эсси.
— Ох, детка, — рассмеялась Сара.
Тетушка Би дернула плечами.
— Пожимай плечами сколько угодно. Однажды сама поймешь, — отбрила Сара.
— Ты забыла свой народ, — бросила Тетушка Би и пошла прочь от нее.
— Это ты обо мне или о себе? — сказала ей вслед Сара.
— Свою боль ощущать — это одно, чужую — дело другое, — неожиданно произнесла Мэгги, не сводя глаз с Самуэля и Исайи. — Особенно коль бескорыстно. Не за своих болеть, любовников там или детей, а за любого человека. Просто за то, что он дышит. Я раз видела, как заяц в силок угодил, а другой вокруг него так и вился. Будто и ему так же больно было. Уж если звери так могут, нешто мы — нет? Или, может, это они люди, а нас так по ошибке назвали?
— Тут я переборчива, — отозвалась Сара. — Не от всякого боль терпеть буду. Есть люди, которые вечно страдают. Прям-таки молятся на свои невзгоды. Без них вроде как и не понимают, кто они такие. Цепляются за боль, словно помрут, если ее у них отобрать. Не спорю, кое-кто хочет прекратить свои страдания. Но большинство? У них только от боли сердце и бьется. И им нужно, чтобы все слышали его стук.
— А про Этих Двоих что скажешь? — спросила Мэгги.
Сара посмотрела на Исайю с Самуэлем и нахмурилась.
— Не-е, эти такого не заслужили. — Она вздохнула и покачала головой. — Но не я виновата в их беде. Что-то я не видела, чтобы еще кто-то, кроме меня, прямо отказался лезть в эту чертову колымагу. Так что нечего на меня еще и это бремя взваливать. Мне своего хватает.
— В телегу ты, положим, не полезла, но и не подсобила им ничем. Так что хочешь ты того или нет, а часть ноши взять на себя все же придется, — возразила Эсси.
— Это ты так считаешь.
— Говорю, как есть.
— А вот тебя-то, Эсси, я как раз в кузове видела. С ребеночком на руках. Ты, может, глаза и закрыла, а я-то свои нет. Меня выпороть могли за отказ, а все одно я не послушалась. А ты чем рискнуть решилась, милая? Ну-ка скажи нам.