Рут казалась ему головоломкой, в которой не хватало слишком многих деталей. Но может, в этом и заключалось самое интересное. Такие штуки этак запросто не соберешь. Нужно больше времени, больше внимания, больше воображения. Вот это последнее и есть самая плодородная почва. Он усердно ее возделывал и теперь терпеливо ждал всходов.
Рут прошлась по его жилищу легкими танцующими шагами.
— Ужасный беспорядок, — заключила она. — Тебя что, никогда не учили, как вести хозяйство? Может, тебе пора жениться?
Джеймс улыбнулся. И она, кажется, тоже. Он поставил лампу на маленький стол, возле которого стоял всего один стул. И впервые всерьез задумался о женитьбе. «Мне? Завести жену? Да кто же за меня пойдет? С такими-то отвратительными манерами». И тут же отвлекся от мыслей на полыхающие огнем волосы Рут.
Она же развернулась и направилась к двери. Джеймсу не хотелось с ней расставаться.
— Надеюсь, твой кузен скоро вернется. Знаешь, он собирается продать тех двух черномазых, которые на меня глазели.
— Знаю.
Рут прошла мимо Джеймса, и тот пристально взглянул на нее.
— Слушайте, Рут, вот так бродить ночью по плантации опасно. Идите-ка лучше в дом.
— С чего бы мне бояться того, что принадлежит мне? — Она обернулась к нему в замешательстве.
Джеймс наконец-то сообразил снять шляпу. Как и было сказано, манеры его оставляли желать лучшего. Склонив голову набок, он заметил:
— Если бы только оно принадлежало вам.
И прижал шляпу к груди, подчеркивая свою искренность и любезность.
Рут рассмеялась и вышла. И когда он выглянул за дверь посмотреть, куда она направилась, ее уже нигде не было видно. Растворилась в ночи, в которой, неизвестно почему, чувствовала себя так комфортно. Джеймс увидел вдалеке четырех надсмотрщиков — они разговаривали с Зиком, Малакаем и Джонатаном. Началась пересменка.
Он вернулся внутрь, сел на кровать, но сапоги снимать не стал. Все равно они такие разношенные, что на ногах не чувствуются. Бросив на пол шляпу, он развалился на кровати. А ружье положил рядом, на то место, где спала бы супруга, реши он жениться. В мерцающем свете лампы казалось, что вещи во тьме двигаются, но самому Джеймсу шевелиться не хотелось. Веки отяжелели, и он позволил им то, о чем они так просили.
Во сне Джеймс увидел поле и черномазых, собирающих хлопок. Только кусты были живыми и истошно верещали, когда волокна выдергивали из коробочек. Вдруг все рабы разом замерли и синхронно, как стайка птиц, развернулись в его сторону. Мужчины и женщины, старые и молодые, все они выпрямились и пошли на него. Глаз у них не было, и все же они Джеймса видели. Вдруг он услышал какой-то шум — не то гул, не то жужжание, — доносившийся из промежностей черномазых. Словно бы приглушенные голоса и барабанный бой. Джеймс схватился за ружье, но было поздно. Их слишком много. И все несутся на него, зажав в руках вилы. Однако стоило первым зубцам коснуться лба, как он открыл глаза.
Спустил ноги с кровати, наткнулся на плевательницу и случайно ее опрокинул.
— Проклятие!
Джеймс встал и огляделся в поисках тряпки. В зеркало он старался не смотреть. Дощатые стены словно сжимались вокруг него. Выкрашенные светлой краской, вверху и внизу они потемнели от плесени и грибка. Низкий покатый потолок не давал ни вытянуться во весь рост, ни задрать руки, ни вдохнуть полной грудью. Всего одна комната, а мебель можно по пальцам пересчитать: кровать, маленький стол, стул — да, всего один. Тускло мерцающая лампа. В углу — умывальник, рядом с ним потухший очаг и черный котелок.
На полу под окном Джеймс нашел ветхую тряпку. В стекле отражался дрожащий огонек лампы. Снаружи стояла темень, в которой все же угадывались очертания деревьев, Большого Дома, хлева, рядка негритянских хижин по одну сторону поля и дюжины по другую. Его собственный дом был немногим больше. Как только они посмели? Как посмели выделить ему такую крошечную лачугу? Почему черномазым позволялось строить себе жилища такого же размера? И с той же стороны забора? Забора, который стоял так близко, что Джеймс даже формы его различить не мог. Ублюдки. Все они — помещики, ниггеры, надзиратели.
Джеймс вытер с пола слюну. Поморщился, заметив в ней куски пережеванного табака. Потом бросил тряпку в очаг, в горстку пепла под котелком. На полу, там, где перевернулась плевательница, расползлось коричневое пятно. Ясно: впиталось в доски и теперь останется там навсегда.
Джеймс похлопал по карманам комбинезона. Нашел еще полпачки табака, развернул обертку, отломил кусочек и сунул в рот. Потом сел на свой единственный стул и уставился на гаснущую лампу. Пламя все сильнее сникало, тускнело, и все равно комната от него прыгала, дышала, а кругом ложились смутные тени. И Джеймс вдруг затосковал по туманным лондонским вечерам. Но только не по жителям города.
«Надули меня с богатством», — думал он. Такой долгий путь проделал, ютился на корабле вместе с доходягами — а все посулы оказались одной насмешкой. Но денег на то, чтобы вернуться, у него не было. Да, в общем, в Англии-то тоже вряд ли будет лучше. Ведь вот это землистое лицо и привычку жевать табак ему придется захватить с собой. Здесь у него хотя бы временами оказывается в карманах пара монет. А ведь Пол обещал ему совсем другое…
Правда, он забыл предупредить, как эта страна неприветлива. Не объяснил Джеймсу, что здесь он вконец очерствеет душой и даже сам тембр его голоса изменится. Откуда ж ему было знать, что местные дамы станут над ним потешаться, и красота его — единственный капитал, который он привез с собой за море, — вскоре поблекнет, так никому и не пригодившись. Пол обзывал его тщеславным, он же считал кузена алчным. Повязанные грехами… Очевидно, они могли считаться родней не только потому, что в жилах текла одна кровь, но и потому, что одной кровью были запачканы их руки.
Первым умер отец Джеймса. За ним ушла мать, стоная и выкашливая какие-то черные сгустки. Ему в то время было года четыре, он даже мыться еще сам не умел. Вот почему, когда двое высоких мужчин явились за ним в их разоренный, кишащий крысами и насекомыми дом, им пришлось зажать пальцами носы. Они посадили Джеймса на лошадь и отвезли в какое-то окутанное туманом здание, где очень скоро он слился с массой таких же чумазых, нечесаных и всегда одетых в серое сирот.
Джеймс жевал табак и размышлял про себя. «Грязным детям ни в коем случае нельзя мыться, если не хотят привлечь к себе внимание». В приюте не только лень до добра не доводила, но и труд. Джеймс был талантливым учеником и вскоре многому научился. Замки поддавались ему с той же легкостью, что и женские сердца, и по карманам он шарил мастерски. Тем он до девятнадцати лет и занимался, пока не узнал, что у его матери была сестра.
Попасть за океан он смог, только нанявшись на судно к работорговцам. Просто поразительно, сколько черномазых им удавалось втиснуть в один корабль. Их словно подшивали в папки, как документы. Складывали в трюме друг на друга так плотно, что они даже пальцами ног едва шевелили. Потные, напуганные, скованные друг с другом цепями, они выли и стонали, молились на своих тарабарских наречиях, наверняка умоляли черножопых божков дать им возможность пошевелиться и глотнуть воздуха.
Джеймсу вменялось в обязанность каждый день спускаться к ним и приносить помои в ведре. От еды воняло не лучше, чем от самих черномазых. Каждый день, выходя из трюма, он мечтал никогда больше туда не возвращаться.
Иногда черномазые умирали. Портились — как говорили работорговцы. Джеймсу и другим ребятам не старше его самого приходилось отстегивать умерших, выволакивать их уже начавшие разлагаться тела на палубу и бросать за борт — на съедение морским хищникам или самому океану. Джеймс гадал, скольких черномазых постигла такая участь. Что, если после смерти все они собираются на дне и готовят месть? И однажды она придет в виде черного водоворота или сокрушительной волны, которая сотрет все с лица земли, как случилось во времена Ноя?
Нет. Если серый приют чему и научил Джеймса, так это тому, что бессердечный Боженька никогда больше не нашлет потоп и не устроит массовых убийств. Создав радугу, Он тем самым пообещал в следующий раз проявить большую изобретательность в своих садистских выходках. Так обещали ему священники, правда, не раньше, чем запугали его до полусмерти и поняли, что больше не в силах выносить его горестный взгляд.
Много недель они плыли по серым океанским водам и наконец достигли земли под названием Гаити. С корабля Джеймс сошел шатаясь: за такой краткий срок ноги его отвыкли ступать по твердой земле. До Миссисипи, где находилось поместье сына материнской сестры, добираться предстояло несколько месяцев. Путь лежал через дикие края, где изнуренные жарой люди с подозрением относились к каждому новому лицу. И однажды на закате он, голодный, измученный, пешком пришел на плантацию Галифаксов. Ему едва хватило сил протянуть новоприобретенному кузену руку и растянуть губы в улыбке.
Джеймс не дал себе времени даже изумиться необъятными размерами поместья и дома, кажется, способного вместить всех, с кем он успел познакомиться на протяжении жизни. Смолотив несколько мисок рагу из опоссума и неспешно переговорив с кузеном, чье лицо напомнило ему давно забытые материнские черты, Джеймс в сопровождении чернявой девчонки добрался до выделенной ему спальни, рухнул на кровать и проспал до следующего вечера. Тогда он еще не знал, чем обернется предложение Пола занять на плантации должность надсмотрщика и сторожевого пса. Тот пообещал ему умелых подручных и собственный надел земли у северной границы поместья. Пол сдружился с несколькими городскими бедняками, грубыми, но легко поддающимися влиянию, и выделил им участки земли на дальнем краю хлопкового поля. Разрешил строить там свои хижины, вести хозяйство и тем самым служить живым барьером для черномазых. И все же этого не хватало. Нужен был тот, кто всех организует.
Наконец Джеймс отвлекся от воспоминаний, встал из-за стола и подошел к плевательнице, которая так и валялась на полу. Подобрал ее и сплюнул табачную жвачку. Плошка все еще была влажной и скользкой. Он поставил ее на стол. Плевательница клацнула о деревянную столешницу, почти заглушив донесшийся из-за забора собачий лай.