— Когда отец умрет, все это достанется мне. — Тимоти огляделся по сторонам, вид у него отчего-то стал разочарованный. — Все-все. И дом, и земля, и негры. — Он поднял глаза на Самуэля, словно ожидая ответа. Но тот так и стоял, не двигаясь. — И знаешь, что я тогда сделаю? В первую очередь освобожу рабов, всех до единого. Ну ладно, может, не всех. Кто-то же должен будет заниматься домом и собирать хлопок. Но я точно знаю, что столько людей, сколько отцу, мне не потребуется. Он перегибает палку.
Самуэль никак на это не отреагировал.
— Вольная, Сэм. Это значит, что вы с Исайей станете свободными. Если захотите, конечно. Мне-то кажется, что здесь, на плантации, со мной за хозяина, вам будет проще. Сказать по правде, мне вся эта ответственность поперек горла. Я б лучше уехал куда-нибудь и зарабатывал на жизнь живописью. Но отцу я, понимаешь ли, нужен.
Воль-на-я. Слово это эхом раскатилось у Самуэля в голове, зазвенело колокольчиками, дрожью пронеслось по телу. И под этот звон он на минуту позволил себе представить, что чувствует свободный человек, когда трава лезет ему между пальцами босых ног. Ведь он может вырвать ее, а может оставить расти, не волнуясь о том, не поколеблет ли его решение и без того хрупкий баланс, не набросится ли на него за его выбор какой-нибудь злобный идиот. Наверное, и цвета вокруг изменятся. По большей части потому, что у него наконец появится время разглядывать их, подмечать мельчайшие оттенки. Может, он даже сможет выбрать любимый цвет — ведь теперь в этом будет смысл. Пойдет, например, к портному да купит себе такие брюки. «Простите великодушно, сэр, я вот эту пару беру. Не, в коробку не надо. Я, если вы не против, прям тут их надену. И ботинки вон те мне подайте — да, их я тоже возьму».
Подумать только, надеть ботинки!
Свобода, думалось Самуэлю, может быть мировой штукой, если правильно ее преподнести. Сунуть охотникам за головами бумаги и невозмутимо наблюдать, как они меняются в лице. Как разочарованно морщатся, обнаружив, что его масса наконец-то позволил ему стать человеком. Радость — она не для того сделана, чтобы ее в рамки загонять. Она все вокруг должна окутывать, прямо как тот снег, про который Тимоти только что рассказал. Прямо как снег.
Самуэля вдруг словно обожгло. И как только слово «позволил» проникло в самые интимные его мысли, куда даже Исайя заглядывал лишь одним глазком. Он слишком близко подошел к грани, вот в чем дело. Она впивалась ему в спину, отбирала вещи, слизывала со щеки соль. Так он и заразился, и кто его знает, пройдет ли болезнь, когда он убежит. Его уже разоблачили. И некому объяснить, как очиститься, какими травами излечиться, как перестать представлять угрозу для самого себя и тех, кого любишь. Конечно, это не его вина. Он такой доли не выбирал. Получил ее от матери через пуповину. А ведь он даже не знает, как звали его мать. Самуэль и ей тоже выбрал имя. Оливия.
Вот так.
Звучит красиво.
Тем временем Тимоти поцеловал его в шею, и Самуэлю на мгновение показалось, что это Исайя. Так и тянуло откинуть голову и закатить глаза, показав белки. В уголке рта блеснула слюна, руки обмякли, готовые обвиться вокруг его торса. Исайя бы действовал точно так же — не торопился, распалял не спеша. Возможно, Тимоти от него этому и научился.
Все было точно так же, кроме запаха. Сколько бы Исайя ни сгребал навоз, ни возился с сеном, ни таскал ведра с помоями, от него всегда пахло надвигающимся дождем. Тем, который предвкушаешь, запрокидывая голову и ловя губами. Бродишь под ним, трогаешь жилки листьев, мастеришь подушки из мха, пьешь собранные в ладони капли. Это ведь тоже в каком-то роде свобода, потому что природа дает тебе напиться, а не превращает сам факт твоей жизни в преступление. «Кто это построил?» — спросил он Исайю, когда они неслись через лес, улыбаясь кружившим рядом малиновкам. «Мы», — ответил тот. И тут закат плеснул пурпуром и впитался в землю.
Дыхание Исайи пахло молоком, тело его ладно подстраивалось под тело Самуэля. Все уговоры взяла на себя луна. Это просто случилось. Ни один из них за другим не бегал, и все же они отчего-то постоянно оказывались рядом. И Самуэлю это нравилось. У близости их был свой силуэт. Он это знал наверняка, потому что не раз, весело смеясь, трогал ее лицо и слизывал спокойствие с ее пальцев. Но вдруг — они даже и не поняли, как это случилось, — к ним пробралась боль. В любую минуту их могли разлучить. Сколько же раз они такое видели! Как орущую во все горло женщину привязывают к телеге и увозят. А ее единственный, рискуя нарваться на порку, бежит за ней сломя голову. Знает, конечно, что ему ее не спасти, но надеется, что, если пробудет рядом еще минуту, его образ не сотрется у нее из памяти так быстро.
После такого никто не оставался прежним. Одни забивались в угол и сидели там, с рассеянной улыбкой слушая голоса. Другие по одной выдирали себе ресницы, отчего глаза их, казалось, раскрывались еще шире. Третьи работали, пока не сломаются — нет, не рухнут в поле от усталости, а просто сломаются, станут горсткой пепла, которую однажды развеет ветер.
Вот почему Исайя с Самуэлем ни на кого не оглядывались, льнули друг к другу, даже если это оскорбляло тех, кто однажды был с ними добр. Потому что о них должны были узнать. Да и чем же тут оскорбляться? Как можно ненавидеть свет, что крошечными вспышками исходит от Исайи всякий раз, как он видит Самуэля? Разве не каждому хочется, чтобы кто-нибудь в его присутствии так сиял? Да, о них должны узнать, даже если долго это не продлится. Тогда, возможно, кто-то о них заплачет, сохранит их в памяти и однажды тоже рискнет.
Да пошло оно все! Если уж им суждено стать горстками праха, который однажды сметут и развеют по ветру, тогда уж пускай сначала грянет буря. Пусть прольется кровь и вспыхнет огонь. Если разлуки не избежать, пускай они хотя бы узнают, каково это — быть вместе, любить друг друга.
Этим Самуэль успокаивался. И потому он знал, что без топора не обойтись, даже если глупый Исайя за него браться не хочет. Все, что угодно, можно отдать, лишь бы еще пару секунд послушать, как он поет. Лишь бы образ его не стерся из памяти слишком быстро.
От Тимоти пахло неправильно. Не то чтобы хлыстом и цепями — хотя и их запах можно было различить, несмотря на все ласковые заверения. Но больше всего от него пахло гончим псом, который только что поймал в реке рыбу и теперь волочет ее на берег.
— Ты меня слышал, Сэм? Я сказал, что как только отец умрет, я освобожу вас с Исайей.
Как легко было бы купиться на эту уловку. Но Самуэль не желал поддаваться. Сколько раз еще сменятся времена года, пока они ждут? Сорок? Восемьдесят? Надеяться, что они доживут до этого дня целыми и невредимыми, что их не успеют продать, искалечить или убить? Хуже того, верить, что тубаб сдержит слово. И в обмен на что? Сколько раз им придется ложиться с ним, терпеть его — пускай и сладкие — ласки, вонять после псиной ради дня, который, возможно, никогда не настанет? Но-но! Полегче!
— Признаю, — шептал Тимоти, — мне еще многому нужно научиться. Но одно я точно знаю: вы — люди. И способны любить.
Никогда ни о чем не спрашивай человека, пока он не кончит. Он все, что угодно, скажет, лишь бы смести преграды на пути к экстазу. Спроси его позже, когда страсть уляжется, спазмы утихнут и дыхание выровняется. Дождись, пока случившееся выветрится из головы и тела. Тогда, возможно, ты и услышишь правду. Но Самуэль не хотел рисковать. Жар взобрался по спине, раскинувшись в стороны, словно крылья. А терзавшую его злость выдавала только искривившая губы усмешка. «Давай же! Сделай это!»
— Можешь смотреть на меня, Сэм. Я разрешаю.
Самуэль знал — ни собакам, ни тубабам в глаза смотреть нельзя. И те и другие укусят, но раны, оставленные вторыми, никогда не затянутся. Как же ему хотелось оказаться сейчас рядом с Исайей. Ведь они принадлежали друг другу. Уж Тимоти-то должен был это понимать.
— Все говорили, мы что-то грязное делаем, только это неправда. На самом деле все очень просто. Он один меня понимает без слов. Только глянет — а иногда и глядеть не нужно, и уж знает, о чем я думаю. Будто в самое нутро мне смотрит… Никогда еще никто так ко мне не прикасался. И хотел бы умом сказать «нет», да тело не позволит.
Тимоти отступил на шаг и посмотрел на Самуэля.
— Я понимаю, — сказал он. — Может, другим это и непонятно, но я понимаю.
Он прикоснулся к лицу Самуэля. Улыбка выдала его. Увидев ее, Самуэль сразу понял, что интуиция его не подвела: пускай читать он и не умеет, все равно знает, что любой тубаб — пустая страница в книге. И его народ для них — всего лишь слова, которыми можно ее заполнить. Понимают они, что без чернильной черноты истории не получится, никто не ахнет, сраженный драмой, не обрадуется счастливому концу, не станет хлопать. Первое слово, которое они выводили на своей странице, было «сила». Но Самуэль рассчитывал это изменить. Собственными руками написать такую историю, от которой слушатели кинутся врассыпную.
— Может, завтра вы с Исайей придете ко мне вдвоем? — мягко предложил Тимоти.
Самуэль охнул.
Показалось, что комната растянулась до невероятных размеров, словно ничто его не сдерживало, и можно было прыгать, и вытянуть руки, и, ликуя, прижать их к груди. Это случилось впервые с тех пор, как он вошел в дом, который тубабы называли большим. На самом же деле он просто был пустым — оттого и все преступления их были на виду.
Тимоти же, наоборот, как будто съежился, и только жалкие уговоры его растягивались все сильнее, пока не выросли до размеров комнаты. Самуэль весь горел, словно в лихорадке. Ярость его — а именно яростью его захлестнуло — формой своей напоминала косу: острая и горло легко перережет. Кончиком она указывала точно на своего владельца, но это неважно. Всегда было неважно.
Попятившись, Самуэль выбросил вперед кулак. До сих пор он и не предполагал, что способен двигаться так быстро. Он повалил Тимоти на пол, зацепив лампу. Та опрокинулась, Тимоти сдавленно вскрикнул. Самуэль просунул руку за спину, выхватил спрятанный топор и одним точным ударом раскроил ему висок.