Воронцов позвал Кудряшова. Но тот молчал. Под шинелью зашевелилась Тоня.
– Доча, живая? – позвал её старшина Нелюбин, тоже громко лязгая зубами.
Девушка всхлипывала.
– Я думала, что одна осталась, – услышали они её слабый голос.
Воронцов ухватился за льдину двумя рукам, попробовал подтянуться, но ничего не получалось. Руки закоченели, одеревеневшие пальцы искали, за что бы ухватиться, но не находили ничего, кроме скользкого грязного льда и еловых лапок, которые тут же соскальзывали в воду.
– Кто может, выбирайтесь, – сказал он, чувствуя, что сам это сделать уже не в силах.
Они барахтались в воде, скребли ногтями по зернистому снегу, но выбраться на льдину никто из них так и не смог.
– А ну-ка, ребяты, – прохрипел старшина Нелюбин, – давайте перебирайтесь ближе друг к другу. Кого-нибудь, может, запихнём.
Воронцов вдруг почувствовал, что засыпает. Голос старшины донёсся издалека. Он потряс головой и передвинул руку правее. Стало страшно, что рука соскользнёт в воду, и он уже не найдёт сил вновь поднять её и ухватиться за льдину. И всё же они собрались в кучу.
– Кондратий Герасимович, ты у нас самый лёгкий. Лезь ты. А мы подпихнём.
И курсанты начали заталкивать на льдину старшину Нелюбина.
Старшина изо всех сил, сопя и матерясь, наползал грудью на скользкую поверхность, сантиметр за сантиметром. Он старался придавливать собою то небольшой пространство, которое удалось отвоевать у своей немощи и льдины, но мокрая одежда скользила, тяжёлая вода, как колючая проволока, закрутившаяся в одежде, стаскивала его назад.
– Ребяты, толкайте, ёктыть! Толкайте сильнее! Девка без нас пропадёт!
И тут он увидел руку, протянутую ему навстречу из-под шинели. Он осторожно, чтобы не утащить с собою в воду девушку и не причинить ей боль, поймал её дрожащую ладонь. Ладонь девушки была такой тёплой и живой, в ней чувствовалась столько силы и желания помочь не только ему, старшине, но и всем им, что Нелюбин почувствовал вдруг, что и его силы прихлынули, и, рывком закинув колено на льдину, рванулся вперёд и оказался рядом с носилками. Отдышался, встал на колени и пополз на четвереньках к курсантам.
Так, по очереди, они и вытащили друг друга на льдину.
Кудряшов неподвижно лежал по ту сторону носилок. Он уже не стонал. Все пули принял он. Тоню не задело. Они перевернули его на спину. Старшина Нелюбин положил ладонь на лоб, провёл по лицу.
– Кто ж нам-то глаза закроет… – то ли спросил он кого, то ли себя пожалел.
Вскоре выяснилось, что нет шестов. Шесты, видимо, потеряли, когда льдина пролезала через заросли прибрежного ивняка. Попробовали грести руками. Нет, справиться с течением было невозможно. Оставалось одно: ждать, что где-нибудь их прибьёт к левому берегу или вынесет на тихую мель, с которой и можно будет добраться до своих окопов.
Начало светать. К утру ветер утих. На небе высыпали звёзды. Подморозило.
– Скоро должна быть Павловка. Может, с полкилометра осталось.
– А может, мы её уже проплыли?
– Нет, не могли. Там – наши. Плацдарм.
В рассветных сумерках уже отчётливо виднелись берега. Справа, километрах в трёх, в глубине леса слышалась стрельба. Видимо, прорывалась одна из многочисленных групп, блуждавших по окрестным лесам. Где-то там остался и пологий холм над речкой Собжей, где в соснах они оставили многих своих товарищей и где застрелился командарм.
– А генерал в плен идти не захотел… – сказал старшина Нелюбин.
Все они думали сейчас об одном.
– Если б не казаки, да не этот, ваше благородие, не пробиться бы нам.
– Это не казаки.
– А старшина этот, разве не из казаков?
– Старшина… Никакой он не старшина. И не казак. Из старых офицеров.
– Владимир Максимович тоже из старых офицеров.
– По нему видать.
– А ведь мы его бросили.
– Никто никого не бросал. Тут каждый сам выбирал.
– Командарм, если так рассуждать, тоже был из старых офицеров.
Спустя некоторое время они, обессиленные, уснули, настелив под низ лапника, чтобы не подплывала вода от тающей льдины. Прижались друг к другу и забылись в полудрёме и болезненной усталости. Перед плацдармом их обстреляли вначале с немецкого берега, потом со своего. Так и проплыли они, не понимая, где свои, а где чужие, и немецкие позиции, и занятую войсками 43-й армии Павловку. Посты с двух сторон смотрели на них в бинокли и не стреляли, видя, что лежавшие на необычном плоту, выстланном лапником, не подают признаков жизни. Недалеко от Юхнова льдину затянуло в кусты. Там-то они и проснулись, коченевшие, обессилевшие. Кое-как распрямили ноги и руки и начали подтягивать льдину к ближайшему берегу. Вскоре выбрались на отмель.
Но это был немецкий берег…
Глава пятнадцатая
На хутор Сидоряты пришло лето. Зелень сосен, обступавших со всех сторон озеро Бездон, потускнела и уступила яркой, упругой зелени берёз.
На Троицкий Семик хозяин хутора Иван Степанович Сидоришин нарубил в лесу молодых берёзок и обставил ими крыльцо дома, хлева и сараи. После ночного дождя заострённые черенки берёз легко входили в песчаную землю. Такая забота для Ивана Степановича была вполне посильной и потому нравилась. Тут же, возле ног, во всём помогая старику, крутились Пелагеины сыновья.
Тася вынесла на крыльцо дочь и красную шёлковую ленту и нагнула было небольшую берёзку, но свекровь её остановила:
– Тася, берёзку завивать – дело не бабье. Девкам ленту отдай.
Подбежала Зинаида, ловко нагнула несколько ветвей, связала их лентой, отпустила. Подхватила из рук Таси Настеньку, поцеловала девочку в глаза и губы. Подошли под берёзку и Пелагея с Тасей. И тоже расцеловались. Таков был здешний обычай: на Троицу под завитой берёзкой девки целуются.
Сыновья Пелагеи, Прокопий, Федя и Колюшка, смотрели на них и смеялись. Всем было радостно. Всех охватывало ликование, которое, казалось, было растворено повсюду, и даже в самом воздухе этого необыкновенного дня.
– Тётка Васса! Идите и вы к нам!
– Да куда ж мне, старой?
– Так ведь и вы когда-то были девушкой! – И рассмеялись дружно.
– Ох, Плашенька! – ответно засмеялась и Васса Андреевна. – А что ж! И пойду.
Вышел из своей кельи и монах Нил. Он нёс в руках венички полевых и лесных цветов.
– С праздником, добрые люди! – поклонился он хуторянам, подозвал взглядом Зинаиду, протянул ей венички из ромашек и колокольчиков: – Возьми-ка, девонька, от Троициной обедни.
– Глаза родителям прочищать, – пояснила Васса Андреевна. – На кладбище, девки, сходите, могилки цветами обметите.
А ближе к вечеру Зинаида, Пелагея и Тася пошли купаться. Ушли на другую сторону озера, к речке Вороне. Там нашли укромное место. Зинаида и Тася разделись донага и, смеясь и брызгаясь, бросились в воду. Они заплыли далеко от берега, перевернулись на спины и смотрели в небо, изредка побалтывали ногами, переговаривались, бесстыже посвечивая в небо яркими розовыми сосками. А Пелагея нижнюю рубаху снимать не стала. Вошла в воду, забрела в глубину, охнула и окунулась до плеч, почувствовала, как под прозрачной материей исподницы толкнулся ребёнок. Заспешила на берег.
– Ой, мамка тебя перепугала! – сказала она, оглаживая свой живот и тихо смеясь, так чтобы её смех был слышен только ей самой и тому, кто только что шевельнулся в ней.
Она ждала. Ждать оставалось недолго. Сроки уже подходили.
Потом сидели на траве, посмеивались над Зинаидой.
– Зин, а тебе надо венок плести. Да.
– Точно-точно. Мы-то бабы замужние, а тебе надо берёзовый венок в воду бросить.
– И что будет? – отсмеивалась Зинаида, а самой становилось уже любопытно, уже охватывал её девичий азарт и желание не упустить своего. «Пусть даже наперекор сестре. Пусть даже так», – думала она.
– А то и будет. Если поплывёт – счастье в скором времени тебе привалит. Замужество. А тонуть станет, вовремя крикнуть надо такие слова: «Тони, Семик, топи сердитых мужей!» И смотри завивай венок покрепче, чтобы не развился. Разовьётся – замуж не выйдешь или, того хуже, умрёшь. Поняла?
Так наставляли молодки девушку. Та тоже посмеивалась, кусала травинку и обдумывала только что услышанное. Ей и правда вдруг захотелось попытать судьбу. Она встала и ушла в лес. Вернулась с берёзовым венком на голове. Шла по песчаной, намытой речным весенним паводком косе, стройная, гибкая, как приречная лоза. И вся сияла. Лицо, шея, руки до локтей и ноги до колен загорелые, а всё остальное – белое, как черёмуховый цвет. Молодки глядели на неё, щурились, как на ясно солнышко. Всё в идущей к ним светилось: и лицо, и плечи, груди со смуглыми сосками. У каждой из смотревших на неё когда-то в недалёком прошлом тоже был такой же день. И он ещё жил в них сладким покоем незабытого счастья.
– Ой, сестрица, увидел бы тебя сейчас кто-нибудь из наших прудковских парней!
– Наши прудковские… – И на лицо Зинаиды как будто тучка набежала. – Где они теперь, наши прудковкие парни?
– Ничего, ничего, Зиночка, война кончится, и вернутся твои женихи. – Теперь та же тучка набежала на лицо Таси. – Не собиралась ничего говорить, а всё же выдохнула: – А вот вернутся ли наши мужики?
Долго сидели молча. Тася, обхватив колени, смотрела на середину озера, где плавал, дробился в воде золотой солнечный столб. Пелагея прислушивалась к тому, что происходит в ней самой. А Зинаида сняла с головы венок и размахнулась изо всех сил. Колесом полетел венок и мягко, почти неслышно, упал на середину Вороны. Мелкие рыбки испуганно кинулись от него в стороны.
– Плывёт! – закричала она.
– Плывёт, Зиночка! – радовались за неё и Пелагея с Тасей.
А в это время с противоположного берега Вороны, из пойменных зарослей, за ними наблюдал в бинокль человек в куртке «древесной лягушки». Он скользнул окулярами по дальним постройкам хутора, по небольшому стаду коров, бродившему по лугу возле самой воды, и снова замер, оглядывая песчаную косу.
– Владимир Максимович, – не отрываясь от бинокля, сказал человек в куртке «древесной лягушки», – сегодня ведь Троица?