Откуда тут этот кусок черепа?
Могло осколком выбить и откинуть. Могло оттащить землей – за семьдесят-то лет. Могли «черные» выкинуть. Разное могло быть.
В итоге – пусто. Только кусок черепа.
Эх, боец, боец… Хорошо ты над нами пошутил.
Так вот и простоял, извиняюсь, «раком» четыре часа. Время здесь замирает и летит. Лишь часы тикают…
Подавленный, с человеческой косточкой в кармане штормовки, я возвращаюсь домой.
Когда подошел к нашему мосту – увидел Ежа, Змея, Буденного и прочую гоп-компанию.
– Леха! – заорал Еж.
– Белоснежка!!! – а это Дембель.
Я киваю и иду к нашим бойцам. Достаю кость. Подходит Ритка.
– Пусто, Мать… Думаю, что это того бойца, которого твои поднимали.
– Да, скорее всего. У него головы не было. Ноги полностью. Руки. Таз, пара ребрышек. Головы не было.
– Где он?
– Вот в этом мешке.
Я развязываю один из черных полиэтиленовых пакетов. Кладу туда косточку. От этого бойца она или нет? Я думаю, они нам простят, если мы что-то попутаем.
Парни молчат. Вернее, сами с собой разговаривают. Понимают – что к чему.
А я просто перекрестился и завязал мешок.
Ну, вот теперь можно и сесть к столу…
– Как добрались?
– Нормуль, Белоснежка! – ржет Дембель. – Правда, чуть Питер не проехали из-за этого козла.
– А я-то чо? – громко изумляется Юди. – Это все Буденный – давайте еще по пиву, давайте еще…
– Между прочим, – восклицает Шамриков-младший, – никто против не был!
– Все матери расскажу! Будешь знать! – И батя ему всаживает подзатыльник. Оказывается, ДядьВова подошел на разговор у костра. – Что, Артемка, опять нажрался?
ДядьВова только с виду сердит, а сам добрейшей души человек. Артемка, он же Шамриков-младший, он же Буденный – это прекрасно знает. А потому ругается в ответ:
– Я мамке сам расскажу, что ты тут курил!
– Напугал ежа голой задницей… – хмыкает батя. – Я тогда твоей жене расскажу, как ты за девками тут бегал.
– Бегал, так не догнал же, дядьВов! – вступает Еж.
– Ну и дурак! – крякает старший Шамриков.
ДядьВова у нас штатный философ. Работает он трактористом в колхозе. И не пьет, кстати. Вообще. Ничего. Даже пиво. Даже кефир. Хотя, может быть, кефир и пьет. Но я не видел.
– Тут вить как? Бабе неважно – догнал ты или нет. Бабе важно – бегал ты или нет. Баба – она как черепаха из Зеноновской апории. Догнать, может, и не моги, но догонять обязанный.
– Дядь Вов, ты это… – Еж почесал затылок. – Преподом работать не пробовал?
ДядьВова тоже чешет затылок и раскуривает свою трубку:
– Навоз возил, поле пахал, баб и тех на сенокос возил и там их пахал. А переподом не пробовал? Это чо?
Ржач за столом. Еж пускает полулитровую кружку с водкой по кругу:
– За Вахту, мужики!
Ну, вот и встретились. Странное дело. Живем в одной области, в одном городе, а встречаемся только здесь. Судьба? Судьба…
– Завтра Васька со Степкой приедут. Созвонились утром с ними.
А вот это вообще отлично. Васька, Степан. Если бы не они – хрен бы мы тут что накопали. Я так думаю, этим питерским ребятам надо памятник поставить. А еще Сашке Алексееву.
Но с Сашкой мы потом встретимся. Когда встретимся – тогда и расскажу.
А Васька со Степкой завтра! Это же МУЖИКИ!
– Волки приехали? – спрашивает Еж.
– Тамбовские? Да, приехали. Стоят там же. «Ингрии» нет в этом году. Стоят под Синявино.
Синявино от нас в пяти километрах севернее. Час ходьбы по лесу. По городским меркам – рядом. По лесным – еще ближе. По поисковым – день работы. По военным… Три года.
Отгоняю от себя внезапно навалившееся чувство ТОЙ реальности. Я вдруг начинаю слышать разрывы, крики, стоны…
Это продолжается несколько секунд.
И я возвращаюсь. Такое бывает. Не обращайте внимания. И еще не раз будет.
Что-то меняется у меня на физиономии. Ребята старательно не замечают меня. ЭТО и у них бывает.
– Может, в Тамбов сгоняем? – предлагаю я.
– Да ну… – отмахнулся Буденный. – Успеем еще.
Я с ним согласен. Я и сказал-то так. Для проформы.
Вторая кружка пошла по кругу. Так удобнее пить. Вот ребята. Вот кружка. Хочешь – пей ее половину. Хочешь – губы макни. А хочешь – передай другому. Никто никого не принуждает. Главное – чтобы ты не устраивал «пьяные концерты» и утром вышел на работу. А так – пей на здоровье.
– Планы?
– На Квадратную хочу сходить, – подал голос Юди.
– На Квадрат лучше с пацанами, – встрял Буденный.
– Тогда к ЛЭП, там погуляем. А пацаны во сколько будут?
«Пацаны» – это Ванька и Серега. Почему их ждем? Да потому что у них металлоискатели очень хорошие. Это во-первых. А во-вторых – они тут живут. Это мы… приехали-уехали. А они тут живут. Не в Питере живут. В Питере они ночуют и работают. А живут они тут. Приедут сюда и живут.
– Отзвонятся, – ответил Еж, прикуривая от костра. – Прогуляемся пока тут. Давай по третьей.
Третья для нас святая. Нет. Не за любовь. Не за «фил-, гео-, био-» и прочие факи. Не за «тех, кто в море». И даже не за тех, кого с нами нет.
Третья за тех, кто с нами есть. Вы, наверное, не поймете. Да и неважно.
Я передаю кружку Матери. Та просто принюхивается, касается водки губами и передает Буденному.
И в это время с обрыва сваливаются галдящие дети – приехали, понимаешь, из Питера.
– Может, все-таки в Тамбов? – предлагаю я.
Словесного ответа нет. Даже Еж поморщился. Не сегодня. Сегодня дома. Дома. Именно так – Дома. С большой буквы «Д».
А ведь темнеет уже.
Дети жрать не хотят. В «Макдональдсе» отвечеряли, придурки. А мы с утроенной силой начинаем есть их ужин.
– Леха, спой!
Это мне.
– А нахуй не пойдешь?
Нет. Это не фраза моя. Это такой злой взгляд. Не могу. Не хочу. Не буду.
– Как там в Питере?
– А вот в «Икею» скатались и в «Маке» покушали!
– Дети-уроды! – ворчит Еж, отвернувшись к костру. И зло так ухмыляется. – И бабы – уроды!
– Бабы – козлы! – уточняя, сплевываю я и закуриваю.
– Бабы – козлы. Да, – соглашается Еж.
– Еж, вместо того чтобы лаяться, лучше детям лекцию прочитай. Я пока тут штаны зашью ребенку, – флегматично говорит Рита.
– Какую еще лекцию? – удивился Андрюха.
– О Синявино, – отвечает Мать, вдевая нитку в иголку.
– Я чо, историк дипломированный? Вон, Дед пусть рассказывает.
Я смотрю на Ежа и улыбаюсь:
– Я здесь только второй раз. А ты уже лет семь сюда катаешься. Любого историка за пояс заткнешь. Рассказывай давай!
Еж покачал головой и рявкнул на весь лагерь:
– Дети! Ну-ка бегом сюда! Сейчас папа жизни учить будет!
Рявкнул так, что лампочка под тентом закачалась.
Да. У нас есть лампочка. И розетки в землянке. У нас стоит генератор, который заводим вечерами, чтобы был свет над столами и электричество для зарядок мобил. А в этом году и для Риткиного нетбука. Мы крутые, да! Даже в Интернет иногда выходим.
Постепенно дети собрались за столом.
– Телефоны убрали! – между прочим, папа Андрей может выглядеть таким суровым, что даже я его боюсь. – В «Макдаке» что жрали?
– Чикенымакнагетсы, – скороговоркой сказала какая-то девочка. Я их имена не запоминаю. Каждый год они новые. И одинаковые. – Мы и вам привезли, Андрей Евгеньевич!
– Нафнафигсы! Запихни это дерьмо себе в… рот запихни.
– Там, куда ты подумал, оно утром окажется, – флегматично сказал Дембель.
– Именно! Рита, не смотри на меня так!
Рита только покачала головой и продолжила что-то там штопать.
– Значит, так, дети мои… Сколько, Алена, весит твой хренагетс?
– Не знаю, – растерялась Алена. Девочку, оказывается, Алена зовут. Она учится в девятом классе. Это все, что я о ней знаю. – Сто пятьдесят рублей он стоит.
– А коктейль молочный пила?
– Ага… Ааа…
– Бэ. Ты за час сожрала месячную норму блокадного ленинградца. Дети ели по сто двадцать пять грамм хлеба в день.
– А я вообще хлеб не ем! – крикнул кто-то из школьников.
– А у них больше ничего не было. Хлеб только. Иногда еще землю в магазинах давали.
– Зачем землю??
– В сентябре немцы бомбежкой уничтожили Бадаевские склады. Продуктов там было относительно немного. Пять-шесть суточных норм продовольствия для такого города, как Ленинград, – это мелочь. Там было масло, сахар, жиры. Все, что не сгорело, – впиталось в землю. Вот эту землю зимой и выдавали иногда.
Над темнеющим лесом молчание. И только речка журчит, журчит…
Андрей продолжал:
– Продовольствие было подвезти сложно. Практически невозможно. Ладогу простреливали немцы. Самолеты доставляли каплю в море. Поэтому и выдавали только хлеб. Здесь, где мы стоим, пытались прорвать блокаду. Всего было семь попыток. Четыре из них вот здесь, – Еж махнул рукой в сторону воронки, чернеющей метрах в трех от стола. Из воронки растут ивы.
– Здесь самое узкое место – шестнадцать километров от Волховского фронта до Невы. А там уже Ленинградский фронт. Вот и пытались тут прорваться. В августе сорок второго была четвертая попытка. Вторая ударная здесь прорвалась и почти дошла до Невы. Немцы двумя ударами по флангам отрезали ее. А потом методично уничтожали в котле.
– Это когда Власов командовал? – подал голос кто-то из «продвинутых».
– Нет. Власов ею командовал весной сорок второго. В мае-июне.
– Так они же там все на сторону фрицев перешли! – снова «продвинутый»! Я не выдержал:
– Я тебе сейчас болотник вместо гондона на башку натяну!
– Леша! – оборвала мою несуразную тираду Рита.
Я заткнулся и вспомнил Мясной Бор…
Долина смерти…
Долина…
Смерти…
Смерти именно в том, самом страшном воплощении. Место, где не было земли и воды. Кровь и мясо – вот что там было. Солдаты, лежащие слоями. Солдаты, брошенные на убой сначала генералом Мерецковым, а затем и нами всеми, твердившими выдумку «огонькистов» образца восьмидесятых – вторая ударная «власовская» армия, сдавшаяся в полном составе в плен. Полегла она тогда, в полном – почти – составе. А те, которые остались в живых и не загремели по тыловым госпиталям, стали костяком новой, второго формирования, второй ударной армии…