Переход был очень тяжелым: «Ермак» пройдет, за ним льды сойдутся – и движения нет! Подходит более слабый портовый ледокол «Трувор» и берет на буксир. Короче, 7-го мы вышли, а причалили на Ханко 24 апреля – семнадцать дней шли. По пути вышли к Таллину, там была чистая вода, трое или четверо суток стояли на рейде – наверно, для нас пробивали проход или что – я не знаю. Сходя на берег, мы думали, что мы первые, а смотрим: ходят красноармейцы. Потом мы узнали, что за четыре дня до нас на транспортном самолете была высажена 6-я рота нашего полка, с тем чтобы не дать финнам из города вывести оборудование: по договору все недвижимое хозяйство должно было быть оставлено. Когда мы высадились на пирс, капитан артиллерии Бондаренко говорит: «Артиллеристы, минометчики, мы будем располагаться на девятом километре от города Ханко в поселке Синда. Будем жить в очень благоустроенных помещениях, нары не делать, гвозди не забивать!» Мы пришли, свернули с дороги налево, прошли еще метров четыреста, смотрим: хорошая вилла стоит. Оказалось, это была дача шведского посла: на берегу, на скале, прекрасное здание, рядом гараж из силикатного кирпича, на бережку – баня и туалет. Там мы были до 1 июня, потом перешли в лагерь. Когда подошла осень, стали строить ротные землянки для размещения целой роты. Мы, батарея ПТО и, кажется, рота связи сделали себе казармы и построили столовую. В декабре перешли из лагеря в сырую, построенную из свежесрубленных, покрытых смолою бревен казарму. Все было холодное, но в казарме поставили печку. Остальные жили в землянках. Все делали сами: валили лес, пилили, сами носили, сами грузили на платформы, разгружали и строили. Нам в батарее было легче: у нас были свои кони, потом машины дали, а в пехоте – у них ничего нет. У нас никаких материалов не было – сами вязали рамы, сами пилили. Самое тяжелое положение было с крышей: ни железа, ни рубероида не было. Тут появляются два ивановских парня – Михаил Дудин и Коля Жуков, они сказали: «Нужно дранкой покрывать». У нас были все больше украинцы, они не знали, что такое дранка. Под руководством будущего ленинградского архитектора Коли Жукова отковали ножи и организовали так называемую артель «Дранка». День и ночь на станке они делали дранку, так что покрыли ею все казармы, столовую и даже ПТО. Где бы впоследствии ни писали о Дудине, везде вспоминают его дранку. Михаил и сам много писал. Позвонит и просит: «Слушай Леша, расскажи-ка мне вот что…» И вдруг – получаю рукопись книги! Все, что он со мной обсуждал, – в этой книге. Он говорит: «Ты напиши-ка, пожалуйста, предисловие». Мне легко, я написал предисловие к его книге «Где наша не пропадала!». Она посвящена в основном финской войне.
Все лето я работал по топосъемке полуострова Ханко с топографами: меня командировали, я эту дорогу прокладывал. Стали ее насыпать, но не насыпали и десяти процентов этой дороги, началась война. Ее так и не было, а он ее так «укрепил», «накрыл»… И когда читаешь, думаешь: ну что это такое? Поэтому-то я и не хотел рассказывать. Вы сами потом станете смотреть: «слушай, этот то говорит, этот – так!» – это очень трудно, дорогой мой. Мы после войны собирались много раз, у нас даже был Ханковский день – 2 декабря – день, когда мы уходили с Ханко. В этот день мы все собирались здесь, со всего Союза приезжали. Последний раз собирались в БДТ имени Кирова (ныне – Мариинский театр), нас было две с половиной тысячи – моряков, пехотинцев и всех… Когда станем говорить – как на разных языках! Один то видел, другой – другое… Иной воевал в пехоте, и то ему нечего сказать, а другой просидел три года писарем в политотделе и из винтовки ржавой ни разу не выстрелил, так ему хочется что-то, и он сочиняет! Или, например, он три года крутил дивизионную печатную машину, я не говорю, что он не нужен – он нужен, но что он может сказать!? Или вот мой ординарец, Ваня Дуванов, он умер месяц тому назад. Я знаю, что он воевал, хороший парень, читаю его воспоминания – ну путает, путает все! Путает местность, где он был, путает время – ничего не помнит!
На Ханко было 43 процента украинцев. Например, 4-я рота состояла из одних украинцев, и командир роты украинец, не помню сейчас фамилию, а они его звали Червонный. Командиры батальонов были почти все украинцы.
Как я уже говорил, 13 марта 1940 года окончился последний бой, а уже 18-го или 19-го сформировалась Особая бригада, которая поехала на полуостров Ханко. Все лето 1940 года я работал с топографами на прокладке дороги. Однажды я делал съемку на привокзальной территории пограничной станции, и пригнали что-то непонятное. Думаю: «Что же это такое?» – вся затянутая парусиной огромнейшая, огромнейшая платформа, и видно только одни колеса, я стал считать: шестнадцать осей, представляете себе!? Паровоз отцепили, и финны ее передавали – это была одна из 305-мм железнодорожных пушек. Специально для них от железнодорожной ветки отводили особые «усы», на которых оборудовались огневые позиции. Саперные части строили укрепления вдоль границы и противодесантные – на побережье. Много успели, но к началу войны ни один дот еще не был достроен, только дзоты…
О приближении войны мы не то что догадывались, а твердо знали. Романов, который на Кронштадтском рейде сел на наш пароход, был наблюдателем от дружественных стран при разгроме Франции и, вернувшись, нам говорил прямым текстом, что будет война с Германией. Я это сам слышал на так называемом семинаре. Все, что нам говорили, мы передавали красноармейцам. Правда, иногда Романов говорил: «Ну, это вы не сильно “размазывайте” там, это я для вас, для ориентирования». Когда в 1946 году я всего на месяц приехал домой, в отцовской корзине, где среди других документов хранились мои письма, нашел свое письмо от февраля 1941 года. Смотрю: на кальке чернилами письмо отцу, в котором я писал, что я, наверно, к концу службы – а служба уже кончалась – буду направлен в училище, и дальше четко, ясно написано: «Папа, будет война». Я читаю, думаю: «Что я писал? Что я, такой умный, что предсказывал уже в феврале 1941 года?» – а потом вспомнил. И вот когда объявили, что «внезапно», мы только переглянулись. И потом приехал какой-то политрук, говорит, что вот «война… внезапно…», а мы ему сразу: «Как “внезапно”? Романов нам еще когда говорил, да мы все знали, что будет война, а вы тут!..» – политрукам с нами было очень трудно разговаривать о внезапности. Никакой внезапности не было. 19 июня мы начали занимать позиции. Финны дали нам четыре дня: 26-го они открыли огонь. До этого они нас «ощупывали», мы – их. Мы смотрим, как они готовятся, они смотрят на нас. Я был подносчиком в расчете, а в данном случае подносчики были не нужны потому, что был приказ всем артиллеристам, минометчикам весь боезапас хранить непосредственно на боевых позициях. Наш склад находился от позиции на расстоянии 15–20 метров. Меня назначили в отделение разведки батареи 120-мм минометов. Я умел обращаться с буссолью и другими инструментами, поэтому меня назначили корректировщиком огня, старшим группы из трех человек: мы ходили, болтались по всему переднему краю по траншеям вместе с пехотой. Своей связи у меня не было, когда нужно было вызвать огонь, я пользовался связью, которая была у командиров рот и взводов. Хороший наблюдательный пункт был у разведчиков ПА (полковой артиллерии). У меня имелся только бинокль, а у ребят на наблюдательном пункте – стереотруба, она поточней, и если, скажем, цель находилась в их зоне, то я сразу приходил к артиллеристам. Они были ребята грамотные, подсказывали мне что-то там. Тогда же я познакомился с комиссаром нашей бригады Иваном Тимофеевичем Довгаленко, он был очень хорошим человеком, его все любили. В разговорах с красноармейцами, мне кажется, он немного прикидывался свойским. Ночью он пришел к нам в первую траншею – тогда он был старшим батальонным комиссаром, как майор, носил две шпалы. Слышу: разговаривает с одним, тоже украинцем, по фамилии Мандадыр, спрашивает его: «А ты где пуп оставил?» Тот: «Що?» Комиссар: «Да я тебе кажу, ты где пуп оставил?» – а тот никак не поймет, где он пуп оставил. А тот: «Ты не хохол? Я ж тебе говорю: “Где ты родился?”» Он ему: «А-а, да я полтавский». И вот когда мы отходили с Ханко, в одного красноармейца в траншее попала финская мина. И потом в отчете было написано, что «полк эвакуировался, потери – один человек» – Мандадыра убили, а я его знал: такой хороший был солдат, смелый, выдержанный. Очень любил ходить в «секрет», у нас было несколько «секретов», вынесенных метров на пятьдесят в нейтральную зону.
Финны открыли огонь 26-го числа, а до этого была полная тишина, только на большой высоте над нами пролетали немецкие самолеты. 22 июня «Юнкерсы» бомбили морскую базу Ханко, но мы ничего не слышали – все-таки 22 километра! В наступление финны пошли 30 июня, вклинились в нашу оборону, но мы их выбили. Потом они на острова некоторые нападали, а мы перешли к активной обороне. Вокруг Ханко огромное количество островов, одни принадлежали нам, на других были финны, они обстреливали нас кинжальным огнем, ведь расстояние было всего два километра, в самом широком месте – пять километров! И мы перешли к активной обороне, за время которой мы взяли у финнов девятнадцать островов. Некоторые острова переходили из рук в руки, но ни один наш остров финны не захватили. Была попытка высадиться, но почти весь десант перебили, немногие ушли. Во время финского наступления наши потери были не очень большие, у финнов, говорят, много было убитых, я не знаю, не видел, сколько. Знаю только, что финнам дали некоторое время, чтобы убрать трупы, потому что стояли очень жаркие дни, сухо. Сразу началась вонь, и наши предложили, чтобы они убрали. Я этого боя не видел: как раз в то время на правом фланге был другой, а я был на левом. Вся наша батарея – четыре миномета – вела туда огонь, а я был как бы вне боя. Финны наступали на поселок правее железной дороги, а я находился левее, моей была вторая половина левого фланга сухопутного фронта. А всего перешеек в том месте шириной два с половиной километра, этот бой я только слышал, но не видел. У нас было спокойно, здесь финнам было труднее перейти – овраг. Это как раз то место, где Петр Первый перетаскивал корабли, когда шведы его отрезали при Гангутской битве в августе 1714 года. Финская артиллерия вела очень сильный огонь, от него загорелся лес, горел мох, все было в огне. Только к октябрю финский огонь немного ослаб, потом