За время боев наши летчики совершили сотни боевых вылетов. К подготовке самолетов подключились все. Жены командиров организовали женсовет. По вечерам женщины набивали патронные ленты для пулеметов самолетов, вылетавших на боевые задания. Мой авиаотряд эффективностью при выполнении боевых заданий во многом обязан технику звена Леше Гусарову, старшему технику отряда Коле Кнышу и инженеру авиаэскадрильи Виктору Александровичу Яковлеву. Мой же И-16 всегда был готов к вылету благодаря самоотверженности техника Юры Фурмана.
В конце марта 1940 года в Петергофском царском дворце заместитель председателя Комитета партийного контроля Матвей Федорович Шкирятов вручил мне орден Ленина. В июле 1940 года приказом наркома военно-морского флота СССР, тогда еще капитана 1-го ранга, Николая Герасимовича Кузнецова меня назначили комиссаром 13-й отдельной истребительной Краснознаменной авиаэскадрильи и присвоили звание «батальонный комиссар».
Интервью: Ю. Трифонов и А. Пекарш
Лит. обработка: Ю. Трифонов
Журенко Борис Карпович
После окончания Сумского артиллерийского училища нас пригласили на мандатную комиссию и спросили нашего желания: куда бы вы хотели поехать работать в войсках? Я родился на Полтавщине, это недалеко от Кременчуга, в 50 километрах от него, и поэтому я изъявил желание попасть именно в Кременчуг: там дислоцировалась 25-я Чапаевская дивизия. И меня туда, значит, определили командиром сразу двух взводов. Звание у меня было лейтенант… Затем я был откомандирован в город Чугуев, это недалеко от Харькова, где дислоцировались тяжелые артиллерийские полки: 448-й корпусный артиллерийский полк, вооруженный 152-миллиметровыми пушками-гаубицами, которые стреляют до 28 километров. И там мне тоже вручили взвод связи, которым я, собственно говоря, и командовал. В Чугуеве задержались недолго. В 1939 году это было, полк по тревоге вдруг был поднят и направлен в сторону Финляндии для участия в разгроме маннергеймского укрепленного района. Так что я участвовал в этой войне, правда, на завершающем этапе. Но эта война была, конечно же, для Советского Союза позорная. Такое маленькое государство, как Финляндия, несколько месяцев вело войну. Настолько была подготовлена оборона Маннергейма, настолько там были укрепленные бетонированные дзоты и доты, что, конечно, командующий Ворошилов опозорился. После этого его сняли с должности и на его место поставили Тимошенко.
Какие задачи вы выполняли в этой войне? Чем вам запомнилась вообще эта война?
Первое задание, помню, у нас было такое. Надо было прямой наводкой под прикрытием автоматчиков уничтожать доты. Снаряд наш весил 252 килограмма, это был мощный снаряд. Поэтому именно благодаря мощным ударам нашего полка и соседнего 270-го артиллерийского полка, аналогично подготовленного, были уничтожены и разрушены укрепления. И фактически победу одержали благодаря мощным артиллерийским атакам.
Насколько серьезным было сопротивление финнов?
Сопротивление ровным образом совершалось ночью. Финские лыжники, снайперы очень серьезную угрозу представляли. Они отлично владели скоростными лыжами, набегали на нашу территорию внезапно, обстреливали и уходили. Поэтому, конечно, особенно ночная охрана была серьезная. Надо было подготовить все, чтобы предотвратить переход этих лыжников, снайперов на нашу территорию, на наши позиции.
От бывших участников этой финской войны я не раз слышал, что замерзали наши солдаты на финской войне. И все они говорили, что из-за плохого обмундирования. Что вы можете по этому поводу сказать?
Нет, такого случая, чтоб замерзали наши солдаты, я не помню. У нас очень хорошо были солдаты обмундированы: жилеты меховые и кожухи такие. Так что не замерзали. Хотя мороз был приличный. Но некоторым давали валенки, сапоги и хорошие портянки, сухие такие. Короче говоря, обмундирование было отличное.
Потери были у вашего полка в этой войне?
Потери были, но небольшие. Я, во всяком случае, могу сказать, что хотя были потери, но небольшие. Так, процентов десять, наверное, полк потерял от снайперов. Ну, в частности, из моего взвода, которым я командовал, связистами, два связиста, которые протягивали линию на командный пункт от расположения батареи, были убиты.
Помните, как узнали о подписании перемирия?
Помню. Было объявлено об этом. Мы торжественно восприняли это. Выстрелили мы вверх салют даже.
Интервью и лит. обработка: И. Вершинин
Феоктистов Борис Иванович
Во второй половине ноября 1939 года, поздно вечером, нам, слушателям 5-го курса Военно-медицинской академии, объявили тревогу. Кто жил в общежитии, явились к месту сбора быстро, кто жил на частной квартире, явились немного позже, ну а тех, кто был в это время в театре или у знакомой, пришлось разыскивать, но и их все же нашли. В клубе, куда нас собрали, объявили, что едем на финский фронт в качестве зауряд-врачей (врачей без диплома). Утром со склада академии нам выдали обмундирование военного времени: телогрейки, ватные брюки, валенки, полушубки, каски, противогазы и прочее. К вечеру мы были в пути, в пригородном поезде, идущем по направлению к финской границе, к Карельскому перешейку, к центральному направлению боевых действий. Поезд шел не медленно, а очень медленно, с частыми остановками. Мы ехали всю ночь. Ехали в полном составе слушателей курса, командования (начальника и комиссара) с нами не было, они остались в академии, командир и комиссар были назначены из числа слушателей. По прибытии в штаб армии они остались в санотделе армии. Для дальнейшего следования были назначены новые командир и комиссар, тоже из состава слушателей. По прибытии в штаб корпуса они, в свою очередь, остались при корпусном враче, остальных отправили в дивизии. Некоторые остались при дивизионных врачах, а всех оставшихся отправили в полки, а оттуда многих назначили батальонными врачами. Меня назначили в медпункт ДЭПа (дорожно-эксплуатационного полка). По сравнению с передовой в расположении полка было относительно спокойно. Но там я пробыл недолго, меня перевели в медсанбат стрелковой дивизии, сформированный в г. Туле. В медсанбате работали солидные врачи, призванные из больниц города Тулы. Это был дружный, доброжелательный коллектив, я с удовольствием вспоминаю их дружеское, теплое отношение ко мне, самому молодому из них. В медсанбате меня определили работать на ПСЛ (пункт сбора легко раненых), но это название относительное, поступали в медпункт не только легко раненые, но и средней тяжести, и тяжело раненые, в основном те, кто еще мог самостоятельно передвигаться.
ПСЛ выдвигался вперед от медсанбата, ближе к войскам, раненые поступали вскоре после ранения, подчас минуя полковой медпункт. Мы размещались в двух палатках, развернутых встык одна к другой. Одна палатка служила перевязочной, другая – для ожидания и питания раненых. Зима 1939–1940 годов выдалась суровой, морозы достигали 40 и более градусов. Впервые в армии была введена «ворошиловская» норма – 100 граммов водки. Она хорошо согревала, особенно если удавалось принять две нормы. Морозы были настолько сильные, что вода, являющаяся составной частью водки, вымерзала, и в бутылке водки плавали ледяные пластинки. В палатках поддерживалась почти нормальная температура, непрерывно, круглые сутки топилась печь, накаленная докрасна.
В жизни человека больше всего запоминается самое первое событие. В условиях войны мне больше всего запомнился первый раненый, поступивший прямо с передовой. Когда я приступил к работе на ПСЛ, было небольшое затишье в боях, раненые почти не поступали, и это дало возможность передвинуть ПСЛ в новое, более приближенное к войскам место и оставить меня, еще не «обстрелянного», в лесу только с санитаром. Наступили сумерки, палатки освещались керосиновыми фонарями «летучая мышь». Света от них немногим больше, чем от луны, основная надежда на молодые зоркие глаза. Было тихо и спокойно, но вот откинулся брезентовый полог палатки, внесли раненого с забинтованным лицом и положили на перевязочный стол. Я стою возле печки, делая вид, что грею руки, но нужно что-то делать, а я боюсь подойти. Наконец, сделав над собой усилие, подхожу с дрожью в коленях к раненому. Ранение лица или черепа. Лицо изобилует кровеносными сосудами, опасность множественного и обильного кровотечения, смогу ли я что-либо сделать? Усилием воли заставляю себя не дрожать, замечаю, что повязка на лице мало промокла, осторожно снимаю повязку, виток за витком разматываю бинт, кровотечения нет, смелее снимаю повязку, и мне открывается обезображенное черное лицо. Глаза кровянисто-красные, щеки разворочены и висят, как два лоскута, все лицо в мелких черных точках и как бы в саже. Раненый в полном сознании, рассказал: возле него разорвалась мина и обожгла лицо. У меня в памяти тотчас же возникли занятия по челюстно-лицевой хирургии. Нужно немедленно проверить, насколько поражены глаза, сохранилась ли способность видеть. Перед глазами начинаю показывать пальцы, спрашиваю, видит ли, он отвечает, что очень мутно, как в тумане, видит мою руку и на ней пальцы. Этого вполне достаточно, зрительная способность сохранена и после рассасывания кровоизлияния зрение у него восстановится. У меня как-то отлегло от сердца, и я уже более уверенно стал обрабатывать рану. Вспомнил, что при висящих лоскутах живой ткани после очистки раны нужно сделать направляющие швы, но ни в коем случае не зашивать рану. Я так и сделал, наложил два направляющих шва и снова забинтовал лицо. Заполнил «карточку передового района» и отправил раненого в медсанбат, где он получит полную хирургическую обработку. Как говорят, лиха беда начало, через день-другой я уже спокойно принимал любого раненого. Особенно много мне приходилось иммобилизировать (накладывать шину) при ранении с повреждением кости бедра, или плеча, или других костей конечности. Для меня, войскового врача, это было важным приобретением навыка. Позже, в Великую Отечественную войну, мне приходилось учить, показывать, как правильно наложить шину при том или ином ранении, больше того, уже в мирное время, работая в системе гражданской обороны, во время занятий хирургов с врачами мне приходилось поправлять хирургов, показывая правильное наложение шины, особенно ее моделирование перед наложением. Неправильно смоделированная шина является причиной мучительной боли иммобилизированной конечности.