– А ну-ка, дай сюда, – глядя на трясущиеся пальцы старшины, сказал Воронцов, выхватил у него шприц и пузырёк с прозрачной жидкостью, но оглядел лежавших вокруг бойцов, многие из которых спали, и спросил: – Кто может правильно сделать укол?
– Я могу, – поднял руку Радовский.
– Давай, старшина, быстрей действуй.
– Это – морфий, – вбирая в шприц содержимое ампулы, сказал Радовский.
– Я должна встать. Вы делаете всё правильно. – Маковицкая смотрела на него, как смотрят на человека, которого забыли, но которого мучительно хочется вспомнить. – Вы фельдшер?
– Нет. Я солдат.
– Вы не простой солдат.
Он сделал укол.
– Это поможет вам только на полчаса.
– Полчаса я могу работать. Этого – достаточно. Вы будете мне ассистировать. Хорошо?
– Хорошо, – кивнул он.
Радовский вдруг понял, что всех их, в этом двусмысленном для них беге, захватил какой-то космический вихрь. Нечто похожее на то, что он испытывал в своей жизни всего несколько раз. Впервые – в детстве, в уездном городе на ярмарке, когда дородная девка, торговавшая блинами, приветливо улыбаясь, протянула ему завёрнутый в трубочку ароматный блин, как ему показалось, самый румяный и вкусный, которые были у неё в высокой стопе под холстинкой. Хрустящая блинная трубочка внутри была залита мёдом. Он откусывал от трубочки и облизывал мёд, боясь, что он польётся на подбородок, на чистую нарядную рубашку, по вороту расшитую красным узором – мелкими, как комарики, кониками и крестиками. Потеряв из виду родителей, он бродил по торгу, смотрел на хмельных добродушных мужиков, на довольных купцов, на цыган с чёрными нездешними глазами, крутившихся возле коней, на маленького старичка, показывавшего цветные картинки и книжки, и всё, происходившее вокруг, казалось началом какой-то новой и радостной жизни, которой не будет конца и в которой всегда будет и добрая опрятная девка с горкой блинов, и вкус терпкого гречишного мёда во рту, и чистая рубашка с алыми кониками-комариками по вороту… Именно тогда впервые нахлынуло внезапное чувство, что и он, Георгий Радовский, никакой не барчук, а просто деревенский мальчик из усадьбы, часть этого весёлого разноцветного муравейника. И ему тоже хотелось вместе со всеми быть весёлым, как хлебные откупщики, добрым, как та девка с блинами, и отчаянным, хитрым, как те цыгане, которые азартно сбивали цену на приглянувшегося жеребца. Потом, точно такое же, он пережил под берёзами и соснами сельского кладбища, над могилами родителей, когда приходской батюшка отец Сергий служил литию и на службу собрался почти весь приход. Церквушка к тому времени была уже заперта на замок, а службы запрещены. Он видел лица людей, которые служили его родителям, видел седые головы немощных стариков, которые служили его дедам, и на глазах его выступали слёзы. Он готов был обнять их всех и попросить у каждого из них прощение, и видел, что и они готовы сделать то же. Так и простоял он в том озарении-трепете час или два, пока кто-то не окликнул, что пора, что надо куда-то идти. А потом, придя домой, обошёл разорённые комнаты, лёг на какую-то пыльную лавку и проспал почти сутки… Нет, кажется, был и ещё один миг. И ещё раз трепетала его душа общим трепетом: они вошли в станицу, пришло известие, что красные подходят, через час-другой необходимо развернуть полк по берегу реки, чтобы встретить их огнём; а в станице в это время в белой-пребелой церкви шла служба. Они вошли в храм всей ротой. Солдаты, офицеры, батарейцы. Набились – видимо-невидимо. Батюшка, увидев нежданных-негаданных прихожан в таком количестве, стал благословлять, всё их воинство и каждого в отдельности. И каждый из них тогда, в храме, в другом, независимо от звания, ранга и сословия, почувствовал кровного брата… И через час никого не потеряли в бою.
Но тогда это необычное состояние длилось недолго, всего минуты или час-другой. Теперь же он чувствовал, что то, что прежде он испытывал как некую медитацию, как проникновение в суть, в небесную плоть молитвы, становится частью его жизни, воплощается буквально – в событиях, в действиях, его, Георгия Алексеевича Радовского, и его людей, у которых тоже есть имена, отчества и фамилии, а также во всём, происходящем вокруг, где он со своей группой и задачей совсем не случайная пылинка.
– Нам не должны мешать. – Маковицкая вытерла испарину со лба, разрезанного наискось тонкой кривой морщинкой, которая теперь подчёркивала не только усталость, но и некий внутренний надлом. – Следите за моим состоянием. Возможно, потребуется ещё один укол. Приготовьте всё необходимое. Я дам знать.
Раненая девушка лежала ничком на носилках. Они стащили с неё шинель, разрезали гимнастёрку. Её трясло сильной дрожью, похожей на малярийную лихорадку.
– Протрите вокруг раны. Марля… Спирт… Как хорошо, что всё это пригодилось. Побыстрее. – Маковицкая стояла рядом, на коленях. – Вы не простой солдат…
Он молчал.
– Возможно, вам придётся перевязывать её без меня. Смотрите. Пуля попала в ребро. Надо убрать осколки раздробленной кости.
Движения её были скупы и точны.
– Видите, пуля ушла выше. Надо сделать надрез. Держите тампон. Внутренние органы не повреждены. Если не начнётся сепсис, она выживет. Возьмите пулю. Вот она, видите? У меня руки дрожат. Видимо, уже пора. Сделайте мне ещё один укол.
– Это опасно. – Радовский смотрел на Маковицкую в упор.
– Делайте, что я сказала. Нужно закончить начатое. Иначе всё потеряет смысл. Вы какой дивизии?
Вопрос прозвучал настолько неожиданно, что Радовский замер на мгновение. Она внимательно следила за ним.
– Мы сейчас тут все одной дивизии, – уверенно ответил он.
– Сейчас – да.
Он сделал укол.
А тем временем отряд Воронцова занял круговую оборону. Воронцов стоял за сосной, смотрел, как впереди, от дерева к дереву, перебегают отставшие от колонны бойцы. Некоторые бежали в одну сторону, другие растерянно крались в другую. Похоже, никто уже не понимал, куда надо двигаться, что делать. И где спасение. Говорили, что разведка повела колонну по запасному пути, в обход просеки, на которой полчаса назад их встретили пулемётным и миномётным огнём. Сзади похрустывал снег, кто-то ходил за соседней сосной. Замер. Замер, будто что-то почувствовав, и Воронцов.
– Сань, – послышалось оттуда; знакомый, но уже немного забытый голос, с чужой, напряжённой тоской. – Это я, Смирнов Степан. Шестая…
Воронцова будто тугой пружиной отбросило спиной к сосне. В ушах зазвенели стекляшки прошлогодней контузии. Он подумал бы, что и голос, и слова «Смирнов», «шестая» ему почудились, случайно залетели давним, нелепым отголоском. Но из-за соседней сосны на него смотрели глаза сержанта Смирнова, командира третьего отделения второго взвода их шестой курсантской роты.
– Степан?
– Тихо, не кричи.
– Ты – здесь?
– И ты здесь, и я здесь…
Воронцов сразу заметил: в глазах у Смирнова какое-то смятение, какая-то тоскливая муть вместо радости.
– Я вижу, и ты не в полку, а партизанишь. – Смирнов закинул за спину ППШ, подошёл.
Обнялись они не сразу. Какое-то время настороженно смотрели друг другу в глаза. А когда обхватили друг друга, Воронцов зашептал в самый висок Смирнову:
– Стёп, ты кто?
– Хрен его знает, кто я теперь и что я теперь за дерьмо такое. Долго рассказывать. А невесёлые сказки, ты же знаешь, я не люблю. В плену я, Сань. Со мною ещё несколько человек. Командир наш, майор Радовский, сейчас вашей докторше помогает операцию делать. Влип я по уши. Не знаю теперь, что будет…
– Ты что, враг? А что вы тут делаете?
– Задание у нас. Особое. Но что-то пошло не так. Командир группы, этот, старшина, пока ничего не говорит. Но я-то чувствую.
Они сидели на корточках под сосной и смотрели друг другу в глаза. Говорил в основном Смирнов.
– Вот и решай теперь, кто я и что со мною делать.
– Решать твою судьбу – не моё дело. Ты для меня был боевым, надёжным товарищем, им и остаёшься. Другим я тебя не признаю.
– Спасибо, Сань… У них задача – взять командарма живым. Действуют несколькими группами. Всеми командует майор Радовский, оперативное имя – Старшина. Но ребята настроены уходить. Хотят уйти за Угру вместе со всеми. Да и Радовский странно себя ведёт. Ты Нелюбина предупреди. Пусть пока не узнаёт меня. Потом поговорим.
– Он часто тебя вспоминает. Это ты его от того проклятого моста вынес, где всех наших ребят?..
– Я думал, он не выживет. Сунул на первую машину… У него ж три или четыре ранения было. Кровью истёк. Уже посинел. А вот, значит, обошлось.
– А где же ты попал?
– После бомбёжки. Мы не знали, что они уже так глубоко прорвались… Попал просто. Проще некуда. Шли втроём по шоссе. Догнали мотоциклисты. Остановились. Смотрим, а это – немцы. Погнали колонной – на Можайск. Там две недели подержали на кружке баланды в сутки. Приехал атаман Щербаков: кто хочет послужить России?
– Ну и что? Послужил?
– Послужил. Но в деле пока особо не были. Так, мелкие рейды. Леса прочёсывали. Антипартизанские мероприятия. Потом Радовский забрал к себе. Чем-то я ему приглянулся. У него авторитет повыше и связи везде в штабах. К нему генералы в гости ездят.
– Я тоже партизан.
– Знаю.
– Ты поговори со своим Власом. Если он согласен, пусть идёт с нами. Ребята его не знают. Пристал и пристал. Вон сколько народу по лесу бегает. А Радовского мы на мушке будем держать.
– Где-то тут связник ещё крутится. Я его в лицо не знаю. Радовский знает. И ещё у Радовского есть свой человек в штабе армии. Оперативное имя – Профессор.
– Держись поближе к нам.
– Девчонку понесём мы с Власом.
После операции Маковицкая легла на носилки и устало сомкнула глаза. У неё открылось кровотечение.
– Кондратушка, – позвала она старшину Нелюбина. – Не надо больше меня трясти.
– Надо же идти, Фаина Ростислана. Понесём. Мы – тихо. Потерпите, миленькая.
– Оставьте. Я скоро умру. Хочу – спокойно. Одна. Я знаю, он уже рядом. – Она попыталась поднять голову. – Там, за деревьями…