Противник все время вел прицельный минометный обстрел по нашим наблюдательным пунктам и оп, расположенным вблизи переднего края обороны противника. Потери пехоты от таких обстрелов были велики, и в основном из-за того, что наша пехота плохо окапывалась, не углублялась в грунт. Укрытия пехоты были такие: из бревен делался сруб высотой примерно метр, сверху – накат из бревен десять сантиметров толщиной. И как только начинался обстрел, пехота туда набивалась, как селедки в бочку. Вот один раз так и случилось: начался обстрел, все кто куда. Я категорически запрещал своим разведчикам в эти срубы лезть, мы все попрятались по воронкам. А пехота все в срубы лезет. В один такой сруб набилось человек 20. У финнов служба артразведки и наблюдения была поставлена хорошо, они все видели, где и что у нас происходит. И мина прямо в середину этого сруба. И все. Все укрытие было разбито, все погибли. Короче говоря, было мясо. Так что пехота 90-й сд сама виновата, что такие потери были.
В середине января 1940 года мы заметили, что противник начал обстреливать наши позиции не только минометами, но и тяжелой артиллерией. Была поставлена задача разведать эту батарею. Но эта задача была очень сложной. Густолесистая местность не позволяла определить расположение тяжелой батареи противника (не менее 155-мм калибра). Подразделения звуковой разведки давали направление расположения батареи, да и то с большой погрешностью, а о точности определения дальности до стрелявшей финской батареи и говорить было нечего.
Штаб артиллерии 19-го ск принял решение: на привязном аэростате подняться разведчику артиллеристу, попытаться обнаружить эту батарею и с аэростата корректировать огонь нашей батареи хотя бы на подавление, если не на уничтожение. Эту задачу командир 4-го дивизиона поставил мне.
Батарея противника вела огонь по нашим наблюдательным пунктам и близлежащим позициям артиллерии и минометов, как правило, в период с 10 до 12 часов ежедневно. И вот был выбран ясный морозный день со слабым ветром с направлением в расположение наших войск (на случай, если привязной аэростат оторвется). Таким днем оказался день 30 января 1940 года. В назначенное время я, захватив с собой таблицы стрельбы и точную, крупномасштабную, свежеизданную топографическую карту местности и взяв с собой двух радиотелефонистов, отправился на позицию привязного аэростата. Позиция эта была примерно в 500–600 метрах от наблюдательных пунктов наших войск. По прибытии на позицию аэростата мы установили связь со штабом нашего дивизиона и огневой позицией 12-й батареи. После этого командир аэростатного взвода сообщил, что аэростат к подъему готов, и объяснил мне, как нужно действовать, если вдруг аэростат оторвется и полетит в свободном полете (как постепенно стравить газ, чтобы аэростат совершил плавную посадку). Аэростат этот был из какого-то отдельного воздухоплавательного отряда 19-го ск, я их не знал.
Аэростат был закреплен тросом к лебедке, а лебедка крепилась к площадке кузова грузовика и приводилась в действие вручную. Длина троса позволяла подняться на 1000 метров. Аэростат был маленький и способен поднять не более двух человек, с собой в корзину я взял радиотелефониста Жбанкина, который до этого был моряком и не боялся качки. От радиосвязи пришлось отказаться, так как по опыту мы знали, что противник мгновенно засекал наши радиопереговоры и незамедлительно открывал огонь из минометов и артиллерии по запеленгованным нашим точкам. Надежная телефонная связь была установлена между корзиной аэростата и машиной, где была закреплена лебедка, и далее между штабом дивизиона и огневой позицией 12-й батареи.
Нас подняли на высоту 600 метров, была небольшая болтанка, видимость была отличная, и мне сообщили, что батарея противника ведет огонь. Я усилил наблюдение в бинокль. Четко просматривались полотно железной дороги и строения железнодорожной станции Лейпясуо. По карте я определил направление стрельбы для нашей 12-й батареи и передал его на огневые позиции батареи. Оказалось, что диапазона работы поворотного механизма 203-мм орудий 12-й батареи недостаточно и необходимо было менять положение лафетов орудий, а для этого требовалось 20 минут времени. Поэтому командир дивизиона принял решение: для стрельбы подготовить одно орудие и огонь вести одним орудием.
Наблюдая за местностью, я вдруг заметил две вспышки огня и дымок от двух орудий противника и быстро нанес их на карту. Позиция орудий противника находилась в лесу ближе станции Лейпясуо примерно на 1,5 километра вдоль железной дороги на Выборг и правее железной дороги на примерно 200–300 метров (это были орудия 4-й батареи 2-го артдивизиона 5-го финского артполка. – Прим. Б. Иринчеев).
Пока готовили наше орудие к стрельбе, я по карте подготовил данные для стрельбы фугасными снарядами с введением всех поправок для стрельбы, которые значились в таблице, и передал их на огневые позиции. Когда все было готово, я доложил командиру дивизиона капитану С.С. Мальцеву и от него получил разрешение на открытие огня.
Передав команду «по батарее противника огонь!», я очень волновался и ждал доклада «выстрел», а это значит, что снаряд на рассчитанных установках полетел в сторону противника. Я впился биноклем в местность и искал разрыва нашего снаряда. Это было мое первое боевое крещение на войне, а не на плионе в училище. Разрыв первого снаряда я не заметил, так как кругом был высокий лес, но я как-то чувствовал, что снаряд упал где-то близко возле цели. Я уменьшил дальность на 200 метров, изменил направление вправо примерно на 10 делений угломера и дал команду на огонь вторым снарядом. Какова же была моя радость, когда я увидел разрыв снаряда точно в плоскости стрельбы и с перелетом. Я ввел корректуру и после выстрела увидел разрыв следующего снаряда с недолетом. Я с радостью доложил командиру дивизиона, что цель взята в вилку, и перешел к стрельбе по классическому способу – стрельба по наблюдению знаков разрывов. После четвертого снаряда, после корректуры установок я перешел на поражение двумя снарядами, когда увидел, что разрывы были непосредственно у цели. Для надежности, не меняя прицельных установок, было выпущено еще два снаряда – итого восемь снарядов. Орудия противника были подавлены, а возможно, и подбиты, потому что в последующее время стрельбу по нашим НП не вели. За успешное выполнение поставленной задачи я от начальника артиллерии 19-го ск полковника Казнова получил благодарность, а за участие в советско-финляндской войне был награжден медалью «За отвагу».
Если говорить о наших действиях после прорыва линии Маннергейма, то мы уже фактически не стреляли, просто двигались за нашими наступающими войсками. И тут Гринев, наш оригинал, тоже отличился. Где-то отловил корову и доил ее все время. Меняем мы место дислокации, и батарея Гринева вытягивается по дороге: сначала идет грузовик, затем трактор тащит лафет первой пушки, затем – трактор со стволом первой пушки, затем трактор с лафетом второй пушки и со стволом второй пушки. А за дульный срез второй пушки привязана корова. Вот такая картина. Правда, он потом эту корову на мясо пустил.
Еще один забавный эпизод о том, как 4-й дивизион закончил советско-финляндскую войну. К концу войны наш 4-й дивизион 168-го ап большой мощности занимал позиции севернее станции Пилппула. Огня батареи не вели, так как не было целей для бетонобойных снарядов. Все было спокойно: ни противник, ни наши части активных боевых действий не вели, по крайней мере, нам так казалось. Утром 13 марта 1940 года поступило распоряжение все имеющиеся на огневых позициях снаряды расстрелять, бетонобойными снарядами стрелять на максимальную дальность (24 км), даже не видя целей, а ровно в 12:00 повсеместно прекратить стрельбу изо всех видов оружия. Конечно, все догадались, что ЭТО конец войне. В 10:00 13 марта по всему фронту Карельского перешейка открылся страшный артиллерийский огонь, слившийся в сплошной гром: каждый командир спешил расстрелять все снаряды, имеющиеся у него на огневых позициях, чтобы не возить их в обозе.
Наш оригинал, командир 10-й батареи старший лейтенант Гринев, подойдя ко мне, сказал: «В этой войне мой выстрел будет последним». Я подумал: «А почему именно его выстрел окажется последним?» Наступило 12 часов дня, везде установилась мертвая тишина, все поздравляли друг друга с окончанием войны, и вот в 12 часов 05 минут Гринев докладывает в дивизион, что у него на оп одно орудие оказалось заряженным, потому что командир огневого взвода замешкался и до 12:00 не успел выстрелить, а после 12:00 побоялся и только сейчас доложил, что орудие осталось заряженным. У 203-мм гаубицы по инструкции категорически запрещается разряжать ствол через казенник при открытом затворе, возить заряженную гаубицу тоже нельзя, можно разряжать только выстрелом. Командир дивизиона был поставлен в щепетильное положение, сам он никакого решения принять не мог. Могло быть нарушено перемирие. Пришлось доложить вышестоящему начальству, оттуда после долгих раздумий и сильной ругани пришло распоряжение развернуть орудие в сторону нашего тыла, подобрать по карте озеро и разрядить орудие выстрелом в это озеро. Так закончилась война, на радостях никто за этот эпизод наказания не понес, а Гринев потом все хвастался, что его выстрел на финляндской войне на всем фронте был последним.
203-мм гаубицы никаких проблем в плане обслуживания на морозе не представляли. На затворах была специальная смазка из бараньего жира, они отлично открывались и закрывались и при этом герметизировали камеру. Все механизмы орудий тоже были в спецсмазке, которая прекрасно работала на морозе. Окопов под гаубицы мы не копали – только закрепляли сошник. Позиции нашего дивизиона были примерно в 5 километрах на северо-запад от станции Пэрк-ярви. Старались выбирать позиции так, чтобы гаубицы не стояли прямо на виду – хоть редко, но финские самолеты все-таки появлялись иногда. А вообще, если бы финны прорвались, то мы бы не успели сменить позиций: для подготовки к маршу нам нужно было 30 минут.