Родилась девочка.
А самолёт, качнув чёрными крыльями, ещё раз развернулся над озером и прошёл на бреющем над хутором, над самыми верхушками сосен, так что их шатнуло, будто в испуге. Но больше уже не стрелял.
Глава шестнадцатая
Воронцов уже около месяца лежал в партизанском госпитале, куда попал после нелепого, как он считал, ранения. Ранило его в ногу.
Их район каждый день сжимали. Карательные отряды появлялись то здесь, то там. Уже нельзя было полагаться на то, что деревни, где ещё вчера они спокойно жили на постое, свободны от немцев, полицаев или казаков. Каратели входили то в одну деревню, то в другую, жгли дворы, расстреливали и вешали местных жителей, помогавших партизанам. Поэтому из деревень люди перебирались в лес. Но и здесь их настигали конные отряды казаков или специальные отряды полицейских и других формирований, которые были стянуты сюда, в район Всходы – Дорогобуж – Угра, для уничтожения партизанских баз. Одновременно операция предполагала полную ликвидацию 1-го гвардейского кавалерийского корпуса, оставшегося в тылу группы армий «Центр» с зимне-весенних боёв. Партизанские отряды хоть и создавали немцам большие проблемы, однако к их существованию уже привыкли, принимая как неизбежную и регулярную напасть. А вот иметь в тылу целый корпус… Только для его блокады надо было постоянно держать несколько дивизий и отдельных полков с тяжёлой техникой и артиллерией, не считая полицейских формирований, охранных подразделений и боевых групп специального назначения. И эти формирования и боевые группы в тылу войск, глубоко вклинившихся в территорию неприятеля, спешно стягивались сюда из всех дивизий и корпусов.
Госпиталь с самой весны голодал. Не хватал медикаментов, перевязочных материалов. Рана загноилась. В жару не уследил, завелись черви. Закопошились, так что даже зашевелилась повязка. Десантник, лежавший рядом, сказал:
– Ничего. Этих червей не бойся. Эти тебя не съедят. Но рану почистят. У тебя все эти дни сукровица гнойная вытекала. Теперь её нет.
Но Воронцов всё же продолжал отгонять от своей больной ноги надоедливых мух. Хлестал их черёмуховой веткой. А в ране копошилось, щекотно передвигалось, и иногда, казалось, он слышал, как они там шурудят в его теле, эти жуткие чистильщики.
Воронцов и ещё несколько человек лежали под навесом позади школы. Школа была наполнена тяжелоранеными. Две недели провалялся там, в одном из классов, превращённых в палаты, и он. Из классов было две дороги: одна под навес, на свежий воздух, а другая в яму, вырытую в конце липовой аллеи, куда почти каждый день вывозили на тележке умерших. Заскрипела тележка, значит, кого-то повезли по липовой аллее. Складывали там в ряд и присыпали сверху на полштыка сухим песком. Только чтобы мухи не доставали. Воронцов ту яму видел. Специально сходил посмотреть. Когда понял, что на тележке его туда уже не повезут. Вырезал себе трофейным ножом костыль, приладил поперечину, чтобы не так больно давило подмышку, и клёгал вокруг школы, а иногда и подальше. Радовался, что снова худо-бедно может передвигаться, что уже не так беспомощен, как в первые дни.
Весь их суточный рацион состоял из котелка баланды и ложки распаренной пшеницы. Кормили два раза. Утром и вечером. А днём они промышляли. Копали разные коренья, собирали травы, которые заваривали в котелках на костре. Получался густой отвар. Видимо, и он помогал им выжить и сохранить силы. Но уже через несколько дней от этих отваров начиналась жуткая, до судорог, оскома.
В конце апреля, после неудачной попытки переправиться через Угру, они, неделю проскитавшись по лесам, попали наконец к партизанам. В один из отрядов полка майора Жабо. Полком к тому времени командовал уже не Жабо, а другой командир. Его Воронцов не знал. Тоню всё время носили с собой. В лесу нашли наполовину съеденный мышами контейнер с горохом и гречневым концентратом. На нём и протянули ту жуткую неделю. Вырыли землянку. Старшина Нелюбин сложил из камней печь. Так и пережили последние апрельские холода. Дальше пошли, когда отыграла в лесах талица, когда успокоились овражки, которые несколько дней назад были речками и реками, когда солнце выело последний снег в лощинах и просохли лесные дороги.
Тоню они отнесли в партизанский госпиталь. Госпиталь размещался в сельской школе. В нём и за хирурга, и за врача служил бывший участковый фельдшер, а медсестрами – его жена, дочь и местные женщины. После обстрела на переправе именно туда и попал Воронцов. Зашёл однажды в палату. Тоня уже вставала.
– Ой, это вы! – обрадовалась она.
Воронцов положил на пол костыль, присел на край кровати.
– Тебя Кудряшов спас, – сказал он ей. – Помнишь Кудряшова?
– Смутно, – призналась она. – Помню, дядька какой-то возле меня всё время был. Небритый такой. Огромный, как лось.
– Когда немцы из пулемётов… ну, там, на льдине… Он, раненый, рядом с тобой лежал. Все пули… Мы его потом на берегу похоронили.
Воронцов вспомнил: когда хоронили Кудряшова, сняли с него полушубок, накрыли им Тоню, а в кармане нашли платочек с сахаром.
– Помнишь, сахаром тебя кормили в дороге?
Она мотнула головой. Ничего она не помнила.
– Как твоя рана?
– Заживает. Уже скоро совсем заживёт. Вот встану и буду тебе помогать.
– Да я уже сам… Ходить вот учусь. Научусь хорошенько и уйду.
Вскоре поступил приказ: корпус начал выход через Варшавское шоссе на Киров, на соединение с 10-й армией. Тоня попала в команду на эвакуацию. И Воронцов облегчённо вздохнул. Потому что все эти дни слухи ходили разные.
Перевязывали их редко. Нечем было перевязывать. К тому же когда в ближайших деревнях начали появляться конные разъезды казаков и полиции, медперсонал из местных стал исчезать. Они уходили не только из госпиталя, но и из деревни. Люди понимали: придут немцы, ничего хорошего за помощь партизанам их не ждёт. Спросится за всё. А доброхоты, как говорят, влить щей на ложку найдутся, подскажут: кто, что и как…
Прошло ещё несколько дней. Однажды ночью в стороне соседней деревни поднялась стрельба. Воронцов уже обходился без палки. Он привстал с нар, прислушался. Всё было ясно и без разведки: стреляли танковые пулемёты, значит, по большаку на их деревню шли немецкие танки.
– Идут, – сказал десантник и откинулся на спину. – Ты, курсант, уходи. Ты уйдёшь. А нам…
Десантник тоже был ранен в ногу. Но он ещё даже не вставал.
Спустя полчаса со стороны большака примчался на телеге пожилой санитар.
– Уходите! Расползайтесь, кто куда может!
Воронцов кивнул на винтовку, которую десантник всегда держал при себе.
– Забирай, – сказал тот. – Не пригодилась. Только патронов к ней всего один магазин. На вот ещё… В дороге понадобится.
Десантник расстегнул ремешок компаса и бросил Воронцову.
– Думал, сам поднимусь. Да, видать, что не судьба.
– Спасибо тебе. Прощай…
И он заковылял по липовой аллее. Там прошёл мимо ямы, почти уже заполненной, и направился в сторону зарослей ивняка.
В деревню входил карательный отряд. Впереди продвигались две приданные карателям танкетки и бронетранспортёр. В «гробе» рядом с пулемётчиком стоял высокий человек в куртке цвета «древесной лягушки». На его карте деревня была помечена крестиком, что означало – уничтожение. Уничтожать предписывалось всё. И строения. И людей. Они легко сбили небольшой партизанский дозор на большаке и ворвались в деревню. Танкетки проскочили луговину и открыли огонь из своих пулемётов по зданию в центре деревни. Похоже, это была школа. Из здания выползали какие-то люди. Пулемётчик оглянулся, указал рукой на здание в центре деревни:
– Похоже, у них там госпиталь или что-то в этом роде…
В глазах у пулемётчика Радовский заметил нерешительность.
– Огонь! – не отрываясь от бинокля, сказал человек в куртке цвета «древесной лягушки».
– Там госпиталь, господин майор. Раненые.
Пулемётчик медлил. Стоявший рядом тоже знал, что госпиталь, да к тому же захваченный врасплох, никакой опасности представлять не может. По всей вероятности, там никого, кроме раненых, уже и не было. Персонал и охрана разбежались. Но на карте этот населённый пункт помечен крестиком. Знаком смерти. Значит, уничтожению подлежало всё. Других вариантов не существовало. И он повторил раздражённо:
– Я же сказал – огонь!
Пулемёт заработал с монотонным лязганьем, вбирая в себя металлическую ленту.
Воронцов ковылял по лесу. Спустился в лощину, пробежал по сырой тропинке. Через речку лежали клади – две ольхи, соединённые редкими поперечинами. Он побежал по ним.
Оглянулся. По стёжке бежали ещё двое. Оба без винтовок, в белых подштанниках и белых нательных рубахах. У одного забинтована голова, так что едва видны щёлки глаз, у другого рука на перевязи.
Снова начиналась его лесная одиссея…
Смирнов и старшина Нелюбин, видимо, были уже за линией фронта. Боли в ноге он почти не чувствовал, но бежать всё же не мог. Гимнастёрка на нём почти истлела. Последний раз, стирая её на колодце, он старался не особенно тереть истончившуюся материю, особенно на замухрившихся протёртых швах, чтобы не наделать дыр. Шинель он успел собрать в скатку. Вот только сапоги остались где-то в каптёрке. Обут он был в поношенные краснармейские ботинки, которые ему принёс фельдшер. О сапогах Воронцов особенно не сокрушался. В ботинках было легче. К тому же сапог на свою больную ногу он вряд ли бы натянул.
Лес быстро обступил его. Пулемётные очереди позади вскоре затихли. Им никто не отвечал. Некому было отвечать вошедшим в деревню немцам и карателям.
Он шёл весь день. Вечером сориентировался по компасу и снова пошёл, держась направления на юго-восток. Где-то там было Варшавское шоссе, дорога, за которой проходила линия фронта. Где-то там выходили кавалеристы и десантники. Где-то там существовали партизанские «коридоры». Но здесь… Здесь надо соблюдать особенную осторожность. Обходить стороной поля и деревни. По часу вылёживать у дорог, чтобы улучить момент, перебежать на другую сторону и скрыться в ближайшем перелеске, не замеченным ни патрулём, ни кем-нибудь из местных жителей. Так, держась одного направления, он шёл и ночь. И утром, обессилев и чувствуя, что засыпает на ходу, забрёл на лесной луг и лёг в траву. И тут же уснул.