Кто-то кричал в темноте. Языка этого Козии не знал, но интонация была ему знакома и понятна, взывала к самым потаенным закоулкам души. Временами кто-нибудь из бескожих идиотов спускался сюда проверить цепи, принести несъедобные помои и немного воды. В такие моменты ненадолго вспыхивал свет и можно было оглядеться по сторонам — быстро окинуть взглядом окружавших его со всех сторон скованных вместе людей. Вокруг дышали вонью и извергали вонь, жмурились, он же, как ни резало отвыкшие от света глаза, старался выяснить, нет ли поблизости тех, кто носил на себе знак Косонго, символ бесконечности — женскую фигуру, обрамленную змеей, целующей собственный хвост. Но мешали тени. Мешал стоявший в трюме вой, плач мужчин, вопли женщин и молчание тех, кто уже умер. И Козии не удавалось сосредоточиться. По полу растеклась лужа крови, беременная женщина рядом с ним пыталась как можно шире раскинуть ноги, но места все равно не хватало, а ребенок шел ножками. Может, среди них и были повитухи, но, скованные, броситься на помощь они не могли. Козии видел, как принимала роды его мать, он мог бы помочь, не будь у него связаны руки. Значит, ребенок умрет у него на глазах, а он не сможет даже выразить этой женщине соболезнования, потому что не знает ее языка. Может, если хорошенько натянуть цепи, ему удастся положить руку ей на лодыжку, но к этому времени она, конечно, уже истечет кровью, и получится, что он трогает непокрытый, не умащенный маслом труп, а делать это позволено только старейшинам. Оставалось только тихонько подвывать, оплакивая женщину и ребенка, в надежде что она поймет его в свои последние минуты.
Иногда он проваливался в забытье, не позволяя себе ни полностью расслабиться, ни закрыть глаза. Нужно быть наготове. Паника в любой момент может добраться до него и других, улечься рядом, как послушный любовник.
— Элева, — прошептал Козии.
Он потерял его на берегу. Призраки-людоеды сожгли всё: посохи Семьюлы, барабаны Матери, покрывала Отца. Похитили царские драгоценности и наконечники копий: увешивались ими, как нечестивцы, совали металл в рот, радуясь, что после переплавят его на зубы. Проклятые невежды не проявили ни капли уважения к возрасту этих вещей, сотни лет передававшихся от матери к сыну, от отца к дочери; к тому, что каждое украшение хранило в себе частицу того, кто его когда-то носил. Красные, синие, изящные, грубые — все они теперь утратили блеск, оказавшись в руках грабителей, удачливых захватчиков, умевших строить огромные посудины, способные переплыть вселенную, но не знавших, что перед едой нужно мыть руки. Бесстыжие.
Измученных, их выгнали из леса на берег. Козии к тому моменту уже отделяло от Элевы человек десять, скованных вместе за железные ошейники. Бескожие не погнушались надеть эту гнусную штуку даже на шею Семьюлы, созданную исключительно для бирюзы, раковин и детских объятий. Как ни пытались люди облегчить ей это бремя, ошейник все равно оставил глубокие порезы.
Из своих он видел только Семьюлу и избитого, израненного Элеву в конце строя. Козии постарался запомнить все синяки на его теле, чтобы после отплатить похитителям за каждый в отдельности. Он отчаянно вертел головой, пытаясь найти глазами кого-то из родни или царя Акузу, но видел лишь обитателей соседних деревень и незнакомцев, должно быть, вывезенных из дальних земель. Впрочем, какая разница? Все равно все они оставляли следы на берегу, которого им больше не суждено было увидеть. А лонные воды смывали отпечатки их ног, не давая земле навсегда сохранить в памяти образы своих детей.
Каждый раз, когда Козии оборачивался к Элеве, чтобы взглядом подбодрить его, кто-то из бескожих орал на него или бил. Повезло им, что он в цепях. Но придет день, когда все оковы падут. До сих пор Козии считал себя незлобивым человеком, всегда старался решать конфликты полюбовно, но это ходячее разрушение, эти ожившие мертвецы не заслужили его доброго нрава. С каждым шагом внутри все сильнее разгорался гнев. Их же это только веселило. Словно и представить не могли, чем он может быть им опасен, пока они держат в руках свои стреляющие небесным громом палки.
Потом их стали загружать в корабли. Козии в жизни не видел таких огромных посудин. А все же они скользили по лону, как невесомые. Должно быть, тут работало какое-то очень сильное колдовство. Всех запихнули в черное брюхо волшебного бегемота, где крысы метались и пищали и пахло смертью души. Козии уверен был, что их сожрут. Через их плоть ожившие мертвецы восстановят силы, дух, а если повезет, то и цвет кожи. Кто знает, возможно, их даже убивать не станут, так и обглодают заживо.
Он считал, что глаза его привычны к темноте, но здесь все было иначе. Тут царила иная тьма, ни капли не похожая ни на густую синь ночи, ни на тени прародителей, ни на эбеновую кожу друзей и любимых. Нет, эта чернота зияла внутри захватчиков, как ненасытная пропасть, которую ничто и никогда не сможет заполнить. Они, однако же, не оставляли попыток ее победить. Мосты не строили, нет, от таких сложностей они решили отказаться. И все же бездна так манила, вызывала такой сладкий тайный трепет, что забыть о ней было невозможно. Потому они и швыряли в нее все, что под руку попадется, порой даже собственных детей, в надежде услышать звук удара о дно и возрадоваться тому, что даже у тьмы есть пределы. Но стука не было. Пропасть лишь свистела, возвещая, что брошенное в нее будет падать вечно.
Вот какая темнота окружала Козии сейчас. Его и скованных с ним людей, брошенных в брюхо корабля, где не было места ни поднять голову, ни отползти куда-нибудь облегчиться. Согнешь ногу в колене и непременно ударишься о дерево или другого человека. Оставалось только потягиваться, чтобы не так мучительно ощущалась неподвижность. Из чувств остались лишь голод, жажда да иногда острое жжение от укуса насекомого или крысы.
Слава прародителям, он хоть не видит себя сейчас. Ни озера, ни реки тут нет, и своего отражения не разглядишь. Все, что некогда вызывало у него улыбку, оказалось теперь слишком далеко, так на что же смотреть? У людей, с которыми поступили так низко, должна быть хотя бы возможность забыться. Кто может, увидев, как их пожирают, остаться в живых и поведать об этом потомкам? Все свидетели погибли, и летопись окончится здесь.
Почему же молва о похитителях жизней вовремя не дошла до их деревни? Ведь они могли подготовиться и дать достойный отпор. Может быть, потому что в некоторых поселениях царя Акузу презирали? Им в Косонго удалось сохранить первозданные традиции, но многих царей возмущало, что их титул носит женщина. Эти мужчины утратили память. Казалось, им раскроили головы злостью, и из них вытекло все, что хранилось в крови тысячелетиями. А ведь это можно было исправить: пропитанный кровью песок лежал прямо у них под ногами. Однако воинственность их вскормила злобу.
Да, именно из-за злобы, заключил Козии, они оказались беззащитны перед недругами. Те схватили их и когтями вонзились в их внутренности.
Жаль, он не знал других языков. Не то сразу на всех проклял бы и похитителей жизней, и предателей, скованных с ним цепями, чтобы все они ощутили гнев вселенной. Но во рту так пересохло, что он даже плюнуть не мог.
— Элева, — позвал он, напрягая пересохшее горло.
Ответом была тишина, от которой закололо в неожиданных местах — в ладонях, в висках, на затылке. Облизывать губы смысла не было. Слюна давно высохла. Если бы только влаги внутри хватило на слезы.
«Почему?» Этот вопрос иглой впивался в поясницу. Что же такое они совершили, чтобы накликать беду? Почему прародители их не предупредили? Выходит, бескожий бог в одиночку сумел победить их всех? Козии содрогнулся, представив, каким же могущественным должен быть этот трехглавый бог, раз он сумел оттеснить прародителей так же просто, как облако заслоняет солнце, пожирая его лучи и насылая тень на весь мир. Немного успокаивала лишь мысль, что однажды все облака рассеиваются и солнце вновь обретает власть. Вот только на это нужно время, и никто не знает, сколько продлится битва. Для прародителей она может занять одно мгновение, а в народе за это время сменится несколько поколений. Козии заволновался. Смогут ли прародители узнать хоть кого-то из тех, кого они отправили биться с трехглавым богом, к тому моменту, как его одолеют?
Как же он боялся этих бескожих оживших мертвецов с их неумеренными аппетитами! Он о таких и не слышал никогда.
Нет.
Постойте.
Неправда.
В детстве отец рассказывал ему, как с дальних гор спустились люди с факелами, луками и стрелами и грянула Великая Война.
— У них на шеях висели ожерелья из черепов, — говорил Тагунду. — Человеческих черепов. Размером не больше твоего.
Он похлопал сына по макушке, и Козии бросило в дрожь.
— Их царь такое не одобряла, и они убили ее. Проткнули ее собственным копьем и сожгли заживо, — Тагунду отвел глаза. — Нас они тоже хотели убить, по крайней мере, мужчин. А женщин… использовать.
— Почему? — спросил тогда Козии.
Тагунду обернулся к нему. Брови его взлетели вверх, давая понять, что он не может рассказать сыну все до конца и оттого его мучает чувство вины.
— Сын мой, у некоторых людей сердца… — он прижал руку Козии к своей груди, — …просто бьются неправильно.
Козии смотрел на отца. Такой ответ его не устроил. Кое-чего он не мог осмыслить, даже если ощущал под кончиками пальцев. Он никогда не видел людей с гор, не слышал, как стучат нанизанные на нитку черепа, не чувствовал холод прижатого к груди копья. Потому он так до конца и не понял, о чем рассказывал отец, просто сохранил образы где-то в памяти. Всю жизнь его окружали люди любящие и заботливые. Оружие он брал в руки лишь на охоте и во время обрядов. Сражался только с друзьями, чтобы испытать свои силы. Все это сбивало с толку. Отец лучше знал жизнь и пытался предупредить его. Но он выпустил главное, и потому Козии никак не мог свести концы с концами. В его мире не было места для людей с гор и ожерелий из черепов — там всегда царила радость.