Ну а мы рыли траншеи, укрепляли свой опорный узел. Теперь местность была использована наиболее рационально: во-первых, мы располагались выше противника; во-вторых, если бы он собрался нас атаковать, то ему пришлось бы бежать в гору по открытой ровной полосе, где ни спрятаться, ни подойти к нашим позициям было невозможно. Нам же контратаковать под гору было бы удобно. Вот только напрасно загубили столько солдат, прежде чем остановились на этом рубеже.
Батальонное начальство очень переживало за перерасход боеприпасов. Я объяснился с адъютантом старшим – это начальник штаба батальона. Сказал: ну, сколько стоит сотня патронов – не сравнить и с одним артиллерийским снарядом, даже сорокапятки, но дело в другом, а именно в том, что мы успеваем накрыть стреляющую батарею. Если бы все пулеметы давили их позиции в пределах досягаемости, то насколько уменьшились бы потери от артобстрелов. Для меня важно было другое – привить настоящее уважение к пулеметам и вообще оружию. Это покрепче будет любых политбесед и наставлений. Но мы частенько стреляли и по видимым целям: то из разрушенных окопов из-под носа противника (туда мы брали тело пулемета, без станка, чтобы легче было убегать, тело – 19, а станок весит 34 кг, а с близкого расстояния можно и так попасть). Еще стреляли из разбитого дзота. Он стоял на самой высоте – обзор был превосходный. Все передвижения до самой ГЭС – это более 3,5 км – были видны как на ладони. А самое для нас приятное было то, что противник всегда отвечал по однажды засеченному дзоту, тоже разбитому, но находящемуся ближе к противнику метров на 500. Мы оттуда нет-нет, да и постреляем. Но однажды пришел к нам мой бывший солдат Портнов (он направлен был в дивизионную школу младших командиров, окончил ее и командовал пулеметным отделением в другой роте). Так вот пришел и попросил разрешить пострелять со своими молодыми солдатами из нашего прелестного разбитого дзота. Я их предупредил, что вести себя нужно очень осторожно: находиться можно только в глубине дзота, не высовываться, перед пулеметом землю обильно смочить водой, а то пыль при стрельбе будет замечена противником и их быстро накроют, так как этот дзот у них давно пристрелян. Нужно сказать, что Портнов – парень вологодский, поэтому они под его командой сделали все так, что были обнаружены и обстреляны, как только начали стрелять. Хорошо хоть никого из них не убило и не ранило: первые снаряды попали выше амбразуры, только успели убежать, и дзот этот следующими снарядами был полностью разрушен. Так мы лишились лучшей своей позиции. Что сделаешь: за дружбу нужно платить.
Вскоре и другой у нас интересный был случай. Война, как известно, началась 22 июня 1941 года, а до этого был май: на башне ГЭС Свирь-3 от майских праздников остались украшения: сверху звезда, а под ней – серп и молот и сверху вниз надпись: «1 Мая!». Я заметил в бинокль, что финны полезли с крыши здания станции на башню. Догадался, зачем они туда полезли: чтобы скинуть все это вниз. Пулеметчику своему дал команду, благо у нас все это было пристреляно, а сам попросил командира батареи, НП которого было тут же в траншее, рядом с нами, чтобы он над башней пустил несколько снарядов с дистанционной трубкой, осколочных. Мы застрочили и увидели, как финны стали быстро спускаться вниз, а когда через несколько секунд над ними стали рваться и гранаты осколочные, то они с этой наружной скобяной лестницы посыпались, как горох. Могли бы они все это с башни снять хотя бы ночью, но, пока мы на этих рубежах стояли, финны ничего больше там не трогали. Наверное, страшно им было, когда полетели пули, а выстрелов не слышно, а потом еще и снаряды над головой стали рваться. Первое время солдаты ходили на НП артиллеристов смотреть, не сняли ли с башни первомайские украшения, а потом перестали. Портнову я говорил, что командир должен всегда предвидеть, что получится, когда он ставит своим подчиненным определенные задачи, и извлекать уроки из ошибок, чтобы больше их не повторять. Например, я сказал, что пулемет установить в глубине дзота, в тени. Зачем же выкатили его из дзота на обозрение наблюдателей противника? А также мельтешили перед ним, выдергивая кустики и траву, которые мы специально туда посадили! Нам просто повезло, что противник, наверное, просто не поверил своей удаче и прозевал момент стопроцентного поражения цели, то есть вас всех. И лишился бы ты и пулемета, и солдат, и своей жизни, скорее всего. А теперь откуда бы мы ни стреляли, по этому дзоту противник бил из пушек и пулеметов.
В это же время получили мы приказ сдавать каждый месяц по 150 кг золы для нужд подсобного хозяйства, организованного при 7-й отдельной армии. Руководили сельхозотделом два пожилых еврея интендантской службы и писали они такие вот абсурдные приказы. Я об этом доложил ротному и потом и комбату капитану Лещенко. Они сказали, что нужно выполнять, но потом это дело заглохло.
В октябре 1943 года направили меня, Мишу Баранова и других офицеров взводных и ротных на курсы повышения квалификации в деревню Мошкино, недалеко от Паши, а потом перешли мы в Потанино, совсем рядом с Ладожским озером, но потом опять вернулись на то же место около Паши. После окончания курсов направили нас в батальон офицерского резерва, где я познакомился с его командиром подполковником Николаем Ивановичем Калетеевским – ректором Ленинградского университета. На армейских соревнованиях по лыжам в Алеховщине мы завоевали для него первое место. Я там соревновался в гонке на 20 км, но она окончилась ничем, так как первые сбились с дистанции, а за ними и все остальные зашли в густой лес. Потом все вместе искали дорогу назад, потому что началась пурга и лыжню занесло. Были еще соревнования в скоростном спуске и слаломе. Спуск я выиграл, а в слаломе тоже был в головке. Наш успех в основном зависел от того, что под носковые ремни мы примастрячили жестянки от консервных банок – лыжи стали управляемыми. Мы участвовали в таком составе: Миша Баранов, Гоша Захаров (из Новосибирска он), Пискунов – мы с ним учились в пехотном училище, еще два-три лыжника, но я их не помню. Девушек в нашей команде не было, но и выступали по группе команд, где одни мужчины. Ребят своих, готовя к гонкам, натаскал на спусках и поворотах, поэтому в слаломе мы заняли со второго по шестое, а в скоростном спуске и первое место было наше. Во время этих соревнований повидал я многих старых знакомых: Рубана – чемпиона СССР среди юношей перед войной, Лейкина и еще нескольких ребят, с которыми учился в пехотном училище в Свердловске и школьниками. Не помню точно, но Мотька Валов и еще кто-то там тоже были. Лейкин мне рассказал, что убиты Шапиро, Аршинов Николай, многие другие наши товарищи по пехотному училищу. А на нашем участке погиб Рябчук сразу, как мы прибыли на передовую, о чем я ему тоже рассказал. Помянули их всех. Кстати, расположили нас в резервных помещениях армейского госпиталя, а попросту в землянках с нарами в два этажа. Приятное воспоминание об этом – это молоденькие сестрички, санитарки и другие девушки из госпиталя, которые рады были общению с нами, молодыми, веселыми и здоровыми ребятами. Говорили, что их тошнит от приставания пожилых интендантов и другой тыловой сволочи: стращают, что отправят на передовую. Общение наше было во время кормежки, ходили, чтобы болеть за нас на соревнованиях, давали они для нас концерты, еще устроили танцы под гармонь и патефон, ну и просто так. Всего мы пробыли там пять дней. В остальные годы моей военной службы я совался при всякой возможности во все спортивные и другие сборы, даже – это уже на Дальнем Востоке – на конные состязания, включающие рубку лозы и преодоление препятствий. За рубку лозы получил я приз, а учил меня этому кавалерист-буденовец: он говорил: «Как голова коня выйдет на линию с тем, кого рубишь, так и руби направо. А если слева, то от ноздрей коня добавляй еще локоть». Так я и делал, и все лозы срубил, причем на большой скорости. Еще событие произошло, пока я был в резерве: за мой каллиграфический почерк командировали меня с такими точно же чисто писаками в штаб 7-й армии писать копии карточек – послужных списков всех офицеров армии. Посадили нас на втором этаже штаба армии. Жили мы кто где. Я жил в крестьянской избе, там жила молодая хозяйка с трехлетней дочкой. Там я переночевал одну ночь, а на другую и все остальные позвал Молчанова, который не определился с пристанищем и ночевал на улице – вот дурак-то. Следует сказать, что и еще один раз получилась история с моим лучше, чем у Акакия Акакиевича, почерком. Когда мы поступали в пехотное училище, командование отобрало писарей с прекрасными почерками, и они на всех написали анкеты и автобиографии и все, что мы сами должны были своей рукой написать. Уже после войны мне предложили должность главного топографа бригады не только по причине, что хорошо соображал в топографии, а главным образом из-за прекрасного почерка. На курсах и в резерве я познакомился со многими интересными и прекрасными людьми: Гошей Захаровым из Новосибирска, Александром Николаевичем – скрипачом из оркестра театра Ленинского комсомола в Ленинграде, а фамилия его – Пушнов. Он знал моего сослуживца по автороте скрипача Александра Долинского. Он с ним играл в оркестре театра. Саша, служа в армии, и играл в оркестре, и учился в консерватории. Недаром он был одессит. Еще хорошие ребята, с которыми я дружил: Саша Калиничев – в мирное время гл. бухгалтер лодейно-польского районного банка, Толя Старухин – бывший интендант, туляк. С ним мы в конце осени по тонкому льду через Пашу на лыжах ездили к его бывшим девочкам из армейского госпиталя или цензуры с пол-литра водки, да чуть не провалились под лед. Когда туда катились на лыжах, я ему говорил, что ты им был интересен, пока был интендант – распорядитель материальных ценностей, а командир взвода пулеметного из резерва так и вовсе будешь безразличен. В общем, так оно все и произошло. Выпили с нами и поспешили якобы на дежурство.
Еще сибиряк, совсем молодой офицер Поломолов, еще Коля Коновалов. Коля погиб при наступлении в Карелии в 1944 году, а про остальных не знаю, но после того как все разошлись по дивизиям и бригадам, ни о к