В Молодцово он нас высаживает. На прощание белозубо улыбается:
– У меня тут дедушка ваивал!
– Тут лежит? – спрашиваю я.
– Нэт! На Родина лэжыт!
Потом машина пылит по дороге в сторону Кировска, а мы идем к мемориалу.
Гастарбайтеры, говорите? Ну-ну…
Прошли буквально метров сто. Остановился «КамАЗ». За рулем пацан-сержантик. Просто кивает нам. Без разговоров мы забираемся в крытый кузов. Там какие-то мужики в камуфляжах. Наши, похоже.
– Вологда!
– Вятка!
– Земляки!
Вот и познакомились.
За пять минут уничтожаем фляжку с разведенным спиртом. И тут же приехали. Чего там ехать-то?
Идем по аллее. Снова справа и слева могильные плиты с именами. С десятками, сотнями имен.
Какие-то работяги в оранжевых жилетах все еще докрашивают белилами бордюры. Из колонок, что около могилы, грохочет какая-то невыносимо траурная музыка. Всюду распорядители, направляющие приехавших людей к месту торжественного митинга:
– Какой отряд?
– Киров-Вятка.
– Ваше место там, – нам указывают, где стоять.
Детенышей ставим в строй. Сами сматываемся. Час нам тут делать нечего. Будут речи, будут клятвы, будут стихи.
Мы ушли к роднику – водички попить да ботинки почистить.
Там и сидим. Перебираем всякую фигню. Но думаем все об одном и том же.
– Пару лет назад, – рассказывает Юди, – жара была дикая. Трава в момент высохла. Кто-то окурок кинул – огонь пошел. Мы гробы несем – минометки в логу стали хлопать. Рита-то как орала на Змея…
– А Змей-то тут при чем? – удивляюсь я.
– А этот дурак спасать всех побежал, огонь тушить.
– Да я просто отлить хотел, – смущается Змей.
Где-то мимо нас несутся казенные фразы:
«…священная земля…»
«…ничто не забыто…»
«…победа…»
«…своею смертью искупили…»
Мы стараемся не вникать в смысл этих слов. Потому как его там нет. Смысл в словах есть только тогда, когда говорящий – верит в них.
На этой священной земле строят мусорный полигон.
Ничто не забыто, потому как нельзя забыть то, что не знаешь.
Праздник Победы как способ отмыва и отката, а искупление как повод.
Своей смертью они искупили нашу жизнь. Только мы этого не знаем.
Облака плывут, облака…
Под облаками вдруг несется бархатный бас священника. Началась панихида.
Я возвращаюсь к митингу. В жарком воздухе лениво колыхаются наши флаги – флаги поисковых отрядов. Между ними чего-то делает флаг «Молодой Гвардии».
Я возвращаюсь. Потому что «смертию смерть поправ». Потому как «сущим во гробех – жизнь даровав!».
А если не даровав – работа наша суетна и тщетна. Если бойцы не живы сейчас, если они не стоят сейчас в сторонке и не улыбаются, куря в кулаки по привычке, – какой смысл во всем этом? Какая тогда разница – где их кости: на мусорной свалке или на кладбище? Какая тогда разница – кто победил тогда?
А потому:
– Сущим во гробех – жизнь даровав.
Это мы – сущие во гробах. Они из этих гробов уже вышли, когда легли в них. Все. Православные, мусульмане, атеисты. Вот такая вот неевклидова реальность.
Они – это не кости.
Они – это души наши. Ангелы наши. Хранители наши. Мы живем ими. Свои души мы еще не заслужили.
Спаси, Блаже, душа наша…
Есть очень правильная фраза – это нужно не мертвым, это нужно живым. Живым нужно искать своих мертвых. Наши мертвые давно нашли нас. И смерть их – это наша жизнь.
Они – наши святые.
Они – православные, мусульмане, атеисты.
Они – наши святые.
Ибо крещены они в крови своей.
Когда батюшка отслужил – из строя выходят казахстанцы. Встают на колени перед гробами:
– Бисмилляхи-р-рахмани р-рахим! Аллаху ля иляха илля хВаль-хайуль-каййyум! – начинают они свою, исламскую, молитву. Молодцы, ребята. И почему мы, православные, так стесняемся стоять на коленях перед своими святынями? А ведь это наши, общие святыни!
Они стоят рядом…
Православные… Мусульмане… Атеисты…
Они переминаются в своем невидимом строю с ноги на ногу, подшучивают над нашими девчонками, передают самокрутки друг другу.
– Товарищ лейтенант! А наркомовские?
– После похорон, сержант.
– Ну, товарищ лейтенант…
– Будем приказы обсуждать? В небесную гауптвахту захотели?
– Есть после похорон…
Христос воскресе из мертвых. Иначе нет смысла.
Ну…
Ну вот и все. Ну вот и самое главное.
Поисковики сломали строй, распределяясь по четверо у каждого гроба.
Это – НАШЕ. Только мы имеем право… Да! Именно право! Не обязанность.
Поднимаем гробы на плечи. По очереди несем их в огромную могилу.
Первый, второй, третий, двадцатый…
Гроб необыкновенно легкий. Еще вчера, на раскладке костей, казалось, что они очень тяжелые. А сейчас – как перышко.
Терпеливо ждем очереди.
Рядом рядовой-паибатовец. За спиной двое поисковиков – я их не знаю. За нашим гробом – Еж и Дембель. Где-то еще дальше – Змей, Тимофеич, Антон, Юди, ДядьВова с Буденным, Степка с Васькой, Заяц, Петрович…
Вот и наше отделение начинает спускаться. Шагаем берцами по спуску – вчера здесь мы поднимали семерых. Сегодня они лягут в паре метров от предыдущей постели.
На дне – жижа. Вода набежала за ночь, и даже еловый лапник покрылся водой. Ставим гробы один на другой. Штабелем. Я трижды перекрестился и поклонился. Как на икону. Надо бы встать на колени и поцеловать гроб. Как святые мощи. Но почему-то не решаюсь.
В могиле Сашка помогает укладывать гробы, сдвинув, как обычно, фуражку на затылок.
– Саш, помочь с укладкой? – шепчу я, проходя.
– Справимся, – так же шепотом отвечает он.
Парни на выходе терпеливо ждут.
Я выбираюсь. Потом иду вокруг могилы, вслед за паибатовцем. Мы бросаем по горсти земли на длинный, двухэтажный ряд гробов. Я иду и шепчу:
– Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!
Меня не слышно. Над нами – над могилой, над гробами – витает мелодия. И только отойдя от костей своих дедов, я вдруг начинаю узнавать ее.
Штраус. Который Иоганн. Который «Младший». Который – «Сказки Венского леса».
– Парам-парам-парам – пам-пам!
Сквозь Штрауса – певчие:
– Веечная паааамять!
– Парам-парам-парам – пам-пам!
– Веечная паааамять!
Прохожу мимо очереди с гробами.
Идем к столикам, где разливают наркомовские. И чашку гречки еще дают и бутерброд с ветчиной.
Я прохожу мимо столика. На столике – ноутбук. К нему прицеплены колонки через усилитель. За компом сидит «диджей». Раскладывает пасьянс. Рядом с буком коробка от диска – «Сто золотых хитов классической музыки». Жду Вагнера и Мендельсона.
Но все еще Штраус:
– Парапара-пам-пам-пам! Парапара-пам-пам-пам! Пам-парарам! Пам-парарам!
За спиной:
– Веечная паааамять…
И стук гробов в могиле.
Хочется ударить по ноутбуку кулаком, палкой, лопатой – да чем угодно.
Но я этого не делаю. Я – трушу. Я ухожу к столикам. Бросьте в меня камень. Обезболивающая жидкость протекает водой. Еще раз подхожу. Еще раз.
А это уже «Маленькая ночная серенада» Моцарта? Тоже ничего.
Все-таки я – трус. Поэтому делаю вид, что все так и надо. Подходят тамбовские офицеры. Мы договариваемся на встречу вечером у них в лагере.
Аве, Мария… Грация плена… Мария, грация плена…
Наконец гробы уложены. Комья земли скинуты. Экскаватор, заглушая «Аве Марию», а потом «Зеленые рукава», рычит ковшами, укладывая могилу аккуратным прямоугольником.
Через несколько минут под звуки шотландской народной музыки – в исполнении Лондонского симфонического оркестра – могила почти готова.
Почти…
Остается малое.
Поисковики в своих поношенных камуфляжах плотным кольцом окружают могильный холм. Плечом к плечу. Без команды встаем на колени. Чиновничья музыка наконец-то выключается. За спиной клацают затворы «калашей».
Запеваем, после трех выстрелов холостыми…
Выпьем за тех, кто командовал ротами,
Кто умирал на снегу,
Кто в Ленинград пробивался болотами,
Горло ломая врагу.
Тихо поем…
Слеза сбегает по щеке. Кто-то рядом тоже всхлипывает. Не могу больше. Отхожу в сторону. Сажусь на краю немецкой траншеи, куда они так стремились. Закуриваю. Потрясывает.
Будут навеки в преданьях прославлены
Под пулеметной пургой
Наши штыки на высотах Синявина,
Наши полки подо Мгой.
Две сигареты бросаю на могилу. Закуренную – втыкаю в могильный холм.
Солдатская свеча медленно тлеет над свежей землей…
По кругу идут поминальные фляжки. А на следующем куплете кто-то замолкает. Кто-то отворачивается. Кто-то помнит о том, что из песни слов выкидывать нельзя, и продолжает:
Выпьем за тех, кто погиб под Синявино,
Всех, кто не сдался живьем,
Выпьем за Родину, выпьем за Сталина,
Выпьем и снова нальем![10]
– Слава России! – вдруг орет кто-то. Меня словно выдергивают из войны.
– Слава России! Потому что мы – русские!
Пьяный до потери сознания какой-то поисковый козел начинает орать непотребщину про «жидов и масонов».
Майдан Кусаинов, командир алматинского отряда, – тот самый, кто поставил «Журавлей» на повороте, – мягко пытается остановить ужравшегося в хлам придурка:
– Слава и Казахстану тоже… Мы же тоже…
Козел его не слышит, выкрикивая бессвязное:
– Россия! Слава! Смерть всем, кто против!
Я дергаюсь, но чья-то рука останавливает меня.
Ритка держит. И правильно. Убивать на могиле – неправильно. А не убить я сейчас не могу.
И я ей подчиняюсь. И зажмуриваюсь что было сил. И вдруг резко понимаю – зачем нам на Вахте девоньки. Спасать нас и таких вот придурков.
Кто-то пытается перекричать урода:
– Слава СССР!
Но всех перебивает тихим голосом мудрый Майдан: