– Почему меня, боевого офицера, орденоносца, убрали? Мне не доверяют?
Начальник обещал разобраться, написал направление и сказал Кукконену ехать с ним в Москву к генералу, я сейчас уже не помню его фамилии, и лично ему подать этот документ.
Кукконен приехал в Москву, попал на прием к генералу. Генерал назначил его командующим всем партизанским движением Карелии.
В 1943–1944 годах в финской армии началось массовое дезертирство, целыми дивизиями, особенно на севере в труднодоступных районах. Кукконен вступил в контакт с бойцами финской армии на свой страх и риск, без согласования с вышестоящими командирами. Финны сказали ему:
– Мы ненавидим наше правительство, зачем оно вступило в эту войну? Дайте нам оружие, и мы свергнем его.
Кукконен передал информацию начальству, предложил вооружить этих людей и привлечь их на нашу сторону. Но советское руководство на это не решилось.
После войны мы встречались много раз в Петрозаводске и Ленинграде. О Кукконене несправедливо забыли, несмотря на его заслуги. Он вынужден был зарабатывать на жизнь сторожем при комбинате в Карелии.
Какое различие было между советским, финским и немецким солдатом?
Финский солдат защищал отечество. Он сопротивлялся отчаянно, а это много значит. Немецкий солдат наступал по приказу. Сначала он прятался, а уже потом наступал. Немец всегда выполнял точно приказ, никакой инициативы не проявлял. В этом была слабость немецкой армии.
В отличие от немецкого солдата, наш был инициативен. Но инициатива нашего солдата иногда шла во вред. Не знает обстановки, а лезет. Но это было редко. «За Родину», «за Сталина», бывало, кричал политрук, потому что ему было положено. Но чтобы пехота такое кричала, никогда не было.
Осенью 1942 года нас привезли на Волховский фронт.
Интервью и лит. обработка: Я. Э. Ильяйнен
Мичурин Василий Сергеевич
В январе 1940 года нашу дивизию направили на войну с Финляндией. Прибыли мы туда в конце января, когда война уже вовсю шла. Первое наше наступление финны отбили, войска остановились, стали в оборону. Наша дивизия сменила какую-то сильно потрепанную часть.
5-6 февраля разведрота нашего полка проводила разведку боем, нам было нужно уточнить огневые позиции, расположение противника. Но финны их маневр разгадали, без всякой стрельбы роту пропустили, и уже внутри финских позиций завязался бой. Несколько человек из роты смогли вырваться, доложили, что произошло. Утро, снег искрится, а на нейтральной полосе стоит наш подбитый танк. Политрук роты говорит: «Нужны добровольцы подползти к этому танку и выставить красные флажки. Те, кто там выжил, могут эти флажки увидеть и выползти к нам». Я был комсоргом взвода и вызвался. По-пластунски пополз к танку, дополз, немного отдохнул, а потом с носа и кормы выставил флажки. На них два человека выползли. Потом еще часа два просидел, но больше никого не было. Вернулся обратно, доложил.
11 февраля мы пошли в наступление. Прорвали первую линию, и в это время прибыл завтрак. Мы остановились позавтракать, а семь офицеров-разведчиков с комбатом пошли вперед и попали в засаду. Там такие валуны большие были, финны за ними спрятались и всех ножами порезали, без всякой стрельбы. Срезали планшеты с документами и ушли. С разведчиками несколько рядовых было, один выжил. Когда финны ушли, он выскочил и прибежал к нам, кричит: «Комбата убили!» Комиссар батальона, старший политрук Власенко, сразу батальон поднял – на танки и вперед. Прибыли на место, а они там все распластанные лежат.
Пошли дальше. Подошли к Пуннус-Йоки, а финны с того берега из пулеметов палить стали. Мы остановились – и тут приказ: «Пулеметчикам переправиться через реку, обеспечить пехоте прикрытие». Я одну лыжу снимаю и вперед иду. Мороз 30 градусов, а река не замерзла. Вода мне где-то по грудь была, но ничего, перешел. У меня с собой ранец был, в нем запасные портянки, летнее обмундирование, так я, как только переправился, все с себя быстренько снял, переоделся. Тут ребята бегут, я им: «Ребята, вперед!» Они пошли, установил пулемет, открыли огонь и обеспечили продвижение пехоте.
Вышли к роще, закрепились, и в это время нашему взводу приказали выдвинуться правее батальона, окопаться и ждать, пока финны пойдут в атаку, наш батальон в полку был крайний, а соседний полк немного отстал, и финны могли нас обойти.
Пошли я, Окунев, Майоров, Хмельницкий и наш командир взвода Суренков. Только двинулись, метров 700 прошли, как финны огонь открыли. Пули в катки пулемета попадают, искры летят. Слышим, Суренков кричит: ранило его. Оттащили его в тыл и остались без командира. Но я постарше был, ктомуже комсорг, так что взял командование на себя. Говорю: «Ребята, давайте окопаемся в кустах». Анаши финские позиции бомбили 500-килограммовыми бомбами, от них хорошие воронки оставались. Нашли такую воронку и заняли в ней оборону. Майоров – с тылу, Окунев – с левого фланга, Хмельницкий – справа, я – посередине. Не курить, ничем не звякать, говорить только шепотом.
Сколько так просидели, не помню, тут слышим – скрип, шум. Приготовились. Они на правый фланг пошли, где москвич Хмельницкий был. Он открыл огонь, и вдруг тишина! Хмельницкий кричит: «Мичурин, пулемет заело!» Я туда. Схватил за рукоятку, смотрю: перекос патронов. Выбил патрон, только вставил ленту, хлопнул по станку, это секунды, тут разрыв гранаты и полголовы Хмельницкого нет. Финны метрах в 20, так я всю ленту, 250 патронов, всадил. Оставил у пулемета подносчика, Королева, сам пошел за свой пулемет. Смотрю: Окунев открыл огонь. Часть финнов в тыл прорвалась, так Майоров их так прищучил, что они в центре атаковать стали. Я тоже врезал как следует. И вот они четыре раза лезли. Утром к нам комиссар батальона с пополнением пришел, притащили еще один пулемет. Я комиссару докладываю, говорю: «Товарищ старший политрук, минометчики нам помогли, смотрите, сколько их тут»…
Пошли дальше. Вышли к реке Вуокса – это уже большая река. Отрыли траншеи, я с расчетом сел в воронку из-под снаряда. Ночью старшина ползет, спрашивает: «У тебя есть наркомовский запас?» «Да, недавно только получил». Нам водку выдавали, но мы только по пробочке от фляги выпивали – не напивались. Напьешься – потеряешь бдительность. Он ушел, я сижу, наблюдаю. Смотрю: впереди что-то звякнуло, и вспыхнуло, и горит, как костер. Потом слышу: ползет кто-то, тяжело дышит. Два танкиста к нам подползают, это их танк подбили, говорят: «Кто тут есть?» – «Ползите дальше, там медсанбат, вам помогут».
Только они ушли, ползет командир роты Зайцев. «Кто пулеметчик?» – «Мичурин». – «Как, герой?» – «Ничего, нормально». – «Выпить есть?» – «Есть». Я наливаю, ему подаю, в это время мне по скуле как рванет, аж искры из глаз полетели. Я – Зайцеву: «Ты что дерешься?» – «Это не я». Посветил фонариком, пуля пролетела… Она, к счастью, убойную силу потеряла и только скулу мне оцарапала…
К этому моменту мы уже научились воевать. На некоторых винтовках гранатометы были, так мы гранатометчиков пускали вперед, они давали залп, а потом мы перебежками. Вели активные боевые действия.
13 марта я на позиции был. Сам за пулеметом лежу, расчет сзади, в окопах. Я лежу, и тут мне в ноги мина падает. Меня такой страх охватил… Но пересилил, выполз вперед, а мина так и не взорвалась.
Только я отошел, справа открыла огонь батарея 76-мм пушек. И тут смотрим: прям по нашим позициям человек бежит, руками машет. Ребята спрашивают: «Что такое?» – «Наверное, сошел с ума» – такие случаи у нас были. Потом зам. политрука прибежал, говорит: «Война закончилась! Разряжайте пулеметы!» И с нашей, и с финской стороны выстрелы стихли. Я смотрю: финны из окопов вылазят, садятся на бруствер и закуривают сигареты. Я даю команду: «Ребята, давай тоже на бруствер». Вылезли на бруствер, закурили. Потом команда: «Отойти в тыл». Мы километра на 3–4 отошли, остановились, и там нам сказали, что в Москве подписано перемирие, война окончена.
Мы от радости просто ошалели. Потом все пулеметные взводы снова в одну роту свели, на войне-то нас батальонам придавали, а меня назначили исполняющим обязанности старшины роты: наш незадолго до этого ноги отморозил. Привезли кашу, макароны, свинину, две бочки водки. Мы поели, 100 грамм выпили, после чего нас в санпропусник, самое странное: вшей не было. Помылись, и мне приказали подготовить людей для поездки на экскурсию в Ленинград. Я подготовил, отправил. Потом к командиру роты прихожу, говорю: «Товарищ старший лейтенант, если еще будет группа, отправьте меня» – я же до армии штукатуром в 3-й конторе работал. Был членом комитета комсомола этой конторы, профоргом. В этой же конторе у меня брат работал, его тоже призвали, он был зенитчиком. На следующий день еще одну группу сформировали, в которую включили и меня. Приехали в Ленинград, группу в Зимний на экскурсию повели, а я не пошел. Отпросился, пришел к себе в контору, меня ребята обступают: «Мичурин, про тебя же в газете “Красная звезда” целая заметка, ты же герой!» – а я про эту заметку и не знал: до нас газеты не доходили.
Потом нас посадили в эшелоны, и дивизия поехала обратно в Горький, но наш полк направили в Павлово-на-Оке, это где-то 90 км от Горького. Приехали туда, казарм не было, так что кого где расположили: кого в школах, кого в других учреждениях, а нашу роту поместили в Клуб металлистов.
7 апреля 1940 года рота пошла на политинформацию, которую комиссар батальона проводил, а я с дневальным остался порядок наводить. Дневальный орет во всю ивановскую: «Смирно!» Смотрю: майор Петров, заместитель командира полка, пришел, командир полка тогда был ранен. Я докладываю: «Товарищ майор, рота находится на политинформации, за старшину такой-то». – «Показывай, где ваши пулеметы». А у нас пулеметы прямо на полу стояли, и, когда дневальные подметали пол, пыль прям на смазанные пулеметы и осела. Ее сразу видно. Он говорит: «А ты куда смотришь?!» Пишет на крышке слово из трех букв: «Что написано?» – «Нецензурное слово». – «Говори какое!» Я сказал, а Петров: «И ты такой же!»