– Нет.
– Значит, не время ещё. Спросит. Не сам, так через кого-то.
– Через тебя, например. – Ни один мускул не дрогнул на лице Воронцова. Он смотрел в глаза сержанта. Тот тоже не отводил взгляда. И Воронцов сказал: – Я людей расстреливать не буду.
– Ты будешь делать всё, что прикажет тебе Северьяныч. Это ты сейчас так говоришь, а потом, когда коготок завязнет… Ладно, ты, видать, всё уже для себя решил. Поступай, как знаешь. А я тебя предупредил.
О документах больше не заговаривали.
А может, сержант связан с партизанами? Ведь видел же однажды Воронцов, как ночью, в проливень, они вынесли с мельницы два мешка муки и куда-то унесли, и вернулись только к рассвету, когда ему уже пора было вставать и проверять сеть. Куда они ходили? Кому унесли те два мешка? Партизанам ведь тоже хлеб печь надо. Но не спросишь же сержанта напрямую…
– Забудь обо всём, что я тебе сказал. Так будет лучше и для тебя, и для меня. – Сержант, так и не взглянув в его сторону, встал и пошёл к мельнице.
В прибрежных ольхах заполошно кудахтали дрозды, перелетали с тени на солнечные полянки, бегали среди выжженной зноем травы, ловко тягали из земли дождевых червей. Вверху жалобно кричали ястреба. Война не отняла у них воли. Ни воли, ни родни. Всё небо принадлежало им. Что так их, людей, сплело, скрутило во взаимной ненависти? И где этому конец?
Воронцов выплыл на середину озера, оглянулся на деревню. Там уже тоже не спали. Выгоняли коров. Гремели вёдрами. Скрипели калитками. И незло переругивались. И так всё это напоминало его родную Подлесную, что ему казалось: вот сейчас выйдет из ольх их корова Лысеня, а за нею кто-нибудь из сестёр с ивовым прутом, увидит его в лодке на середине озера и окликнет по имени…
Он переложил из лодки в плетуху рыбу и пошёл в деревню.
Лида его уже ждала. Прохаживалась возле амбаров, покрикивала на работника, хромого дядьку Игната, оправляла на боках новое платье. Подумал: «Куда-то, видимо, собралась». И верно. Как только она увидела его, улыбнулась, замахала рукой:
– Давай скорей, курсант! Ехать далече! Отнеси дяде Захару щучку и – живо назад. Тут переоденешься. Поедешь со мной. Это – его распоряжение.
– А зачем переодеваться?
– Затем, что в управу поедем. А там немецкие посты. Заберут тебя в твоей форме. И документ на тебя выписан. Всё у меня. Давай живей!
Это была их первая поездка на станцию. На телеге стоял липовый бочонок с мёдом, ящик с рыбой, обложенной льдом и пересыпанной опилками, какие-то корзины и мешок с мукой. Воронцов не помнил, чтобы довоенные председатели такие дары отправляли в район.
Захара Северьяныча дома не оказалось. Часовой, сидевший на крыльце, взял у Александра плетуху с рыбой, сказал:
– Обожди.
Воронцов прислушался. В доме и в саду тихо, только где-то под сенцами петух сердито рычал на кур. В тени было ещё прохладно, но солнце уже нагрело росу и высушило отволгнувшие за ночь стёжки вдоль тынов. День обещался быть жарким. «В такое время в лесу не пропадёшь», – машинально подумал с тоской Воронцов и оглянулся на окна хозяйского дома. Погодя вышел часовой и подал ему пустую плетуху. Воронцов взял её, но часовой не отпускал. Усмехнулся в прокуренные бронзовые усы и сказал:
– С Лидкой едешь?
– Не знаю ещё. С кем прикажут. Моё дело – исполнять.
Часовой засмеялся. Воронцов почувствовал в его смешке недоброе: то ли непрязнь, то ли недоверие, то ли подозрительность.
– К ней тут многие сватались, – шевельнул тот бронзовыми усами. – Имей в виду. Врагов наживаешь. Отойди от неё лучше. Прими совет. Потом не пожалеешь. На Лидку тут охотников много и поважней тебя. Мало ли что ты ей приглянулся. Северьяныч может и раздумать. А за тебя никто не заступится.
– И ты, что ли, в охотниках ходишь? – тем же тоном пошёл в задир Воронцов.
– Мне она ни к чему. У меня баба есть. Своя.
– Своя? Или в примаках, подженился?
Бронзовые усы дёрнулись и уже добродушно засмеялись:
– Ладно, ладно. Не залупайся, курсант. Придавит она тебя к первой же берёзке. Но это всё же лучше, чем… – И часовой не договорил, махнул рукой.
– Ты из местных? – спросил его Воронцов.
– Нет. Но это значения не имеет. Здесь у всех права одни. Северьяныч так постановил.
– А как ты думаешь, такое долго будет продолжаться?
– Что ты имеешь в виду?
– А вот эта жизнь. Тишь, благодать. Фронт стоит. Самолёты не бомбят.
– По фронту соскучился?
Теперь Воронцов засмеялся в ответ.
– Подозрительный ты малый, – поправил ремень винтовки часовой.
– Чем же?
– А тем, что уж больно смирный и покладистый.
– Так ведь и ты такой же.
– Меня Григорием зовут. – И часовой, шевельнув бронзовыми усами, протянул ему широкую ладонь. – А Горелого ты всё же остерегайся… За ним уже числится. В спину стрелял. Но не доказали. С него как с гуся вода.
Перед тем как ехать на станцию, Лида завернула коня к своему дому.
Три рябины стерегли этот ещё свежий пятистенок, с северо-востока обнесенный светлой верандой с мелкими, замысловатыми шипками широких рам. Рябиновые грозди уже отяжелели, начали буреть, свешиваясь к самому штакетнику. Прошли через прохладные тёмные сенцы. Перед тем как отворить дверь в дом, Лида оглянулась на Воронцова, задержала шаг и улыбнулась в темноте.
В доме было прохладно, как во всех деревенских домах в середине лета, когда долго не топят печей и воздух немного влажнеет и становится бархатистее и глубже. Недавно побелённая печь с разноцветным петухом на просторном боку. Деревянная лестница о четырёх ступенях на лежанку. Стол в углу. Над столом за тюлевой занавеской рядок небольших икон и погасшая лампадка. Из другой половины снопами тугого солнечного света лучились чисто вымытые окна, виднелся край городского кожаного дивана, комод, сверху убранный белоснежной вязаной накидкой. На комоде зеркало, какие в деревнях тоже были редкостью.
На вешалке слева от двери Воронцов увидел свою шинель. Внизу, на лавке, чёрную милицейскую форму. Яловые сапоги. Кепи с длинным козырьком и пуговицами вместо кокарды.
– Вот тут и бельё, и всякое такое… Видишь, сколько добра тебе дядя Захар велел выдать. Снимай свою ветошь.
То, что форма оказалась в доме Лиды, понять было нетрудно: сходила к Захару Северьянычу и, пользуясь правом племянницы, забрала всё, положенное ему, милиционеру самообороны. Но как здесь очутилась шинель? Он оставил её на мельнице, на топчане, на соломе. И там, в головах, под подушкой…
– Не бойся, я всё принесла, – сказала она, по-хозяйски сев напротив на высокой табуретке и гладя на него улыбающимися глазами. – Всё твоё добро там, в кармане. Всё цело. И нож, и иконка. На мельницу больше ходить тебе незачем. Сеть проверять будешь ходить отсюда. Что, не нравится? Разве у меня плохо? Или я грязнуля? На ночь постелю тебе на диване. Вот, посмотри, везде чисто, прибрано. Ну, скажи, разве тебе у меня не нравится?
Воронцов посмотрел на хозяйку. Та, склонив голову к плечу, смотрела куда-то в угол.
– Не захочешь у меня жить, дело твоё. В казарму поедешь, в соседнее село. Только знай, что сюда охотников было много. И что в другой раз не позову. Тебе обо мне уже рассказали. Но вряд ли кто сказал плохое. Я не какая-нибудь… Ничьей подстилкой не была и не буду… Ладно, переодевайся. Вот твои документы. – И она вытащила из-под дощечки на столе вчетверо сложенный лист. – Осталось только зарегистрироваться в управе и печать поставить.
Вот этого Воронцов не ожидал. Зарегистрироваться… Значит, его внесут в списки людей, добровольно пошедших на службу к немцам. Придётся подписывать какие-нибудь бумаги. А как же ты думал, чуть только коготок увяз…
Он быстро переоделся. От новой формы пахло так же, как и от всякой новой формы. Чужим, враждебным от неё не пахло.
– Ну, вот ты какой у меня красавчик! – засмеялась Лида, заглядывая к нему из-за шторки.
– Запили соседи, запьём и мы, – невесело усмехнулся он, глядя куда-то мимо неё.
– Ты о чём?
– Так, дедовы присловья вспоминаются.
– А ну-ка, подожди. – Она схватила его за руку и повела в горницу. Там, возле зеркала, остановилась и поправила платье на груди. Ростом она была на полголовы ниже Воронцова. Гибкая, с сильными плечами и загорелыми руками, которые, как видно, не боялись никакой работы.
– А мы с тобой хорошо смотримся! Правда, ты уж больно молоденький. Но, смотри, и у тебя морщинка есть. – И она повернулась к нему и прижала прохладной влажной ладонью его щеку.
Он стоял неподвижно.
– Ладно. Поехали. Винтовку не забудь.
Винтовка стояла в углу. Он её сразу и не заметил. Та самая СВТ, которую ему отдал раненый десантник и из которой он ни разу так и не выстрелил.
Лида сидела впереди, покрикивала на коня и время от времени оглядывалась на Воронцова. Он чувствовал её взгляд, слышал её дыхание. А сам неотрывно смотрел на проплывающие мимо берёзы, мелькающие в глубине тенистые полянки и думал только об одном. Стоило спрыгнуть с телеги, пробежать каких-нибудь двадцать-тридцать шагов – и ты уже один, ты уже на воле, и беги куда хочешь, никто тебя не сыщет. Но в этой форме не побежишь. В лесу долго разбираться не станут.
– Саша, – позвала Лида.
Он обернулся.
– Не смотри так. Не смей и думать. Дядя Захар ни тебя не пощадит, ни меня. А мне тогда деваться некуда.
Он отвернулся, спрыгнул с телеги и пошёл рядом.
На станции завезли мёд и корзины в управу. Воронцов помогал носить.
– Пускай заходит, – услышал он голос из угловой комнаты, куда сразу зашла Лида.
– Саша, иди сюда, – выглянула из-за двери Лида и махнула рукой.
Воронцов переступил порог. За столом сидел человек, похожий на особиста, того самого, который однажды чуть не расстрелял их, вышедших из окружения после боёв под Юхновом и Медынью. Такой же самоуверенный, с нескрываемой брезгливостью во взгляде.
– Воронцов Александр Григорьевич, – прочитал он вторую строчку удостоверения, выписанного Захаром Северьянычем и вскинул глаза: – Имя-то не липовое?