А на следующий день произошло вот что.
Утро выдалось чудным. Солнце. Мороз. Но не особенно лютый, а такой, какой и в поле терпеть можно. Конь нёс лёгкие сани по ослепительно-белому полю, размашисто расписанному синими пятнами и линиями абстрактных теней. Давно он не видел такого живого, естественного ландшафта и таких непридуманных красок. Было время, когда он, почти всерьёз, увлекался живописью. Это был очень короткий период в его жизни, очень сумбурный. Но он оставил благодарную память. Увлечение живописью, дни и ночи упорной работы с кистью, поставили руку, каждое движение научили точности. Вот почему потом он так уверенно держал в руках скальпель. След остался и в душе: он тонко чувствовал природные краски, тона, изменения цвета, внутреннее настроение окружающего мира. И как жаль, что теперь он не мог вполне насладиться этой внезапно открывшейся ему прелестной картиной здешнего мира… Вокруг вместе с ярким великолепием зимнего утра, казалось, была разлита тревога. Профессор то и дело поглядывал на западный горизонт: в такую погоду жди самолётов, а в поле от них не скроешься. Как хорошо, что вскоре начался лес. Он вздохнул с облегчением и попридержал коня.
В лесу было тихо. Смолистый запах соснового бора бодрил. Профессор соскочил на дорогу и пошёл пешком. Ходить пешком он любил. Весьма полезно для организма. Он знал, что вступает в тот возраст, когда пешие прогулки на свежем воздухе должны стать непременной ежедневной необходимостью. Хотя возраста своего пока не чувствовал. Тяжесть лет… Нет-нет, пока никакой тяжести.
Неожиданная командировка в окружённую группировку, особенно в первые дни, несколько угнетала. Жаль было покидать относительно безопасные Износки, госпиталь, налаженный быт. Но он умел владеть собой, и никто из бывших тогда рядом не заметил его подавленного состояния. Напротив, он старался казаться собранным, сосредоточенным на главном – выполнить поставленную задачу. И свою задачу, как показало время, он выполнил достойно. Иначе бы генерал не привечал его с таким благодарным теплом. Он видел глаза генерала. Глаза не могли лгать – командующий доволен его работой. А это ему поможет в будущем.
Профессор умел строить отношения с нужными и влиятельными людьми. Участие сильных мира сего, нужные связи не раз спасали и его, и его родных и близких от всякого рода неприятностей, помогали одолеть очередную ступеньку наверх. Нужные люди в нужный момент подхватывали его буквально под руки и подсаживали выше. Потом, обустроившись на своей высоте, он, в свою очередь, помогал тем, кто в своё время оказывал услугу ему. Вот он, снова и снова убеждался профессор, вечный движитель любой системы, любого общества! Так просто!
В сущности, в жизни он уже преуспел. Всё у него было. Стремительная карьера. Любящая, преданная жена, образованная и умная, со старыми связями, оставшимися от некогда влиятельных родителей. Хирургию он знал превосходно. Профессию свою любил. Практиковал много и охотно. Вытаскивал людей буквально с того света. Чувствовал себя счастливым, видя, как радуются возвращённой жизни его пациенты. Переезд из губернского города в столицу. В Москве о нём уже говорили: «этот профессор творит чудеса». Кафедра в престижном московском институте. Обожание студентов. Всё шло хорошо. Война… Но и тут благодаря связям удалось кое-что уладить. Он не попал под Вязьму осенью прошлого года, где погибли десятки тысяч, а сотни тысяч попали в плен. Его направили на фронт много позже и уже в наступающую армию. Всё складывалось хорошо. Госпиталь – это тыл. Кроме всего прочего, армейский госпиталь – это хорошее, регулярное снабжение. И, как он вскоре понял, новые полезные знакомства, новые связи, а значит, новые возможности.
Но под Вязьму он всё же угодил. Более того, угодил в самое пекло – в «котёл». Из которого, впрочем, спустя какое-то время он мог вылететь. Но время ещё не пришло.
Впрочем, с годами профессор научился извлекать пользу и из неудач, из обстоятельств, казалось, самых невыгодных. Вот и здесь, в окружении, он находился всё же в относительной безопасности, в тылу. Всегда рядом с командармом. Когда всё будет позади, когда эта проклятая мясорубка насытится кровью своих жертв и наступят мирные дни, он, профессор, главный хирург 33-й армии, в самые трудные дни прилетевший на самолёте в окружённую группировку к своему храброму генералу…
Профессору показалось, что его кто-то окликнул. Кто здесь, в лесу, может звать его? И окликнули не по имени, не по фамилии, а именно так: «Профессор!» Именно так он иногда мысленно обращался к себе. И в первые мгновения подумал, что, видимо, стареет или просто устал и начал страдать весьма распространённым среди людей пожилых то ли недугом, то ли чудачеством – желанием вслух поговорить с самим собой. Видимо, всё так и начинается, с желания окликнуть самого себя. Любимым именем.
– Профессор! Постойте! Да остановитесь же вы, наконец!
Нет, это был голос извне. И он испуганно оглянулся.
По наезженному санному следу шёл человек в белом полушубке и кавалерийской портупее. На плече, диском вверх, автомат ППШ. Точно такой же, какой лежал у него в санях на соломе. Профессор покосился на свой автомат. Но незнакомец упредил его движение:
– Не стоит, Профессор. Я не причиню вам зла. Пусть эта штуковина лежит себе там, где лежала.
То, как незнакомый лесной кавалерист обращался к нему, сам строй его речи и интонация, пугали и завораживали. Он ещё не знал, что сейчас, в эти минуты, и произойдёт то, что на многие годы разрушит его построения, что опрокинет его жизнь, и смыслом всех дней, недель и месяцев, станут вначале жажда выжить, буквально сохранить жизнь, иногда любой ценой, а потом, долгие годы – попытка оправдать эти недели и месяцы ужаса. Оправдать… И перед собою самим, и перед теми, кто, вопреки всему, останется жив, а значит, будет таить в себе опасность свидетельствовать в той правде и кривде, которая выстроит свой прихотливый и ветвистый сюжет событий зимы и весны 1942 года под Вязьмой в окружённой Западной группировке 33-й армии. Окрик незнакомого кавалериста на лесной дороге переломил его жизнь надвое. Всё лучшее оставалось в прошлом. Честь, достоинство, спокойный сон… Всё сейчас рухнет, обвалится в пропасть прошлого, как снег с высокой сосны. Но ему всё же великодушно оставлялось большее – жизнь. А какой химерой в ней является совесть, предстояло ещё испытать. Тогда он об этом не думал. Он просто выбрал жизнь. Почти машинально, как зачастую и выбирает человек, да и любой живой организм, попадающий в гибельные жернова внезапных обстоятельств.
– Кто вы? Что вам нужно? – крикнул профессор кавалеристу.
Тот перекинул автомат с плеча на руку и, улыбаясь вполне дружелюбно, шёл к нему такой походкой, как будто только его одного и ждал здесь всё это утро, и теперь удовлетворённо улыбался – ожидания сбылись. Этот человек либо ошибается, принимая его, профессора, за кого-то другого, либо всё же знает, что делает, обладая при этом абсолютным чувством самообладания. А значит, это непростой человек.
– Старшина… – представился кавалерист и, всё так же сияя улыбкой, поднёс ладонь к каракулевой шапке.
Глаза старшины были наполнены другим. Улыбка в них не отражалась.
Профессор хорошо запомнил только то, что он – старшина. Фамилия сразу вылетела из головы, хотя старшина произнес её достаточно чётко. Так он его и называл потом – Старшина…
– Что вы от меня хотите? – снова спросил профессор.
Старшина подошёл вплотную. Посмотрел в лицо профессору, словно хотел удостовериться в главном. Потом подхватил за ремень из саней автомат, которым профессор всё же мог воспользоваться. Ещё никто не отнял у него того последнего мгновения, которое дано солдату. Но профессор не был солдатом. И это определило многое. Старшина взял под уздцы коня и сказал:
– Пойдёмте.
Они свернули с дороги на малоезжий лесной просёлок. Прошли с полкилометра. Старшина остановился, огляделся. Из-за сосен вышел красноармеец в белом, почти новеньком полушубке с самозарядной винтовкой за спиной и сказал:
– Оставь, Старшина. Я позабочусь.
Старшина оглянулся на профессора, что означало: «Пойдёмте», – и пошёл по дороге вперёд.
Вскоре они подошли к небольшому рубленому домику под крутой гонтовой крышей. Рядом такой же рубленый хлев. Стожок сена.
В деревне профессору кто-то из госпитальных медсестёр, видимо, из местных, рассказывал, что где-то здесь, в лесу, живёт одинокий старик, бывший лесник, охранявший окрестные леса ещё при прежних хозяевах. В колхозе не состоял. Какое-то время караулил всё те же кварталы сосновых и еловых посадок, ставших государственными. Потом отошёл от дел. Держал корову и лошадь. Никто его не трогал, не беспокоил. Местные почти забыли о нём. Живёт старик в своём беззлобном, забытом одиночестве, и пускай себе живёт. Никому он не мешает – ни властям, ни людям, ни лесу.
Но пришло иное время. В лес пришли другие люди. И разыскали избушку лесника.
– Заходите, – сказал Старшина и распахнул перед профессором невысокую, так что предстояло низко нагнуть голову, но довольно массивную шпончатую дверь, набранную из толстых еловых досок.
В доме было просто. Никакой кухни. Одна небольшая комната с печью посередине. Возле печи на лавке сидел старик. На коленях у него лежал серый старый кот. Когда Старшина и профессор вошли в горницу, кот на мгновение расширил свои пронзительно-зелёные глаза, насторожил уши. У окна за дощатым столом, таким же массивным, как и всё в этом доме, сидела девушка-радистка. Молоденькая, со свежим живым лицом тыловой медсестры. Зелёный металлический ящик рации стоял перед ней. Она щёлкнула тумблером, сняла наушники, встряхнула пышными тёмно-русыми кудрями, крупными, явно завитыми, встала и шагнула навстречу. Смотрела она на Старшину. Видимо, беспокойно ждала его. По лицу незнакомого человека в кожаном реглане на меху она лишь скользнула взглядом. Похоже, он её не особо и интересовал. Она улыбнулась. Но Старшина ей не ответил. И она отвернулась. Обрывок этого сюжета профессор успел проследить. Но он никак не связывался с его судьбой и его собственным сюжетом. И потому сразу уступил место иным мыслям, которые метались в его мозгу, так что он не мог унять их, упорядочить, выстроить в логику рационального решения, где должен быть выход, спасение…