По берегу Свири мы стояли зимой. Заметили, что напротив нас по ночам ставят финны рогатки из колючей проволоки. Когда стало темнеть, нацелили на крайнюю рогатку пулемет, дождались начала работы у них, дали длинную очередь и сразу пустили ракеты. Заметили, что рогатку они не донесли до места, бросили. Она так и лежала в стороне, пока мы там стояли. Больше они рогаток не ставили. Могли бы в следующие ночи поставить, но так и валялась эта рогатка на том же месте.
Я давно заметил, что и местность, и всевозможные обстоятельства как бы естественно оценивались сугубо с военной только стороны: где расположить позиции, мертвые зоны, куда посадить НП, где то же самое расположил противник, как лучше нам к нему подобраться, как он это может сделать. Ну и, конечно, бытовые заботы: где воду брать (искать родничок, ручеек, близкую речку), но чаще мы рыли неглубокий колодец – благо вода в наших местах всегда таилась неглубоко, да и дрова, и сортир, он же мусорная яма.
Это все в обороне, конечно. Вот на позициях, что мы занимали по берегу Свири, за нами вырубка, голое место, даже пни занесло снегом. Ночами мы корчевали эти пни, они были смолистые и очень хорошо и долго горели. На поленья их рубили специально в отдалении от траншеи, да еще с навесом: финны стреляли на звук, кстати, это у них неплохо получалось, а мы береглись. По вечерам и ночам на наш участок приходили дивизионные разведчики. Они вели наблюдение, готовили поиск по захвату контрольного пленного, попросту языка. Я помню фамилии некоторых из них: Сизов, Шумков, Сазонов. Очень славные ребята. На соседнем участке от нас, ближе к Лодейному Полю, им удалось днем переползти Свирь и на стыке финских двух рот захватить связиста, возвращавшегося из отпуска. Поэтому он дал очень ценные сведения о положении в тылу, но в самом деле ничего не мог сказать, что же делается на передовой, так как не успел дойти до роты, куда его направили после ранения и отпуска. И вот потребовался язык с передовой. Составили разведчики план, как они будут хватать языка. План был такой: днем финны спят, когда хорошо стемнеет, уходят работать, оставляя наблюдателей в окопах, дневальных и больных, а также смены наблюдателей. Мы все это знали и рассказали обо всем разведчикам. Они проверили и убедились, что все так и есть. Решили они после пурги, которые часто случались, когда слоем снега обезопасит мины, переползти Свирь и захватить наблюдателя. Во время ненастья ставят финны дополнительных наблюдателей, а когда начинает проясняться, снимают. Поэтому решили после пурги. Все шло у них хорошо, когда подползли к самой проволоке, которую всю занесло сугробами, неожиданно выглянула луна, да такая светлая, как днем.
Их заметили, они стали отползать. Мы били по наблюдателям и не дали к этому месту приблизиться. Никого из разведчиков не ранило, не убило. Но начальство (в лице командира дивизии полковника Памфиловича и комиссара Зайцева, наверное, по его инициативе) посчитало, что разведчики не выполнили приказ, и за это их и отправило в штрафную роту. Что с ними стало, я не знаю.
В это же время вышел приказ в землянках сделать вторые выходы на случай, если противник нападет, застанет врасплох, заскочит в нашу землянку – и вот тогда у нас будет возможность удрать через второй выход, замаскированный снаружи и внутри. Будто где-то финны захватили наших солдат и увели их с собой: мы же ни проволочных заграждений, ни мин не ставили. Когда мы после этого стояли напротив Свири-3, поставили минное поле, довольно широкое, и густо расположили мины, так командир взвода саперов в конце постановки поля удрал с установочной веревкой к финнам: они знали, как установлены мины, а мы нет. Еще в это же время нам выдали шомпольные гранаты. В ствол винтовки вставляется этот шомпол, соединенный с корпусом гранаты в форме яйца. На шомполе сзади гранаты стабилизатор. Холостым патроном выстреливается шомпол, стабилизатор скользит по шомполу и удерживается на его конце утолщением наподобие шляпки гвоздя. Эти гранаты предназначались для борьбы с танками. Так как о танках ничего пока на финской стороне слышно не было, наибольшую опасность эта граната представляла для костей плеча тех, кто попробует выстрелить этой гранатой: пуля весит 9 граммов, граната – около 600, отдача страшенная, несмотря на то что утолщение шомпола неплотно прилегает к нарезке ствола. Я это все объяснил солдатам, сказал, что если упереть приклад в мерзлую землю, то его отдачей расколет. Пошел в соседний взвод поделиться своими соображениями, но не успел: там один солдат, грузин (фамилия у него начиналась на «Ч»), успел выстрелить – ему сломало ключицу. Я с ним пошел к ротному. Дорогой сказал: «Как же ты, десятиклассник, не мог сообразить, что отдача может быть в десятки раз сильнее, чем при выстреле обычным патроном». Могут обвинить в умышленном членовредительстве. Так и бей на то, что считал, что отдача будет, как обычно, так как остается большой зазор между шомполом и стволом». И потом, никто ничего не сказал, как стрелять. Старшина принес эти гранаты и сказал: «Уничтожайте танки». Солдату обошлось. Ротный испугался, велел все гранаты слать в роту. Я посоветовал не делать этого, а, наоборот, показать, как нужно ими стрелять, пусть к нам приходят.
Я сообразил, что сперва нужно выстрелить под углом 45 градусов, а потом можно откорректировать дальность. Под прикладом устроили амортизаторы из телогрейки, уперли все это в стенку траншеи, направили ствол винтовки в направлении, где у них был дзот, а рядом землянка. Граната полетела, упала около землянки и разорвалась около нее. Взрывом сорвало часть наката. Мы зарядили 4–5 винтовок этими гранатами и выстрелили залпом. Попали ими в дзот. Просто наделали шума. Вскоре по площади сзади нас на вырубке финны произвели мощный артналет. Наверное, предполагается, что там стояла какая-то установка по пуску этих ракет. Как противотанковые эти ракеты не годились: невозможно точно прицелиться, губительная отдача, малая дальность полета. Азаряд гранаты вполне приличный: может и сорвать башню, и броню пробьет. Только необходимо устранить воздействие отдачи на стрелка, сделать движителем не холостой винтовочный патрон, а трубку с горючим веществом, наподобие осветительных ракет, и, соответственно, сделать конструкцию легкую и безопасную для стрелка. Все это написал я в рапорте, хотя никто об этом не просил меня, а сам постарался все гранаты поскорее запустить по разным целям, например, попала граната в проволочное заграждение – разорвало в месте падения всю проволоку, а на периферии повалило столбы, и получился существенный прорыв. Кстати, пока мы там стояли, противники наши так и не восстановили этот участок: наверное, понатыкали там мин. А у меня были самые корыстные цели – избавиться от этих гранат: носить их небезопасно, встряхнешь – и встанут на боевой взвод. Да и таскать их с собой при перемене мест, которые часто у нас случались, не хотелось. Комбат Лещенко вызвал меня к себе и приказал, чтобы я где хочу, но нашел то количество мин, что нам выдали, и без приказа не расходовали. И раньше у нас отношения были неприязненные, а теперь и совсем стали хуже нельзя. Я спросил: «Как вы это представляете – вернуть?» Комбат говорит: «Это вы уж сами думайте!» Тогда я, пока Лещенко меня не прервал, все ему и выложил: «Вместо того чтобы сказать мне спасибо за то, что я нашел способ применения этим гранатам – для поражения танков в таком виде они не приспособлены, да и танки на нашем участке не обнаружены, вы еще и обвиняете меня в бесцельном расходовании этих гранат. Я хоть какое-то им применение нашел. На наш десяток гранат финны выпустили впустую более 200 снарядов, никого не убили и не ранили, да еще столько пеньков выкорчевали на дрова. А вы говорите, что мы зря гранаты расходовали». Он сказал, что решил, что со мной делать. И ушел. Больше об этом никто не вспоминал. Больше таких гранат я нигде не встречал.
В это время в первом взводе убежал к финнам наводчик пулемета Васильев. У командира этого взвода фамилия была тоже Васильев. Этому лейтенанту все не везло, хотя во всем сам и был виноват: когда снимались с этой обороны, мы все в тыл шли по километровому ходу сообщения, а попросту по ломаной траншее, – он свой взвод повел поверху, по дороге, и двоих ранило. К нам вообще он относился пренебрежительно: учились мы все остальные месяцы, а он – три года.
Наши пулеметные взводы всегда занимали оборону со стрелковыми ротами. Мы им не придавались, а действовали вместе. Но не всегда: например, по берегу Свири наша 3-я пулеметная рота самостоятельно, без стрелков, занимала оборону. Командовал нами непосредственно наш командир младший сначала, а потом старший лейтенант Алексей Хохлов. Поэтому я и помню только этот ротный КП, остальных не помню, зато помню все КП стрелковых рот, с которыми совместно действовали, – 7-й и 8-й и ни разу с 9-й.
Нас отвели на отдых, и было там несколько всего-то примечательных событий. На полковых учениях начштаба батальона старший лейтенант Жигоренко поманил меня из построения, я незаметно вышел, и он мне сказал, чтобы я отправился в дом отдыха – в него переоборудовали госпиталь. И там мы неделю отсыпались, гуляли по деревне; вечером смотрели кино, по утрам к завтраку подносили по 100 граммов водки корпусной крепости. Необходимо пояснить, что по мере приближения к передовой уменьшение крепости водки пропорционально расстоянию до этой самой передовой: от 40 градусов до 20 на переднем крае. Неинтересна обратная дорога, прошли мы всю ее больше пешком. Госпиталь располагался, как я полагаю, в деревне Люговичи. Оттуда до окраин Лодейного Поля доехали в кабинах грузовиков, потом шли пешком, на вершине гребня возвышенности, что тянется вдоль берега Свири, нас заметили финны и обстреляли из пушек, но выпустили снаряды с большим недолетом. Переночевали в тылах полка у связиста лейтенанта Цветкова – он раньше был в нашем батальоне. Его землянка освещалась: горел подвешенный к потолку телефонный провод, горел медленно, чадил. Провода дали поврежденные, но не только. Туда же приехал старшина нашей роты. С ним мы утром двинулись от Цветкова в расположение, которое за время нашего отдыха переместилось на другое место, и мы побродили бы, пока разыскали бы свою роту.