Он посмотрел на генерала Кавагоэ, но тот промолчал.
— У нас было двадцать тысяч верных императору солдат, — сказал генерал Симидзу. — Они дрались бы до последнего человека.
— Предположим, что это так. Сколько людей числилось в пехотных дивизиях до момента сдачи в плен?
— Тысяч по шесть, — подсказал Кавагоэ. — А от двух дивизий, 125-й и 135-й, осталось совсем мало: саперы, связисты и обоз.
Он обернулся к командиру 135-й дивизии генералу Хитоми.
— Да, — подтвердил тот. — Один мой полк отрезан где-то в горах. У нас слишком большие обозы. Мы не закончили реорганизацию дивизии по новым штатам. Она стала бы более мобильной.
— Возможно, и стала бы, — сказал я. — Но вернемся к станции Ханьдаохэцзы. Кто встретил бы нас на этом рубеже? Кто держал бы оборону и ходил в контратаки? Обозники?
— С этой точки зрения вы правы, — согласился генерал Симидзу.
— Что вызвало реорганизацию пехотных дивизий в начале этого года?
— Необходимость, — вяло пояснил он. — Мы готовились к войне с вами.
— Изучали ваш опыт, — добавил Кавагоэ. — Мы отставали от требований времени. Все это видели и понимали, по вслух продолжали твердить, что японская дивизия по своим боевым качествам равна трем немецким и шести американским пехотным дивизиям. Дивизии наши были 25-тысячными, а их артиллерия… Словом, на уровне 30-х годов.
— В том числе и противотанковая? Ваши противотанкисты слабо подготовлены для стрельбы прямой наводкой.
— Мы надеялись на них, пока не столкнулись с вашей знаменитой тридцатьчетверкой, — сказал Кавагоэ.
Затем разговор перешел на другую тему — о документации и знаменах частей 5-й японской армии. Симидзу сказал, что все секретные документы штаб армии по приказу свыше уничтожили еще во время вашего наступления на станцию Эха. Два полковых знамени остались где-то в районе Мулина, о них ничего не известно. Одно знамя сжег командир полка, когда попал в безвыходное положение. Другое знамя, как выразился генерал Симидзу, уничтожено вместе с командиром полка».
— Много у вас было самоубийств? — спросил я.
— Нет, — ответил он. — Нас не взяли в плен, мы только исполнили приказ императора. Исполнить приказ его величества — это долг японского офицера. Это не позор, это не влечет за собой харакири.
Член Военного совета Иван Михайлович Смоликов спросил:
— Харакири — это закон самураев?
— Да, это закон чести.
— Мужской закон?
— Да, высший закон японского дворянина.
— А при чем здесь женщины и дети?
— Какие?
— Жены, матери, дети ваших офицеров и колонистов.
— Не понимаю, — сказал Симидау.
Тогда Иван Михайлович медленно, чтобы успевал за ним переводчик, зачитал политдонесение из 365-й дивизии. Совершая марш от города Дзиси к Линькоу, части дивизии обнаружили две группы мертвых японских женщин и детей. В 10–12 км южнее Дзиси на железнодорожном переезде стояли грузовые машины. В кузовах в одинаковых позах сидели, поджав ноги, или лежали, опрокинувшись, женщины и дети, головы в белых, видимо ритуальных, повязках. Большинство — со следами огнестрельных ранений, меньшая часть убита ножами. Другая группа была найдена на шоссе в районе станции Дидаохэ. Всего в обеих группах насчитывалось более 400 женщин и детей. Захваченные неподалеку от этих мест пленные показали на допросе: убийства совершены японскими солдатами и офицерами; взять с собой в сопки женщин и детей они не могли и, по заявлению пленных, убивали женщин и детей с их согласия[56].
Выслушав Ивана Михайловича, Симидзу сказал:
— Каждый народ живет и умирает по своим законам. Вы — по вашим, мы, японцы, — по нашим.
— Они боялись не вас, не русских, — добавил Кавагоэ. — Они боялись, что их женщины и дети попадут в руки китайцев. Китайцы обозлены, они жестоко мстят нам.
— Понятно, — сказал генерал Смоликов. — Непонятно только, почему закон «харакири» исполняют женщины и дети, а генералы не исполняют. Переведите точно, — обратился он к переводчику.
Симидзу молчал, опустив глаза, ответил за него опять Кавагоэ.
— Это было до приказа императора о прекращении боевых действий, — сказал он. — После приказа этого не будет.
Разумеется, не будет. Получив несколько подобных тревожных сигналов, командование, штаб и политотдел 1-й Краснознаменной армии немедленно приняли соответствующие меры. Японские беженцы, старики, женщины и дети, толпами выходили навстречу советским частям и умоляли защитить. Мы собрали их всех, около 11000 человек, в японский военный городок и обеспечили сильной охраной. Вот ведь как получилось; десятки лет японские газеты и прочие средства массовой пропаганды вдалбливали в головы людей всякую чушь про «варваров-большевиков», а пришли мы, и всю эту грязную пену как потоком смыло. К нам же кинулись в поисках защиты. Да и не только беженцы. Когда допрос закончился, я сказал, что мы отправим пленных генералов в Хабаровск, но перед этим они, если хотят, могут попрощаться со своим штабом и войсками.
— Нет, не надо! — вдруг оживился, скинув свою вялость, генерал Симидзу. Отправьте нас в Хабаровск.
— Почему вы так спешите? Только что утверждали, что, если бы по приказ императора, ваша армия сражалась бы до последнего солдата, что эти солдаты честно исполнили свой долг. А поблагодарить их за службу не хотите?
— Нет, нет! — ответил он. — Это опасно. Могут быть эксцессы.
— Не беспокойтесь. Мы дадим вам сильную охрану. Б Ханьдаохэцзы как раз направляется тяжелый самоходно-артиллерийский полк с десантом стрелков.
Однако и Симидзу и другие японские генералы так настойчиво просили отправить их поскорее самолетом в Хабаровск (даже пообедать не хотели), что пришлось выполнить их просьбу. Забегая вперед, скажу, что и другие группы пленных из старшего начсостава японских войск стремились поскорее и подальше отделиться от вверенных им войск. Знали, что «русский плен» ничего общего не имеет с теми россказнями, которыми они сами же пичкали своих подчиненных. Вместе с тем их очень беспокоило не существо дела, то есть пребывание в плену, а формальная его сторона. Я уже говорил, что Кавагоэ, приехав к нам сдаваться, начал разговор с возражения против слова «капитуляция». И генерал Симидзу, прощаясь с нами, вернулся к той же теме. Привожу его слова, как они зафиксированы в протоколе допроса: «Однако нам неприятно слышать слово «пленные», мы не считаем себя пленными, так как мы прекратили военные действия в связи с высочайшим рескриптом, мы никогда не терпели поражений. Если бы продолжалась война с Советским Союзом, то все наши военные погибли бы на поле битвы. В связи с вышеуказанным прошу обратить серьезное внимание на применение слова «пленные».
Ну что ответишь на эту словесную казуистику? Пленный есть пленный, господин Симидзу. И в плену вы оказались не потому, что так повелел император, а потому, что ваша армия, как и все японские вооруженные силы в Маньчжурии, за десять дней боевых действий против советских войск понесла громадные потери и превратилась в изолированные, лишенные управления, отброшенные в сопки и болота толпы солдат и офицеров без тяжелого вооружения, боеприпасов, продовольствия. И никакая формальная фразеология но изменит этого факта.
20 августа прием пленных из состава 5-й японской армии был в основном закончен. Всего сдалось около 26 тысяч солдат и офицеров, в том числе командиры 124-й и 135-й пехотных дивизий. Последняя дислоцировалась до войны в Мишаньском укрепрайоне, и ее командование на допросе привело целый ряд цифр и фактов, которые наглядно иллюстрировали причину неудачи задуманного противником контрудара от Линькоу на юг. Перегруппировка сорвалась в самом начале. На марше 135-я дивизия, как и 125-я, о которой говорилось в предыдущих главах, понесла очень большие потери в боях с авангардами войск генерала Ксенофонтова. К моменту капитуляции в ней числилось немногим более 2000 человек, а из 64 орудий различных калибров (артиллерийский полк, артиллерия пехотных полков и ударного батальона) оставалось в строю только шесть. Минометы были потеряны все[57].
Ударный батальон, то есть смертники, насчитывал около 1000 человек, его пехотные роты официально назывались «партизанскими» и предназначались главным образом для уничтожения нашей боевой техники. При отступлении одна рота смертников была оставлена с соответствующим заданием как раз в том районе, где 12–13 августа произошло массовое убийство японских беженцев — женщин и детей. Судя по данным, которые удалось собрать, это злодеяние было делом рук «ударников» 135-й пехотной дивизии.
Во второй половине дня 20 августа я с оперативной группой штаба 1-й Краснознаменной армии вылетел на транспортных самолетах в Харбин. Два часа полета — и вдали показался большой город. К нему, петляя среди зеленых полей и островков леса, тянулись десятки грунтовых и несколько железных дорог. Паровозы, похожие сверху на игрушечные, попыхивая дымом, тянули за собой составы — на открытых платформах стояли танки. Это заканчивала сосредоточение к Харбину подвижная армейская группа генерала Максимова. Промелькнула под нами товарная станция с путаницей железнодорожных путей и ветками, отходящими к большим огороженным дворам, где теснились длинные строения под железными крышами — арсенал и склады инженерного имущества Квантунской армии. Прошли над ипподромом, он был пока что пуст, хотя, по сведениям, которыми мы располагали, японский гарнизон уже давно получил указание генерала Шелахова сдать и вывезти на ипподром все вооружение и боевую технику.
Самолет сделал круг и приземлился на травянистом поле аэродрома Мадзягоу. Нас встретили офицеры-десантники. Здесь был порядок. Японские истребители и бомбардировщики стояли в ряд, с зачехленными моторами, около них — охрана. Трофейные автомашины ждали на краю летного поля, и мы, не задерживаясь, отправились в город. Наступил уже вечер, наша небольшая автоколонна довольно долго кружила но глухим, темным проулкам, миновала рощу Питомника и наконец попала в центр. Здесь было много электрического света, улицы заполнены людьми, повсюду красные флаги, с тротуаров вслед нам неслось дружное русское «ура», китайское «шанго» и еще какие-то приветственные возгласы разноликой и многоязычной толпы. Нет, нас никто специально не ждал. Так в те дни в Харбине встречали каждую машину с советскими военнослужащими, каждого солдата с красной звездой на пилотке. На перекрестках мы видели группы вооруженных молодых людей — тоже с красными повязками на рукавах. Офицер, меня сопровождавший, объяснил, что это — группы местной самообороны из китайцев, корейцев и русских эмигрантов. По ночам в городе тревожно. Банды подонков, которых японская жандармерия вооружала и использовала для своих темных цел