Не знала царь Акуза и того, как станут честить друг друга бескожие, рассчитывавшие взять ее живой, недовольные тем, что не дала им измываться над собой и не захотела жить — и вопить — ради их удовольствия. Одно лишь вечное молчание получат они, что в каком-то смысле тоже можно считать победой. Однако за свое поражение бескожие отомстят ее детям, а помочь им она не сможет. Пожалуй, это и хорошо, что царь Акуза об этом не знала. Какая мать, пусть даже и царь, захочет увидеть своих детей в оковах?
Случившееся породит смуту такой силы, что земля никогда от нее не оправится. Другие племена, уважавшие царя за честность и щедрость, узнав о том, что произошло, пойдут войной против надвигающейся чумы. Но все будет тщетно. Туда, где когда-то царил мир, на сотни лет придут войны и мор, а земля, лишенная природных богатств, перестанет узнавать собственных детей и отвергнет их.
Царь Акуза не знала этого. Не могла знать. Не должна была знать.
Уютно устроившись рядом с Кетвой, она притянула к себе Нбингу. Пускай последним, что эти демоны увидят в деревне, будет огромная любовь, на которую сами они, как видно, не способны.
— Где дети, любимая? — спросила она Нбингу.
— Там, — махнула та рукой на дверной проем.
И царь Акуза увидела, как танцуют на улице ее дети. Двое из них были так похожи на Кетву, что она никак не могла вспомнить, кто их родил — она сама или Нбинга. А может, каждая по одному.
Царь взглянула на Гуссу и сидящих рядом с ним демонов. Плошки перед ними снова опустели. Разве люди, которым так нравится ее еда, могут быть настолько ужасными? То, что они просто прожорливы, ей в голову не пришло.
— Угощайтесь, — сказала она. — Еды у нас вдоволь.
Гуссу накинулся на кушанья первым, остальные последовали его примеру. Царь Акуза улыбнулась и подняла чашу.
— За стражей, — громко объявила она.
— За стражей, — подхватили все, кроме демонов.
Царь поднесла чашу к губам и осушила ее залпом.
Тимоти
Лицо вышло чересчур красным. «Придется добавить желтого, — прикидывал Тимоти. — Или, может, капельку черного». Зато выражение ему удалось передать верно. Нечто среднее между любопытством и… Чем? Отвращением? Голова чуть клонится набок, губы едва заметно кривятся. Не то улыбка, не то ухмылка. А сзади черным курчавым солнцем встает копна волос. До чего прекрасный экземпляр этот Исайя!
Отец Тимоти, Пол, кажется, вполне разделял его желание запечатлеть чернокожих, правда, сам старался выбирать более приватные методы. Сколько бы он ни демонстрировал всем гостям плантации работы сына, светясь от гордости за проглядывающее в каждом мазке мастерство, в доме их вешать не разрешалось. «Черномазые не так поймут».
Потому полотна и загромождали комнату: теснились вдоль стен, занимали каждую свободную поверхность. И отовсюду — с пола ли, со стола ли — глядели веселые или задумчивые лица рабов. Впрочем, отец утверждал, что размышлять они не способны. Разумеется, самыми удачными Тимоти считал те работы, от которых перехватывало дыхание, те, где ему удалось запечатлеть страдание. Раньше, до того как впервые приказал негру ему позировать, Тимоти и не знал, что у горя так много лиц. В первый раз руки у него дрожали, он едва не испортил все дело. И все же несчастье ясно читалось на картине: влажно мерцало в глазах, сидело в плотно сомкнутом рту, обломками сыпалось из ладоней.
Исайю он выбрал из шеренги негров у реки — Тимоти подошел к ним, когда они купались, и приказал выстроиться на берегу. Надсмотрщики недовольно щурились. Да и черт с ними. Земля принадлежит отцу, и это ему они служат. Так что негры сделали, как было велено, а дозорные только плевались табачной жвачкой, но возражать не решались.
Негры смущенно топтались на влажной земле. Одни пытались прикрыть срамные места руками или листвой. Другие отводили глаза. Тела их поблескивали на солнце. Тимоти водил глазами по толпе, стараясь отыскать цвет, который бы лучше всего гармонировал с ягодами ежевики, кусты которой он хотел написать. И вдруг заметил, что голову Исайи словно венчает нимб.
— Домывайся, — приказал он ему.
Велел одеться и прийти на край хлопкового поля.
С собой Тимоти принес стул, правда, не для себя. Сидящему Исайе его высокая прочная спинка доходила почти до плеч. Тимоти развернул стул к востоку, так, чтобы солнце светило Исайе в лицо, а самому ему — в спину. А после заставил парня просидеть на нем, не шевелясь, несколько часов. Даже пот утирать со лба не разрешал.
— Не вздумай моргнуть, — пошутил он.
А потом долго убеждал Исайю, что это он не всерьез.
Другие негры изумленно глазели на них из-за деревьев и с порогов хижин. Тимоти заметил, что они стараются не приближаться к холсту. Словно боятся, что картина засосет их, и таким образом они окажутся привязанными сразу к двум местам, из которых нельзя удрать.
Лицо Исайи взмокло от пота. Тимоти вышел из-за мольберта, который расположил чуть левее, чтобы получить лучшую перспективу и не упустить ни детали в характере Исайи.
— Ты прекрасный натурщик, — радостно объявил он.
Исайя молча склонил голову. Тимоти решил, что он не понимает комплиментов. Покачав головой, он велел негру, прятавшемуся за ближайшим деревом, помочь отнести все в дом. И только обернувшись на ступенях крыльца, вдруг заметил, что Исайя по-прежнему сидит на стуле.
— Можешь уходить, — добродушно крикнул он.
И вдруг понял, что тут, на Юге, до сих пор ни разу не видел негра сидящим на стуле. На земле — пожалуйста. На стоге сена — сколько угодно. На козлах — бывало. Но на стуле — никогда. Может, вот почему этот негр так долго не вставал? Хотел почувствовать, каково это — быть настоящим человеком, сидеть со всеми удобствами, откинувшись на прочную спинку? Наконец он все-таки поднялся, медленно пошел назад к реке, у самой воды опустился на колени и плеснул себе в лицо.
Путь домой показался Тимоти легче, чем поездка в Бостон. Ехать на Север было как-то неестественно. Чего только не навидался он по дороге: дождь лил непрерывно, повозка постоянно вязла в грязи, вокруг стоял такой густой туман, что невозможно было определить, где он начинается и где заканчивается. Кое-где дорога проходила по территориям индейцев. Все они — и Тимоти, и его попутчики — ехали в колледж, чтобы обучиться там всем необходимым наукам и после помогать отцам умело управлять отхваченными участками земли. И пускай Север считался колыбелью измены, все же вести дела лучше всего учили именно там. Отец отправил Тимоти в колледж, чтобы впоследствии тот сумел наилучшим образом распорядиться всем, что достанется ему в наследство, однако того заинтересовали на Севере совершенно иные вещи. Вряд ли Пол обрадовался бы, узнав, что ночами сын пишет картины, а после спит до обеда. Завистники — те, кому поручено было переправить их через воображаемую линию, разделявшую северную и южную части юной страны, — пугали, что в тумане им не спастись. Индейцы, говорили они, видят не глазами. Или, вернее сказать, глазами им служат кружащие над головами птицы и извивающиеся под ногами змеи. Они убьют вас во сне, твердили им, и сожрут сырыми, принесут в жертву своим диким богам. И Тимоти постоянно мерещилось, как в его плоть вонзаются окровавленные зубы. Поразительно, но, рассказывая свои страшные истории, завистники смотрели именно на него, словно как-то прознали о таящейся в его сердце робости. Чем же он себя выдал? Загляделся на проходящего мимо джентльмена? Пробормотал мужское имя во сне? А может, они догадались по тому, как нежно он иногда сжимал собственное запястье? Никогда не знаешь, что заставит окружающих против тебя ополчиться, а потому лучше не афишировать свои склонности и слабости.
Однако на месте выяснилось вот что: о том, что на Юге их считают потомками людоедов, северяне даже не в курсе. У них тут имелись другие мифы — о собственном трудолюбии, выдающемся интеллекте, моральном и физическом превосходстве. Впрочем, возможно, некоторые кое о чем догадывались. Там, на Севере, Тимоти познакомился с людьми, не выходившими из полусонного состояния благодаря раствору морфия. Были и такие, кто съедал порошок на сухую или вдыхал через нос. Тимоти наблюдал за ними с большим интересом. Сыпал вопросами. Они же, порой едва ворочая языком, делились с ним такими тайнами, которые в жизни не открыли бы в трезвом уме. Некоторые, описывая свои ощущения, говорили о трепете в груди. Трепете, от которого хотелось рухнуть на землю и радостно приветствовать все живое. Даже черномазых, добавляли они. Именно так они называли их в приливе всеобъемлющей любви. Хотя в другое время старались употреблять слово «негры».
Чернея огромными, как пуговицы, зрачками, они широко улыбались, почесывали в паху, не понимая, почему гениталии их вяло болтаются, в то время как сами они ощущают такой подъем, и открывались перед Тимоти нараспашку, приглашая в самые темные закоулки души. В уголках их ртов пузырилась слюна. Тимоти так и подмывало предложить носовой платок, но он боялся, что тем самым развеет морок и обидит своих собеседников.
Однажды сосед по комнате признался ему, что влюблен в собственную мать. Что в детстве, обнимаясь с ней, вцеплялся ручонками в ее лобковые волосы, мечтая вернуться в уютную утробу. Тут Тимоти решил, что услышал достаточно, пожалуй, даже больше, чем хотел. С того дня он перестал задавать вопросы, и, когда сокурсники погружались в наркотическое оцепенение, просто уходил и бродил по округе, мечтая стать таким же бездумным и несгибаемым, как растущие вокруг деревья.
Серебристый свет северного солнца омывал его, пробираясь внутрь и промораживая до костей. Оставалось только надеяться, что со стороны незаметно, как холод влияет на его тело: как сокращаются мышцы, бегут по коже мурашки, твердеют соски и член. Тимоти бродил, улыбаясь камням под ногами и восхищаясь смелостью травинок, золотистых на концах и зеленых у корней, отважившихся между ними пробраться.
Ветер приносил откуда-то запах горящих поленьев — березовых, кажется. Деревья эти, должно быть, и представить себе не могли, что станут однажды топливом для костра. Беднягам виделось другое, куда более мощное пламя, которое охватит их, чтобы после они смогли возродиться еще более сильными, чем прежде. Но этого не случилось.